Влияние на длительный стресс дополнительных кратких стрессоров 47 страница

— скабрезная окраска речи может быть обыденной у тех, кто пользовался ею раньше и всегда;

- матерная речь может неожиданно стать доминирующей в изолированных мужских контингентах во время опасных ситу­аций, при боевой обстановке, на охоте и еще — в больничных палатах;

- матерные речь и инвективы (ругательства) — нередко про­дукт сексуальной озабоченности. Она бывает, в частности, при незавершенности детского «пенис-вагинального» периода [Фрейд 3., 1990];

- акцентуация мышления и речи на вторичных половых при­знаках обоих полов может быть при психосексуальной недо­развитости личности, претенциозно-агрессивно, истероидно защищающейся от собственного опасения перед сексуальными неудачами;

- реминисцентная матерная речь в критических ситуациях и у больных после травмы как бы всплывает из глубин памяти, когда-либо слышанная;

- конформистски-подстраивающийся мат возникает у лично­стей, опущенных на нижнюю ступень социальной иерархии;

- демонстративная матерная речь у, так сказать, культурных мужчин — признак снижения у них сексуальной потенции. Они, не осознавая того, во-первых, пытаются восстановить потенцию, стимулируя себя сексуальными парадигмами, во-вторых, инфантилизируются (одитячиваются), делая якобы оправданной игру в запретные слова;

- командный мат — это архаическое, зооантропологическое проявление латентной гомосексуальности как символизации доминирования в стаде среди других особей мужского пола. В стае животных самцы утверждают свое господство иногда не в битве, а гомосексуальным актом;

- убогая нецензурщина восполняет скудность языка при дебиль-ности, как словесными протезами.

5.6.2. Эмоциональная активизация матерщиной

Матерная речь различалась в наших экспериментах и в боль­ничных палатах по эмоциональности:

- наиболее часты два вида ее звучания — радостно-смешливый и боевито-задорный. Их провоцировало естественное снисхождение окружающих здоровых людей к больным-травматикам. При этом право на бодрящие скабрез­ности «выскальзывало» из-под этических запретов и условно­стей. Говоря языком психоанализа, оздоравливающая мужская лихость как принадлежность «Я» освобождалась от давления «сверх-Я»;

- агрессивно-защитная матерная речь больных была на пути к такому освобождению «Я» от запретов «сверх-Я». Она при­крывала личностную слабость и неуверенность в себе;

- междометийный мат был у людей с неразвитой речью и заполнял интервалы подыскивания нужных слов и выраже­ний;

- наконец, были замечены случаи эхолалийного мата как спонтанные повторы дебилами вслед за чьим-либо произ­несением скабрезности. Ее эмоциональность возбуждала дебила к речевой активности, к участию в беседе. Но т. к. ему нечего было добавить, то он спонтанно повторял слово-возбудитель.

5.6.3. Скабрезная брань как этнический феномен общения

У многих народов (алтайских, индейских, у древних англичан и др.) были мужские и женские разговорные языки. Мужчины, чтобы сохранить достоинство, могли говорить на своем, а жен­щины использовали женские выражения. Русский мат — это сугубо мужская речь. Важнейшая его особенность — парадоксы суждений, парадоксальные сочетания сексуальности с адресацией ее к обыденной жизни и с характеристиками конкретных людей. Матерная речь — не просто скабрезные ругательства. Это еще и эмоциональная беседа мужчин в критических ситуациях. Ис­конной матерной речью пользовались в мужских компаниях, и не для того, чтобы обругать друг друга, а чтобы весело, быстро, понятно и эмоционально объясниться друг с другом в экстремаль­ных условиях, в опасных ситуациях. Такая речь обладает мощным не только психологическим, но, как показано выше (см. 3.2.5), и физиологическим действием. Заметим, что у некоторых народов сексуальные инвективы (ругательства) обращены не к матери, а к отцу (у казахов) либо к виновникам родственного кровосмеше­ния — инцеста (у вайнахов).

Объект, доминирующий в структуре ругани у конкретного этноса, весьма значим для него: у вайнахов, живших небольши­ми семейными общинами в горных ущельях, был важен запрет кровосмешения; у обитателей степей особенно значимым, спла­чивающим был образ отца — прародителя; у восточных славян доминантой сексуальных инвектив стал образ оскверняемой матери. По мнению выдающегося мыслителя второй половины XX столетия В. И. Володковича, «это было последствием крушения "родового феминизма" амазонок, некогда существовавшего у народов, населявших Юго-Восточную Европу. С одной стороны.

победы матриархального феминизма, с другой стороны, протест против засилья амазонок могли породить лексическую значимость "матери" в сексуальных инвективах» [Володкович В.И., 2007].

«Матерщинные диспуты-соревнования», практиковавшиеся в минуты отдыха в русских артелях, сходны своими парадок-сальностями с дзен-буддистскими диалогами, в которых натре­нированный интеллект использует множественные озарения (микроинсайты) для постижения окрыляющей искомой истины. Но в дзенских парадоксах нет сексуальности, активизирующей выброс в кровь андрогенов, устраняющих утомление и уныние, нейтрализуя кортикостероиды («гормоны стресса»).

5.6.4. Антистрессовое действие сексуальных инвектив

Не следует идентифицировать с эротическими инвективами народные свадебные песни-инструкции для врачующихся, обуча­ющие молодых сексуальной жизни, освобождающие от юной стеснительности и стыда перед сексуальным актом.

Упомянем такой эротико-лексический феномен, как «по­стельный мат».К нему может побуждать не только сниженная сексуальная потенция. «Нецензурная» сексуальная лексика брачующихся обостряет эротические ощущения приглашением в потаенный, запретный мир сексуальных образов (Кундера М.. 2005, с. 167-168]. Постельный мат — это еще и шаги к сближе­нию, единению сексуальности «его» и «ее», и обмен сексуальным опытом.

Профессор В.И. Желвис отмечает адаптивное (антистрес­совое) действие сексуально-вербальных инвектив («матерной ругани») благодаря их:

—табуированию. Нарушение запрета их гласного употреб­ления создает у говорящего и у слышащих экстаз прорыва в недозволенное;

—эмоциональной разрядке. Будоражащие сознание сексу­альные образы оживляют настроение и самочувствие;

—агрессивности. Словесная агрессия подменяет реальную. Это освобождает субъекта от угнетенности невозможностью оскорбить противника действием;

—театрализации сексуально-эмоциональных действий. Бла­годаря им субъект включен в «театр жизни»;

—претензии на захват субъектом статуса в социальной иерар­хии путем использования скабрезных ругательств;

—ритуальной сущности этих ругательств, потребной, в част­ности, во многих экстремальных ситуациях;

- возможности эмоционально демонстрировать ксенофобию, используя интернациональные сексуальные образы [Жел-висВ.И.,2001].

Христиано-интеллектуалы XVIII—XIX вв., сделав матерную речь сначала наказуемой, а потом и непечатной, почти убили ее. Выжила только матерная ругань.

5.6.5. Тендерные различия сексуальных инвектив

В русской народной лексике и сейчас различается использова­ние словесной эротики женщинами и мужчинами, т. е. тендерные различия сексуальной лексики. СБ. Адоньева, работавшая в фольклорной экспедиции Санкт-Петербургского государствен­ного университета, отметила различия эротических песенных частушек и бранной лексики в севернорусских деревнях [Адо­ньева СБ., 2005]. Первые определяются там как «смешные». Их могут исполнять женщины, т. к. эпатируют публику описанием сексуальных сцен, избегая предосудительных и бранных слов. Но даже это позволительно лишь пожилым женщинам, но не девушкам, хотя слушают «смешные» эротические частушки все. А вот сексуальная бранная лексика (матерная с названиями физиологического низа тела) позволительна только мужчинам. И «смешные», и бранные выражения знают все, но допустимость их определена статусом говорящего и составом слышащих.

В русских народных говорах с их моральным цензом эроти­ческие «смешнушки» и матерная брань — это один из способов утверждения социального доминирования. «В культуре, где глав­ным инструментом управления является стыд, страх перед стыдом становится мощным регулятором власти» [Адоньева СБ., 2005, с. 170]. Но у женщин и мужчин остаются разными сексуально-словесные способы-манеры доминирования. Замечено, что этим способам с их регламентацией допустимости — недопустимости в деревнях обучаются с детства.

Обыденное использование матерной лексики свойственно некоторым прослойкам общества в рабочей среде и в сельской местности. Чаще мат используется как междометия, но все же наделенные бодрячеством эротики. Реже — как побуждение к действию, к работе либо как порицание.

Для налаживания рабочих контактов с группами-артелями, для эффективного управления ими бывает нужен командный мат (для признания начальника за «своего человека», для напо­минании о своем лидировании, для угроз). Надо признать, что командный мат действует за счет зоологического механизма с использованием латентной гомосексуальности для подавления сексуального конкурента. В женской среде мат — это проявление неосознаваемых претензий на мужские роли.

Интересны случаи, когда в рабочей среде начальником (хо­зяином, лидером) оказывается женщина. Нередко только после ее командного («трехэтажного») мата артельщики признают в ней «хозяйку» и потом работают беспрекословно; повторные матерные тирады бывают не нужны (разве что в крайних случаях — при неповиновении артельщиков).

5.6.6. Матерщина как средство активизации
общения

Затронем еще один аспект, связанный с проблемами, созда­ваемыми и решаемыми матерной речью. Матерная речь, как и иные эмоциональные изъяснения, часто вспыхивает у говорящего, чтобы возбудить других людей, чувственно накалить их до своей возбужденности. Чтобы душевно приблизить их к себе, увлечь за собой в свое видение текущих событий.

В 70-х гг. прошлого века мы изучали особенности восприятия после информационных микрострессов; якобы досадная ошибка диктора («накладка»), нарочито-случайная скабрезность, эмоцио-генные слова («убийства», «кровавый», «изнасилование» и т. д.) [Китаев-Смык Л.А., Хромов Л.Н., 1981] (см. подробнее 4.4.4). Было обнаружено, что в первые секунды после микрострессора информация усваивается почти бесконтрольно. Это может ис­пользоваться для формирования «собственного мнения» людей помимо их воли. Независимо от того, что испытывают люди, услышав скабрезность (резкое неприятие, смущение, бурное одо­брение, эротическое возбуждение), информация, предъявленная им после скабрезности, будет воспринята и может вспоминаться как то, что «я сам так думаю» или «я это и раньше знал». Таким образом, матерная речь, скабрезности могут использоваться для не вполне осознаваемого людьми влияния на их умонастроение, на формирование мнения о чем-либо.

Похожие психологические процессы возникают и при эпа­тировании людей «агрессией» авангардистских произведений искусства [Тыртышкина Е.В., 2005].

5.6.7. Эпохально-цивилизационные «пробуждения»
матерной лексики

В исторические, «переходные» периоды у части общества воз­никает массовая дебилизация. При этом наименее защищенные социальные слои (молодежь и люди с недостаточным образованиєм) вынуждены использовать эротизацию своей вербальной активности, как культурную (антикультурную!) защиту. Их речь изобилует словесными протезами — сексуально-скабрезными выражениями как неосознаваемый протест против социального давления. И, наверное, неслучайно сексуальные образы, посылы, считавшиеся еще недавно непристойными («нецензурными») сейчас проникают на экраны телевизоров, на сцены театров, на страницы книг и газет одновременно с возрастающей модой на авангардистское искусство. Возрастает потребность и в том, и в другом у небольшой, но активной «европейски цивилизованной» части общества. Заметим, что представители «исламской цивили­зации» все более активно и агрессивно отстаивают традиционную пристойность в быту и ограничения в освещении средствами массовой информации сексуально-интимных проблем.

В современной российской действительности распростране­нию мата в разговорной речи предшествует увлечение словечками тюремного жаргона («кинули», «стрелка», «замочили», «малява» и т. п.). Конечно, причина не только в том, что через тюрьмы про­ходит много людей. Криминальное арго и матерная речь сейчас превращаются из тайного языка замкнутых групп в протестный язык населения, демонстрирующего аморальностью мата (сек­суальными непристойностями) и тюремной лексикой свою не­сгибаемость перед усиливающимся давлением чиновничьей и олигархической власти. Заметим, что стресс тюремной изоляции вынуждает к строжайшей регламентации материной лексики. Сексуально-словесное унижение личности в тюрьмах неписаными законами запрещено и наказуемо. Однако оно используется для отторжения из «достойного» тюремного сообщества индивидов, изменивших ему и чрезмерно слабых личностей [Ефимова Е.С., 2003]. Вероятно, в основе этого способа социальной селекции лежит необходимость изгнания перед сражением слабаков и по­тенциальных предателей. Ведь тюремная жизнь — это постоянное состояние перед битвой.

На особом месте в подверженности матерной речи и матерным ругательствам стоят милиция, судейский корпус и органы охраны мест заключения, контактирующие по долгу службы с криминаль­ным миром, социальными низами и с деклассированными элемен­тами. Однако, у правоохранительных органов, как правило, есть профессиональный «иммунитет» против мата. Массированное использование матерщинной лексики художественной элитой и журналистами, как частью общества, наиболее чувствительной к любой беде, также несет протест против череды несчастий. Итальянский культуролог М. Маурицио, анализируя российскую действительность, пишет: «Любой автор, любое течение, ставя­щее себя как альтернативные доминирующему руслу, играли либо на противопоставлении себя общепринятым в культурной и эстетической доминанте тенденции, либо на утрировании и иро­ническом преувеличении характерных для доминанты же черт» [Маурицио М., 2005]. Какова же эта доминанта? Можно сказать, что матерная речь теперь «направлена не столько против свыше установленных иерархий, как бывало раньше, сколько против ожиданий читателя (зрителя, слушателя), теми же иерархиями порожденного» [там же, с. 207]. Одна из доминант, вызывающих общественный протест, — трудности российской жизни, неуклон­но ведущие к депопуляции (вымиранию) российского этноса. Эротизация речи (матерщинность) — это не контролируемый ин­дивидуумами процесс в общественном сознании, направленный, возможно, и на сексуальное воспроизводство населения.

Странная потребность в речевой недозволенности способству­ет распространению мата и тюремного арго. Они вышли на улицы не площадной бранью и не тайной речью, а в виде эвфемизмов-междометий, т. е. как бессодержательные слова-подмены. Пожалуй, наиболее распространенным стало слово «блин», и многие, произнося его, не вдумываются в то, что оно порождено бранным «б..дь». Матерщина молодежи и инфантилизированной интеллектуально-художественной элиты — это игра, направлен­ная не только на быструю передачу главного смысла (исконное предназначение мата), сколько на отсев всего формального, обыденного; это издевательство над навязыванием населению социальных штампов-оков и политического давления. Нынеш­няя матерная лексика — это создание своего рода культурного («некультурного») ареала, зоны недопустимости, укрывающей интеллектуалов от давления трудностей российской жизни.

Можно сожалеть, что современная российская психология и культурология мало уделяет внимания негативным и пози­тивным — антистрессовым функциям матерщины. «Возможно, дело в том, что современная психология слишком увлеклась так называемыми "глубинными проблемами личности", забыв на некоторый промежуток времени о целостности личности, о сложнейшем взаимодействии между внешним и внутренним, наконец, о том, что сущностные свойства личности находят в самых разных способах бытия человека, в том числе через его экспрессивный репертуар» [Лабунская В.А., 1999]. А ведь еще Сергей Волконский в начале XX в. обращал внимание на увеличе­ние экспрессивности внешних проявлений личности, возможно, в связи с начавшимся (как и сейчас) «переходным периодом» в истории России [Волконский С, 1913].

Однако можно согласиться с теми, кто полагает, что мат, как социокультурная «норма» (аномалия) в художественной литера­туре, в СМИ ведет к деградации русского языка, к разрушению традиций, быта, на фоне депопуляции этноса, что матерщина — маркер культурной деградации.

Вспомним, как негативно высказывался сорок лет назад (не так уж давно?) выдающийся философ, историк, искусствовед М.М. Бахтин о скабрезных выражениях: «Все эти алогические формы непубликуемой речи в новое время проявляются лишь там, где отпадают все сколько-нибудь серьезные цели речи, где люди в сугубо фамильярных условиях предаются бесцельной и не­обузданной словесной игре или отпускают на вольную волю свое словесное воображение вне серьезной колеи мысли и образного творчества» [Бахтин М.М., 1965, с. 466].

Однако, на той же странице Бахтин возвращается к скабрез­ностям средневековья: «Но во времена Рабле роль этих непубли-куемых сфер была совсем иная. Они вовсе не были "непубликуе-мыми". Напротив, они были существенно связаны с площадной публичностью. Их удельный вес в народном языке, который впервые тогда становился языком литературы и идеологии, был значительным. И значение их в процессе ломки средневекового мировоззрения и построение новой реалистической картины мира было глубоко продуктивным» [там же].

Может ли нынешнее публичное и печатное использование скабрезностей и матерщины стать аналогом того, что, по мнению М.М. Бахтина, происходило в Средневековье для «построения новой картины мира»? Будущее покажет. Но теперь нецензурщи­на, если использовать его же выражение, — это занятие тех, кто «предается бесцельной и необузданной словесной игре».

5.6.8. Сакральность матерщины

Сакраментальную сущность сексуальных инвектив раскрыва­ет концепция Владимира Ивановича Володковича: «Важнейшими факторами биосферы на нашей планере являются всевозможные ограничения жизни и попытки экспансии живых организмов, существ и личностей для прорыва этих ограничений. Мы ограни­чены физическими факторами (атмосферой, гравитацией и пр.), биологическими (наследием биологической эволюции, особен­ностями наших организмов, питательными веществами и др.), историческими (традициями, верованиями и т. п.) и, наконец, со­циальными и психологическими ограничениями (от архаических запретов в виде табу до морали и этикета). Для продолжения жизни нужны и табу, и прорывы табуирования.

Матерная речь, сексуальные инвективы всегда были на­рушением табуирования, институциировавшего сексуальную активность и половую жизнь Без такого табуирования этносы вырождались. Но прорывы сексуальных запретов нужны для рекреации, как психологическая, эмоциональная, гормональ­ная разрядка при стрессе. И здесь важна роль сексуального тотема. Вспомним, что символом победного апофеоза были и есть обелиски — изображения аписа. Архаически не менее важен тотем матери, таинственно воспроизводящий жизнь. Мат не только протест против "узурпации" женщиной права на сексуальное удовлетворение мужчины и на создание его по­томства; матерщина в древности — это и обличение порочащей наследственности, и восхищение сексуальной привлекатель­ностью женщин-матриархов, и еще многое, ныне утраченное» [Володкович В.И., 2007).

Допустимо ли массовое увлечение матерщиной? Вопрос, по мнению Володковича, некорректен: непременный фактор природы — колеблемость в ее динамике. «Это не только смены зимы на лето и лета на зиму. Зерно, брошенное в землю (как бы похороненное, умершее), возрождаясь, прорастает, даря людям хлеб и жизнь. Старение и возрождение претерпевают народы и государственные устои, вспомним: "Король умер, да здравствует король!" Так и бесконечная нравственность блекнет, с нею косте­неет жизнь. Тогда массовые нарушения нравственности оживляют не только плебс, но и элиты. И лишь за тем возвращается запре­щение бесчинств. Табуирование должно быть во всем, но не ис­чезнут прорывы запретов. И все же особенно плодотворна жизнь в зыбком диапазоне между запретами и уходом от них Нынешние бесчинства матерщины — плод социальных государственных амо-ральностей. Упавшие на нашу землю, они сменятся достоинством и честью моральных устоев. Нравственность вернется, и наши усилия — гарантия ее возврата» [там же].

Обобщим, отчасти повторяясь, причины использования матер­ной речи в разных социальных слоях современного российского общества, в его мирах (общинах).

1) Адаптивное действие мата проявляется при стрессе, особенно, в закрытых мужских сообществах: в тюрьмах, в казармах.

2) В рабочей среде мат бытует: а) как средство эмоционально-эротического усиления значимости речи, б) для опознания «своего» человека, в) для утверждения командной роли, г) чтобы снять усталость и стресс, д) как фольклорное, твор­ческое развлечение.

3) В подростковом возрасте и у инфантилизированнои молодежи мат может сопровождать, маркировать пробуждающуюся, неудовлетворенную сексуальность.

4) В интеллигентной среде массовое увлечение матерной ре­чью — признак стресса из-за политического и экономического давления. Мат интеллектуалов — это еще и проявление де­градации словесности и культурных традиций.

5) Во властных элитах командный мат — это отголоски зоологи­ческих способов гомосексуального подавления соперников.

6) Матерщина может быть маркером надвигающейся импотенции мужчин, а у женщин — их болезненно неудовлетворенных сексуальных ожиданий.

7) Надо ли бороться с агрессивным засорением матерщиной (сексуализированными инвективами) русского языка? Да! Со всей решительностью, используя учебно-воспитательный процесс и средства массовых коммуникаций. Сексуализация речи целесообразна только при стрессе в сугубо мужских сообществах, но вредна во всем многообразии нормальной обыденной жизни.

5.7. СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ИССЛЕДО­ВАНИЯ СТРЕССА

Первые фундаментальные социологические исследования за­падных авторов были вызваны такими чрезвычайными явлениями, как рост числа самоубийств, алкоголизма, преступности. Назван­ные в последующем проявлениями эмоционального стресса, эти атрибуты развития общества потребовали тщательного анализа. Дюркгейм в своей книге «Самоубийство» показал, что процент самоубийств детерминируется степенью интеграции социальных структур — будь то церковь, семья, политическая партия, государ­ство и т. п. [Durkheim Е., 1951; Дюркгейм Э., 1998]. Вместе с тем, определяя причины учащения самоубийств, он делает акцент на «психологической конституции» человека, которая, по его словам, «требует цели, стоящей выше его». В слабо интегрированном обще­стве такая цель отсутствует и, как полагает Дюркгейм, «индивид, обладающий слишком острым восприятием самого себя и своей ценности... стремится быть своей собственной единственной целью, а поскольку такая цель не может его удовлетворить, он влачит апатичное и безучастное существование, которое впредь кажется ему лишенным смысла» [Durkheim Е., 1951, с 38]. На такую смену акцентов указывает А. Инкельс [Инкельс А., 1972].

В другом исследовании той же проблемы А. Ф. Хенри и Д. С. Шорт [Henry A.F., Short J.F., 1954] рассматривают самоубийство и убийство как акты агрессии, различающиеся по направленности выражения агрессии: при суициде она обращена на себя, при убий­стве — вовне. Авторы, затушевывая сущность самоубийства, как акта отчаяния, направленного на прерывание жизненной активно­сти, усматривают в качестве ведущего звена суицида активность и даже якобы агрессивность, необходимую, чтобы его совершить. Ряд авторов утверждают, что социальная структура общества и личность должны рассматриваться как независимые, хотя и взаи­модействующие переменные, оказывающие каждая свое влияние на ход социального процесса [ Kardiner А., 1978 а, б].

Основную причину возникновения «стресса жизни» они ви­дят в том, что, стремясь к удовлетворению своих биологических и социальных потребностей, индивид сталкивается с тем, что социокультурные изменения, слишком быстрые для абсорби­рования, становятся основанием для «болезней стресса». Так, Доротея Лайгтон справедливо указывает, что важнейшей при­чиной социального стресса становится «внешнее блокирование цели». Вместе с тем она редуцирует комплекс основных причин социального стресса до якобы фатального несоответствия воз­можностей человека адаптироваться к чрезмерно быстрым тем­пам социокультурных изменений. Реакция индивида на лишение его возможностей самопроявления — «это еще больше стараться достигнуть цели, замещать другим предметом недостижимый, сдаться (прекратить борьбу) и продолжать стремиться к цели, но с развитием вызывающих стресс ментальных и физических симптомов» [Leighton D.C., 1978, с.33]. Предотвращение стрес­са жизни лежит, как считает Д. Лайгтон, на путях улучшения службы здравоохранения и гуманизации общества. В этом, ка­залось бы, справедливом суждении скрыт оппортунистический смысл, который понимают многие на Западе. Приравнивание политических методов коррекции социальных условий, по­рождающих стресс, к психолого-психиатрическим методам их предотвращения и лечения, как указывает X. Феер, притупляет остроту проблемы. Психолого-психиатрическое снижение про­явлений социального дистресса не уничтожает, а затушевывает его социально-политические причины. В связи с этим X. Феер поднимает вопрос о моральности психиатрических методов борьбы со стрессом.

Было показано, что социально-психологический стрессор характеризуется, в частности, изменением субъективной зна­чимости общественного мнения для субъекта. Для одних его значимость при «социальном давлении» возрастает, для других может снижаться. Направленность этих изменений зависит, в частности, от оценки субъектом взаимоотношений в группе, т. е. психологического «климата» [Pichevin М.Е., Rossignol С, 1975/1976].

Изменение субъективной значимости окружения при стрессе находится в зависимости от уровня выраженности и динамики изменений таких показателей личности, как «место опоры» при оценке ситуации, степень невротизма и интро-, экстраверсии, тревожности, циклоидных колебаний настроения и т. п. Субъек­тивная значимость ситуации находится в сложной, нелинейной зависимости от интенсивности и продолжительности стресса. Важным фактором в определении направления изменений отноше­ния к мнению окружающих при кратковременном стрессогенном воздействии того или иного рода является исходная, возникшая до стресса оценка субъектом отношения к нему. Социальная «поле-зависимость» при неподтверждении при стрессе имевшихся до него «полесигналов» свертывается (уменьшается), снижается поведенческая aKTHBH0CTb[EysenckH.J., 1975]. При доминирова­нии социально-психологических проявлений стресса обращение субъекта к общественному мнению увеличивается. У экстерналов это может проявляться в виде усиления опоры на окружающих, у интерналов — в попытке увеличения психологического давления на них. При доминировании в экстремальных условиях интеллек­туальной активности (как проявления стресса) экстравертивная ее форма увеличивает субъективную значимость общественного мнения, интравертивная форма — снижает [Eysenck H.J., 1975 а, б, и др.]. Широко обсуждаются изменчивость и управляемость состояния тревожности. Райтменом в эксперименте было показа­но, что у ряда субъектов тревожность снижается в присутствии других людей. Однако П. Спектор и Ф. Зайсфрунк[5ресіог Р.Е., Sistrunk F., 1978] не подтвердили «всеобщности» его выводов. В их экспериментах снижение в присутствии других людей тре­вожности в ожидании шокового воздействия (ситуационной тре­вожности) возникало только как результат отвлечения внимания обследуемых. Видимо, влияние окружающих лиц на тревожность характера является значительно более сложно дифференциро­ванным явлением.

Были высказаны по меньшей мере две альтернативные гипоте­зы относительно влияния поддержки со стороны лидера рабочей группы и товарищей по группе на проявление «производственно­го» стресса. Согласно первой гипотезе, стрессогенные факторы и поддержка не зависят друг от друга, т. е. каждый из этих факторов оказывает прямое влияние при стрессе на такие психологические феномены, как удовлетворение деятельностью, самооценка и т. п. Вторая гипотеза предполагает, что поддержка препятствует возникновению стресса. Исследования, проведенные на группах моряков военно-морского флота США с регистрацией таких эффектов социально-психологического синдрома стресса, как «ролевая неопределенность (двусмысленность)», «ролевой кон­фликт» и т. п., показали большую правомерность первой гипотезы [La-Rocco I.M., Jones А.Р., 1978]. Если расценивать эти данные как заслуживающие доверия, то следует считать, что социальная «поддержка» в группе, работающей в стрессогенных условиях, не снижая выраженности стресса, способствует «переводу» его неблагоприятных проявлений в благоприятные, т. е. дистресса в эустресс.

В исследованиях психологии стресса можно выделить ряд направлений, отличающихся методическими подходами к иссле­дованию реакций при стрессе. На протяжении ряда лет широко ис­пользовалось определение социальной интроверсии-экстраверсии с помощью опросника Айзенка [Eysenck H.J., 1975]. Этот метод ассимилирует методологические основы гештальтпсихологии, интерпретируя их в социально-психологическом смысле. При этом в качестве «фигуры» выступает внутренний мир субъекта, в качестве фона — его социальное окружение. Еще более близки к методам гештальтпсихологии исследования так называемой социальной полезависимости. Они проистекают из сопоставле­ний индивидуальных показателей сенсорной полезависимости индивида с его представлением о себе в социальном окружении [WitkinH.A., 1962].