Влияние на длительный стресс дополнительных кратких стрессоров 43 страница

Итак, по многим признакам было замечено, что более полное, более сильное ощущение счастья человек испытывает в кругу людей, как и он, переживающих радости обшей раскрепощен­ности, свободы. Это соответствует категорическому императиву И. Канта, который является одним из основных антропологиче­ских принципов: «Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице другого, так же как к цели, и никогда не относился к нему, как к средству» [Кант И., 1965, с. 270]. Антропологическая парадигма счастья, согласно Канту, в том, что его источник в человеколюбии, в положительной духов­ности, а его цель — идеальное счастье во всеобщем радостном благополучном человеколюбии. Это аристотелевское понимание счастья как высшей цели человека и человечества.

Однако, Кант выступает против эвденомии, т. е. безудержного гедонизма.

В русской художественной и философской литературе до на­чала XX в. утверждалось, что счастье — в творческой реализации личности («Персонализм»). Но это личное, персональное счастье часто лишает человека сопереживаний со счастьем и несчастьями окружающих людей. Хуже того, гедонизм может обеспечиваться бедами других людей.

Анализируя антропологию счастья, И.В. Сидоренко пишет: «Подвижническое служение высшим ценностям ведет к отказу от гедонистического и "персоналистического" счастья, к выходу за конвенциональную антропологическую границу... При этом совершается идентификация с высшими ценностями, что дает психологическую защиту и обретение сущности антропологиче­ской границы, связанной с понятием идеального счастья» [Сидо­ренко И.В., 2006, с. 80]. МаркТвен высказывал эту мысль кратко: «Горе нужно переживать в одиночестве, но радость, чтобы познать в полной мере, нужно разделить с другим человеком». Психологи­ческие исследования могут свидетельствовать о положительной корреляции между счастьем и экстраверсией [Аграйл М., 2003, с. 32]. Иными словами, можно ли сказать, что обращенность к миру людей чаще усиливает счастье, чем горе?

Можно сожалеть (?), но «счастье всеобщей свободы» недолго­вечно. Массовые иллюзии освобождения, надежды на лучшее, эмоции радости, овладевшие людскими массами, наделяют их огромной силой. Ею всегда успевают воспользоваться в своих интересах политические «гении» (лидеры, энергично устрем­ленные к личным целям, не видящие, кроме них, ничего). Из-за этого энергия «счастливо-свободных» масс, увы, почти всегда разрушает существовавшие стабильность и порядок в обществе. Авторитарные диктаторы инвертируют (переворачивают) эту массовую энергию, превращая карнавальную свободу революции в «революционную» диктатуру. При этом используются террор и устрашение людей для их разобщения. Цикличность чередования массовой псевдосвободы и реального террора направлены на де­вальвацию духовности населения [Орлова Э.А., 1993].

И все же эволюция человечества свидетельствует о непре­ложности категорического императива, сформулированного И. Кантом, о приоритете духовности в культурном и социальном развитии людей.

Однако не только история, но и современность дают много поводов для сомнений в приоритете добра и духовности. XX в. двумя мировыми войнами и массовым изуверством тоталитарных империй дискредитировал достижения предыдущих столетий на путях гуманизации человечества. И даже предотвращение миро­вых войн во второй половине XX в. достигалась не миролюбием, а угрозой оружием массового уничтожения. Начавшееся столетие ознаменовалось тем, что из-под прессинга этой угрозы выскольз­нули демоны страсти к смертоубийству в виде массового терро­ризма: государственного (в локальных войнах) и религиозного (рядящегося под джихад, т. е. «священное усилие»).

Понимая, что военный стресс — это «стресс смерти» (он существенно отличается от уже хорошо изученного «стресса жизни») и требует изучения его актуальных и новых закономер­ностей, я, начиная с 1995 г., исследовал отдельные проявления стресса войны в ходе боевых действий на территории Чеченской Республики.

Еще до этого мной (с группой студентов-волонтеров) про­ведены психологические исследования мирного населения при угрозу начала гражданской войны в 1991 и 1993 гг. у Белого дома в Москве.

Чрезвычайно важно во время войны спасать мирное население, оказавшееся оставленным на территории, охваченной боевыми действиями. Эта задача не умаляется даже тем, что население помогает боевым отрядам, укомплектованным из жителей дан­ного региона.

Некоторые результаты изучавшихся мной указанных феноме­нов представлены ниже.

5.5. МИРНОЕ НАСЕЛЕНИЕ И СТРЕСС ВОЙНЫ

5.5.1. «Синдром мирного населения в начале гражданской войны» (Расстрел парламента России в 1993 г.)

Типичное начало гражданской войны: 3 и 4 октября 1993 г. сначала у телецентра Останкино, потом у Дома Советов (у мо­сковского Белого дома). Перевязывая раненых, автор этих строк видел множество людей, беспокойную толпу, из которой пули выхватывали свои жертвы [Китаев-Смык Л.А., 1997].

На месте событий, унесших жизни нескольких сотен чело­век, я провел конкретное психосоциологическое исследование с помощью добровольцев из числа студентов-психологов. Мы опрашивали и наблюдали (по определенной схеме) москвичей на разном расстоянии от мест, где гремели выстрелы автоматов, крупнокалиберных пулеметов, а 4 октября и танковых орудий. Наши пилотажные исследования обнаружили, что москвичи разделились на группы.

А. Подавляющее большинство продолжало жить обычной жиз­нью, не обратив особого внимания на происходящее. Назовем их «индифферентными».

Б. Многие испугались. Они страстно стремились уйти, убежать, уехать подальше от грохочущих выстрелов, спрятаться в своих квартирах.

1. Из них одни не желали говорить и даже думать о тех событиях. Забыть и не вспоминать о страшном! Это «амнезирующие трусы».

2. Другие обличали одну или обе стороны конфликта, гневались, сердились. Это «агрессирующие трусы». Особенно страст­но осуждали они граждан, стремившихся к месту событий, называя их «преступно-любопытными», «толпой идиотов».

Искреннее самооправдание людей, не способных поклть не похожих на них людей. 3. Третьи в безопасном месте радостно обсуждали экстремальные события, приятно возбуждающие их. Они убеждали себя и других людей в том, что «все будет хорошо», «все кончится наилучшим образом». Это «оптимизирующие трусы». Здесь в слово «трусы» не вкладывается осуждения, а лишь кон­статируется, что в основе отношения этих людей к опасности лежит благоразумная боязнь. В. Были и те, кого «центростремительные» силы страстно тя­нули к грому стрельбы, туда, где была опасность. Кто они, кого притягивала реальная чрезвычайность жизни, а не на мертвом экране

телевизора хроника в «живом эфире»? Поль­зуясь терминологией историка Льва Гумилева, их можно на­звать «латентно-пассионарными» личностями. В обыденной жизни беспечные и праздные, возможно, не без пороков, они устремлялись к необычным событиям, и... может быть, к уди­вительным свершениям. Туда, где, возможно, решались судьбы истории, которая, конечно, «не могла обойтись без них». Все это, как правило, не осознавалось «центростремительными» людьми. Казалось, ими движет любопытство. По расстоянию от центра опасных событий (по величине ра­диуса), дойдя до которого «центростремительные» прекращали свое проникновение в экстремальное пространство, их можно подразделить на четыре группы.

Первые удовлетворялись тем, что оказались там, где выстрелы хорошо слышны, где появляются люди, побывавшие вблизи бое­вых действий. Их можно было расспросить, как они домысливают ужасы, происходящие где-то неподалеку. Вошедшие в первую группу напоминали «страстных сплетников», нуждающихся в реальных событиях для своих фантазий, для реконструкции про­исходящих неподалеку «судьбоносных событий». Это «интел­лектуалисты». Они воодушевлены как бы своей властью над неожиданно возникшей, необычной (нетривиальной) действи­тельностью, возвысившей их над обыденностью.

Вторые приближались, чтобы видеть хотя бы часть места опасных событий с безопасного расстояния или из-за надежного укрытия. Мимо них выносили раненых, проезжала, гремя, бро­нетехника, здесь было много военных в форме, с оружием. Они напомнили мне «любителей уличных аварий», толпящихся вокруг только что погибших, вокруг исковерканных автомобилей. Это «визуалисты».

Третьих притягивает стремление пережить опасность, ис­пытать судьбу, сыграть с нею в орлянку там, где пули летают:

«Убьет\— не убьет?!». Мой погибший друг, посмертно Герой Советского Союза, Петр Иванович Долгов, рассказывая об удиви­тельных событиях времен Второй мировой войны, приговаривал: «Хорошее дело война! Когда идешь, а в тебя стреляют, стреляют и не попадают!» Такие «игроки собой» верят в свою удачную судьбу и не могут не испытывать ее постоянно.

Наконец, четвертых притягивает возможность участвовать в событиях. Отзвук опасности пробуждает в таких людях жажду действовать необычайно, решительно, пусть пока еще не ясно как, но действовать! К ним приходит опыт, и тогда они становятся активными участниками чрезвычайных событий, знающими, за что воюют, зачем убивают, за что готовы умереть. Они не задумы­ваются над тем, что их действия подчас отважны и героичны. Эти «отважные герои», стоя в октябре 93-го в, казалось бы, просто любопытствующей толпе у Белого дома, вдруг бросались, чтобы вынести раненых (или убитых?) наро-фоминских десантников-солдатиков, упавших и кричащих от боли «Помочь! Спасти! Действовать!» — позыв пассионариев.

В ситуации, названной нами условно «началом гражданской войны», когда в грохоте выстрелов привиделась возможность перемен, люди срывают с себя путы размеренного существования, у них появляется ощущение силы.

«Центробежных» эти силы пугают. Они боятся не смерти от пуль: ведь они еще не нюхали пороха и смерть не заглядывала им в глаза безобразием трупов, боятся перемен в окружающем мире, неясных импульсов в своей душе. Опасность новизны мобилизует психический потенциал этих людей, ориентируя их на бегство от перемен... Поначалу отринуть их угрозу. Хотя бы в душе убежать от нее.

Все иначе у «центростремительных» людей. Опасность, даже слухи о ней, пробуждают их душевные силы, толкают прочь от обыденности. Они испытывают радостную активность; и в теле, и в сознании возникает радостное ожидание новизны, состояние, которое называют «стрессовым пробуждением». Оно готовит че­ловека к более полной самореализации, и прежде всего к «поиску внутри себя» сил, способностей, талантов, проявлению которых мешала прежняя, скучная жизнь. В такое чрезвычайное время ведется и «поиск вокруг себя». Появляется жажда новых про­странств: (а) территориальных («Идти, бежать на звук набата, стрельбы!»); (б) социальных («К новым людям, встречам, чтобы предстать перед ними самому — новым и сильным»).

Начало стрессового пробуждения для «центростремитель­ных» — это стремление к влекущей их опасности, для «центро­бежных» — от нее.

Затем они начинают объединяться в группы, толпы. И вот становится заметной еще одна, для многих, может быты, главная, «жажда» — (в) смутная тяга к поиску новых пространств власти («властно проявиться, воодушевиться от того, что люди мне под­чинились; или обрести чью-то власть, воодушевляющую меня, хоть и подчиненного, но обновленного новизной вождя!»).

Пробуждаемые чрезвычайными перспективами перемен, «центростремительные» люди, объединяясь с подобными себе и овладевая новыми «территориями», начинают остро нуждаться в новой социальной иерархии. Но у оказавшихся рядовыми, т. е. у большинства людей толпы (группы, жителей города, полити­ческой организации и т. п.), — (г) редуцируются, подавляются зачатки их собственной властности. Вместе с тем — (д) угасает чувство ответственности за происходящее.

В дальнейшем поток чрезвычайных событий, влияющих на ситуацию в обществе, может побуждать массы на (е) «великие дела» или же на (ж) прозябание.

Итак, в самом начале массовой стрессовой ситуации, напри­мер, в начале гражданского противостояния, у части населения пробуждается активность, желание проявить себя в действии и претензии на новое, более высокое положение в социальной струк­туре. При этом у каждого начинается «поиск вождя» — ив себе, и среди окружающих «пассионариев». Появление вождя освобож­дает подчинившихся ему и участвующих в массовых действиях от ответственности. Эта ответственность, особенно в случаях массовых бесчинств и преступлений, субъективно переложена на вождя-зачинщика и на других участников беспорядков. Толпа воодушевляется своим вождем, своей силой и безответственным правом на радость от необычайных дел; злых или добрых.

Человеку в состоянии стресса может стать остро необходимым окружение; в критических ситуациях многие нуждаются в сбори­щах, подчиняясь зоологическому зову: «Вместе мы — сила! Нас много — мы победим!» (при стрессе бывает и иначе: «Спасайся, кто может! Кому повезет — уцелеет!»).

Психологические исследования массовых явлений очень сложны из-за трудностей охвата бесконечного числа фактов, из-за того, что исследователь-психолог, растворяясь среди людей для наблюдения за ними, неминуемо теряет общий взгляд на психосоциальные процессы. Идя по иному пути, изучая массы отстраненно, ученый перестает адекватно понимать душевные процессы отдельных людей, их уникальность; искажается и общее представление исследователя о массовых психических процессах [Китаев-Смык Л.А., 1983].

Обычно история — это перечень периодов правления царей, вождей. Психолог практически полностью лишен возможности проникнуть на психологическую кухню государственных, исто­рических событий, изучая интеллектуальную и душевную жизнь, вождей. Властители очень боятся психологов и допускают к себе только подчиненных конформистов или заведомых глупцов. Вож­ди — могучие прагматики и знают, что нужно сообщать о себе народу через прессу и через науку. Государственные деятели уверены, что в своей психике они разбираются лучше всех. Очень часто лидеры, если они действительно высокого ранга, бывают правы в самооценке, которую они, конечно, не публикуют. Эти строки автор позволяет себе, писать, опираясь на двадцатипя­тилетний опыт пребывания экспертом-консультантом в высшем аппарате власти нашей страны. Сначала за Кремлевской стеной, а потом и в других обиталищах разделившихся ветвей государ­ственной власти.

С психологией массовых процессов еще сложнее: ученые, попытавшиеся коснуться проблем, возникающих у населения в критические, т. е. попросту в страшные периоды жизни, сталки­ваются, к примеру, со следующими явлениями.

Первое, что бросается в глаза, — асоциальность. Населе­ние, вовлеченное в стрессовую круговерть, отбрасывает свои социально-иерархические связи. Массы становятся деклассиро­ванными, асоциальными. Это понятно, стресс пробуждает в людях стремление выйти на новый, более высокий властный уровень, жертвуя старыми связями.

Второе, что приписывают ученые взбудораженным массам, толпам, — снижение интеллекта.

«Толпы безумны», — пишет Серж Московичи. И еще: «...уровень человеческой общности стремится к низшему уровню ее членов. Тем самым все могут принимать участие в совместных действиях и чувствовать себя на равной ноге. Таким образом, нет оснований говорить, что действия и мысли сводятся к «средне­му», они, скорее, на нижней отметке. Закон множества мог бы именоваться законом посредственности: то, что является общим для всех, измеряется аршином тех, кто обладает меньшим». Эти суждения, высказанные в книге «Век толпы» выдающимся современным психологом и психоаналитиком С. Московичи, критически осмысливаются автором на последующих страницах его книги [Московичи С, 1996, с. 39.]. «Соединяются не какие-нибудь выдающиеся качества, а только заурядные, встречающие­ся у всех. В толпе может происходить накопление глупости, а не ума» [Ле-Бон Г., 1995, с. 161].

Наверно, не все так однозначно. Люди толпы, массы, в крити­ческой ситуации очень нуждаются в предводителе. Разуверившись в себе, не видя пути к спасению, часто не отдавая себе в том от­чета, они все сильнее жаждут мессию. Массы надеются на разум того, кто укажет им путь, научит побеждать. Угасает уверенность в себе, но пламя надежды разжигает потребность быть ведомыми, беззаветно подражать лидеру.

Если нет лидера, то подражать хоть соседу. А он подражает тебе. Охотнее всего подражают простым, первичным, стрессовым реакциям, примитивным суждениям и действиям. Без достойного лидера волны бессмысленного подражания захлестывают массу возбужденных людей. Они, как куча листьев, вздымаемых ветром. Сухие летят высоко, влажные — ниже, мокрые — прилипли к земле.

Когда появляется человек, заставляющий верить в него, масса идет за ним, подражает ему, преклоняется перед ним. Если лидер умен — толпа умнеет. У одних обостренные чувства пробуждают интеллект, другие обучаются у лидера, третьи опасаются делать глупости. Если же лидером оказался дурак, оглупление массы становится изощренным.

Третье — «толпы преступны... — пишет с возмущением С. Московичи. — Будучи сбродом и жульем, они состоят из людей разгневанных, которые нападают, оскорбляют и громят все под­ряд. Это воплощение беспричинной, разнузданной жестокостью, стихийного бушевания массы, несанкционированно собравшейся вместе... Она противодействует властям и абсолютно не признает законов» [Московичи С, 1996, с. 107.).

Здесь Московичи не отличает в толпе бомжей-психопатов от людей, еще вчера послушно служивших, но сегодня ощутивших противную их человеческой сущности угнетенность «властями и законами», попирающую человеческое естество. Социальные потрясения, ломая политические структуры, экономику, вы­плескивают на улицы неутоленную энергию обычной молодежи и разоренных властью отцов семейств. Они — основа возбуж­денной толпы, массы, всколыхнувшегося населения. Конечно, к ним присоединятся люди, давно уже психически сломленные и выброшенные из общества: алкоголики, бомжи, криминальные психопаты.

С. Московичи здесь берет на себя роль охранителя порядка, протестуя против «несанкционированных» сборищ. Но разве преступная или отжившая власть даст разрешение на действия массы против себя? Против права ее закона может действовать только право силы, в частности, силы, возмутившихся людей. Московичи не признает их порядочности. А его учитель Густав

Лебон писал: «Все зависит от того, какому внушению повинуется толпа. Именно это обстоятельство совершенно упускали из виду все писатели, изучавшие толпу лишь с точки зрения ее преступ­ности. Толпа часто бывает преступна — это правда, но также она часто бывает героична. Толпа пойдет на смерть ради торжества какого-нибудь верования или идеи; в толпе можно пробудить энтузиазм и заставить ее ради чести и славы идти без хлеба и оружия...» [Ле-Бон Г., 1995., с. 165].

Почему же Серж Московичи не замечает этих строк в фун­даментальной монографии своего учителя? Может быть, пото­му, что люди, возвысившиеся над массами, не разделившие их участь, отторгаются ими и перестают ими мерками оценивать жизненно значимые события. Если же благородное либо дикое буйство толпы (или войска) ученый наблюдал, находясь в другом лагере, индифферентном или враждебном толпе (или воинству), такой человек будет заряжен зоологическим рефлексом безого­ворочного непризнания «чужой стаи», ее прав и ее доблестей. Чужие воодушевление и смелость будут вызывать лишь страх и возмущение.

Примерно так возникают психологические основы противо­стояния в начале гражданской войны.

«Центробежные» граждане ругают возмущенный народ, вероятно, потому, что «криминальность» толпы видится им из окон благоустроенных квартир и на экранах цветных телевизо­ров. Надо быть в толпе и видеть вспышки выстрелов в тебя или в массе людей, сидящих в подвалах обстреливаемого села, чтобы приобрести «синдром соучастника», чтобы, хочешь не хочешь, а мыслить, как эта масса.

Посмотрим на различие «центробежных» и «центростре­мительных» граждан еще с одной стороны. В момент стресса и у человека толпы, и у одинокого человека, когда актуальным становится просто «выжить!», возникает особое состояние. Со­кращая его описание, можно сказать, что все силы, желания, помыслы, цели, вся жизнь человека сконцентрированы «здесь и сейчас!» Благодаря этому силы резко возрастают. Прошлого как бы нет. Все, что было, текущий момент вобрал в себя. Будущее сконцентрировалось в этом «сейчас!». Текущий момент— за­хлопывающаяся дверь в будущее. «Жить или не жить, вот весь вопрос!» Потребность в будущем мобилизована для победы и вы­живания. Свернутое время — «сейчас» умещается в концентрате пространства — «здесь». Уплотнение места и времени предельно обостряет чувства, усиливает интеллект. Человек в таком состоя­нии столь необычен, что наблюдателю из безопасного мира может казаться безумным. Тот, кто решился противостоять смертельной опасности, похож на клинического безумца.

Ошибаются политики, полагающие, что, введя танки на улицы города, испугом утихомирят народные массы. Обыватели пугают­ся, но у «пассионариев» возникает идентификация себя с мощью противостоящего железного монстра. Трупы и раненые, наобо­рот, отчуждаются «пассионарием», а обыватель идентифицирует погибших с собой. Танками, трупами, страхом нельзя подавить пассионарность начала гражданской войны. Возмущенные массы становятся управляемыми после переключения их внимания на мощь и «красоту» власти, т. е. на ее харизму.

Можно ли надеяться на то, что совершенствование так на­зываемого демократизма (его принцип «государство для людей, а не люди для государства») сведет к минимуму вероятность гражданских войн, и они будут пылать лишь тогда, когда без них ну уж никак не обойтись.

Последнее, должен признать, ерническое, замечание, было написано мной в 1995 г. И я не мог тогда предполагать, что в конце того же года на территории России (в Чеченской Республике) вспыхнут (будут организованы ?!) реальные боевые действия, вскоре переросшие в локальную «гражданскую войну». Мной проводились там психологические исследования по обе стороны «линии фронта». Такой «линии» в действительности там не было, т. к. боевые действия имели характер партизанской войны, в кото­рую вовлечены и боевые отряды, и сочувствовавшее им (нередко поддерживавшее) мирное население. Ниже приводятся резуль­таты исследования психологических особенностей массового стресса у мирного населения Чеченской Республики во время первой чеченской войны.

5.5.2. Стресс мирного населения при введении на его территорию «ограниченного воинского контингента» (Чечня 1994-1996 гг.)

В этом повествовании [Китаев-Смык Л. А., 1997 б] нет описания сложных социокультурных, социально-политических взаимодей­ствий внутри общества чеченцев, русских, людей других националь­ностей в той массе, которая описывается как «мирное население». В гражданской войне мирное и взявшееся за оружие население теснейше взаимосвязаны, взаимозависимы. Даже по внешнему виду их трудно, а нередко невозможно, различать. В психологических, со­циальных, политических процессах, происходящих в массах людей, которых можно называть «мирным населением», во время войны на ее территории важную роль начинают играть женщины.

А. Особенности чеченского этноса. Населением Чечни во время войны с 1994 по 1996 г. стали преимущественно чеченцы. В городах русских осталось мало. Была видна их напряженная обособленность. Если в каком-то селе и встречалось русское семейство, давно живущее и усвоившее местные обычаи, то его чеченские соседи добрым отношением к нему как бы подчеркивали негуманность отношения российских войск к чеченскому населению. За два с половиной года войны изме­нялись особенности чеченского населения: взаимоотношения женщин и мужчин, их представления о себе, их чувства, их думы и действия.

Сопоставим результаты наших пилотажных наблюдений с канвой психодинамики масс, предписанной такой наукой, как «психология масс», с ее основателями Ле-Боном, Тардом, Фрейдом и др. Эти авторы, анализируя динамику человеческой

массы в критические моменты истории, почему-то пренебрегали традиционной организацией людей, существовавшей до кризисов. У чеченцев это: семья, род, тейп (жители одного ущелья). За последние 70 лет планомерно разрушалось значение тейпов, но оставалась семейная сплоченность чеченцев.

Их этнической особенностью был архаический индивидуализм не только мужчин, но и женщин. Он связан, в частности, с тем, что у чеченцев, в отличие от всех народов Кавказа, и не только Кавказа, не было дворянства, помещиков, князей. В современном выражении: «Каждый чеченец— сам себе Президент!» — есть историческая сущность чеченцев. При этом чеченская женщи­на — абсолютная хозяйка, властительница ряда социальных, хозяйственных и даже некоторых политических функций, вве­ренных ей традициями.

Война, предъявляя экстремальные требования каждому че­ченцу и чеченке, усиливала их индивидуализм. Чеченцы не стали «толпой», «массой», которые описывали Ле-Бон, Фрейд и другие европейские основатели научной массовой психологии. Вместо этого жестокость войны очень быстро — за недели, за месяцы, за дни, а где-то за часы, — стала силой, сплачивающей чеченцев. Выдвигались пассионарные личности, среди них оказалось немало женщин. Лидеры, консолидируя массы, побуждали их к творче­

ству в войне, выковывая военный профессионализм бойцов и их «мирных» помощников — всего населения.

Рядом с историческими символами в виде Шейха Мансура, казнен­ного в Шлиссельбурге русским царизмом, и Шамиля, 50 лет сражав­шегося с русскими. Президент Чечни Джохар Дудаев символизировал путь к всеобщему счастью через обретение суверенитета. Но этого призрачного героя-генерала было мало для повседневного сплочения и воодушевления чеченских масс. Басаев стал конкретным символом бесстрашия и жестокости в борьбе, зажигающим чеченские души. Символом, сплачивающим их в боевые отряды особого типа, где дисцип­лину заменяли доверие командиру и общность рядовых—обреченных на смерть героев. Еще не павшие в бою, они становились знаменами, единящими боевиков с «мирным» населением Чечни. Этому способство­вали радио, телевидение и России, и зарубежья. Их слушали и смотрели в Чечне. Антивоенная пресса неизбежно, вынужденно становилась прочеченской, освещая эту новую кавказскую войну.

Силы людей не беспредельны. На третьем году чеченской войны мирное население, уставшее от российских актов возмездия (обстрелов и «зачисток» сел, в которых появлялись боевики), уже неприязненно смотрело на всех, носивших оружие: и чеченцев, и русских. Но окон­чание войны вновь сплотило чеченцев, их души, освобожденные от ужаса смерти, ликовали. Ношу послевоенного мира чеченцы вручили Аслану Масхадову, символу смелости, мудрости и несгибаемого суро­вого чеченского индивидуализма. Хорошо ли это или плохо, рассудили реалии жизни.

Итак, цитата: «В недрах толпы (1) подавление бессознатель­ных тенденций уменьшается. (2) Моральные запреты исчезают. (3) Господствуют инстинкт и эмоциональность. (4) Человек-масса действует как автомат, лишенный собственной воли. (5) Он опу­скается на несколько ступеней по лестнице цивилизации. Масса (6) импульсивна. (7) изменчива. (8) легко возбудима. (9) Будучи слишком доверчивой, она (10) отличается недостатком критиче­ского ума. (11) Ее поведение отличается почти бессознательным. Она (12) думает образами, порождаемыми один из другого, ас­социациями. Она (13) не знает ни сомнений, ни колебаний, (14) истинное и ложное не составляет для нее проблемы. Отсюда ее (15) нетерпимое поведение, а также ее (16) слепое доверие вла­сти. (17) Консервативные, по существу, массы имеют глубокое отвращение к новому, к прогрессу, безграничное уважение к традиции» [Московичи С, 1996, с. 290-291].

Сопоставим приведенные утверждения с тем, что я видел, живя среди чеченских «масс», изучая их. 1. Не «бессознательное», а индивидуальное представление о

себе и других, о жизни и смерти усиливалось в экстремальных условиях военного времени. Возникали вполне конкретно осознаваемые чувства и мысли. «Бессознательным», некри­тичным было то, что каждый отдельный человек в толпе или в организованной массе чувствовал; он был уверен, что все вокруг него думают, чувствуют и будут поступать как он, испытывающий «чувство локтя», слитность с возбужденной массой.

В действительности желания и действия разных людей толпы могли отличаться. Поэтому массы осознанно бурлят, бессозна­тельно дробятся. В них могут далеко не «вдруг» возникать же­стокие противостояния.

2. «Моральные запреты» чеченского общества были всегда силь­ны. Война выгоняла склонных к индивидуализму чеченцев из их домов, родовых усадеб, ущелий, превращая их в толпы, в массы. Но в этих «толпах» моральные принципы горских обычаев, усиленные мусульманской моралью, сплачивающей людей на борьбу с врагом, стали главенствующей духовной силой чеченского общества. Традиционную важную роль в боевом сплочении многих горских народов играют женщины, несущие ответственность за постоянную, ежедневную, даже ежечасную целостность семьи, семейных ценностей и делови­тости. Это — «женщины-матриархи», заметные в чеченских селах.