Влияние на длительный стресс дополнительных кратких стрессоров 46 страница

Такое переживание приятно и может вызвать пристрастие. Потому что ритмичные удары рок-музыки — это череда отме­ненных испугов, замещенных «кайфом». Его хочется повторять. Что-то подобное ощущают и террористы-подрывники, повторяя свои громкие акции.

Однажды спросил меня боевик-чеченец:

—Ты, психолог, скажи, почему, когда слышу взрыв фугаса, который я заложил, и вижу, как огнем корежит БТР, почему у меня тогда слезы текут, почему трясут меня рыдания?

—Может быть, ты жалеешь убитых?

—Нет! Я радуюсь и плачу. — Ответил он мне.

После таких «крокодиловых слез» (продуктов переворота-инверсии эмоций) может возникнуть жажда снова и снова слы­шать взрывы в кинозале или в реальной «минной войне».

Радости подрывника. Итак, у опытного, ловкого террориста-минера, возникает психологический феномен «упятеренной радости»:

—радость мщения;

—радость — удовольствие от мастерски выполненной и хорошо оплаченной работы;

—радость-гордость «киногероя»;

—радостное ощущение себя «человеком мира»;

—радость отмененного страха перед громом, превратившимся в грохот праздничного салюта.

Благодаря такой «комплексной радости» у минных террори­стов преобладает накал энергичной агрессивности. Этот психо­логический феномен присущ не только минерам Чечни. Он в ряду психологических причин минного террора, распространяющегося по разным странам. Жаль, что эта грань психологии подрывников не учитывается и не используется в контртеррористических мероприятиях.

Б. Эустрессовые и дистрессовые адаптационно-оргастические ментальные реакции при боевом преодолении ужаса коллективной смерти. Наши исследования показали, что при поездках по Чечне у российских военных формируется своеобразный «минный синдром», состоящий из нескольких психологических комплексов. Их удается обнаружить лишь методами глубинной психологии. Об этих комплексах люди, проносящиеся на броне БТРов, конечно, не думают, как бы не знают. Но психологические комплексы действуют: создают настроение, влияют на поведение, формируют поступки, участвуют в организации боеспособности экипажей бронемашин.

Конечно, психологические комплексы — это условное, на­учное разделение сложнейшего массива человеческой психики. Ее сложность не постижима, но глубинная психология помогает понимать людей и облегчать им трудные ситуации.

Скорость — оргазм души. Первый психологический комплекс «минного синдрома» — радостное переживание скорости в пути. Наверно, каждый ощущал это в детстве. Наслаждение — быстро мчаться, проглатывая взглядом все новое и новое, несущееся на­встречу и быстро уходящее мимо — в прошлое. Скорость рождает радость, экстаз.

Но есть боязнь взрыва мины в пути. Этот страх инвертиру­ется (переворачивается), превращаясь в приятное ощущение; оно поглощается экстазом скорости. Более того, чувства людей на ревущей броне БТРов, танков становятся чем-то похожим на сексуальный оргазм.

Быстро мчаться, плавно качаясь, с каждым метром продляя свою жизнь. С каждой новой минутой она будто зачата заново. Кто зачат? Ты сам, проезжая на броне метры, километры дорогой смерти, даришь жизнь самому себе. Но уже себе другому, проне­сенному сквозь смерть. Зачатие себя на каждом метре (с дрожью оргазма рокочущей брони).

Чем война не мужское занятие? Если бы не смерть бойцов-мальчишек, не оставивших потомства, если бы не гибель офице­ров, оставляющих сиротствовать детей.

Наверно, то же ощущали древние наездники орды, мчащейся по землям сломленных врагов.

Конь — животное, часть всадника. Конь на скаку стреми­тельно горяч, как и его хозяин-наездник. Кони стремительным галопом рвут пространство. Грохот копыт, как грохот гусениц и танковых моторов, разрывает, ломает надежды врагов на победу, на пощаду.

Проносящиеся на танке, на БТРе солдаты ощущают себя мчащимися на горячем живом существе, чувствуют себя частью живого, броневого динозавра. Рокот мотора заполняет ощущением мощи солдатские существа.

У некоторых опасность минирования дороги привносит при­вкус сладостной обреченности. Будто будущего нет, а танк несет в небытие. Тут и прошлое становится ненужным и ничтожным.

Психологический комплекс с экстазом от скорости, конечно, возникает не только у военных. Автор ехал в Чечне с двумя жур­налистами. Чтобы лишний раз не стоять в очереди у российского блокпоста, они хотели проехать, минуя его, окольной дорогой. У чеченок журналисты спросили:

- Не заминирована ли она? Те говорят:

- Может быть, заминирована.

Журналисты, возбужденные скоростью и опасностью поездки, стали кричать:

—Может быть, и не заминирована!

—Раз так— поехали! Если наедем на мину, то при нашей скорости она взорвется под задним сиденьем, под Леонидом Александровичем! Все, что случится, — опишем. Будет жур­налистская удача!

Возбужденные и радостные, мы трое помчались в объезд блок­поста Ни малейших неприятных ощущении у нас не было. Мы пели и веселились. А автор-пассажир чувствовал себя молодым.

Даешь пространство! Второй психологический комплекс «минного синдрома» — чувство «овладения пространством», остающимся позади. Чувство победы над ним, над Чечней.

Лавина всадников в прошедшие века присваивала, конечно, не только пространство земли. Не убитые враги становились подданными пришельцев или рабами. Дома со всем уютом, еще не разграбленным ордой, уже ее собственность. То же ощущение присвоения пространства у солдат на броне, колесящих Чечню. Это архаическое чувство возникает независимо от того, жаждет ли человек такого «присвоения» или нет.

В этом виде психологический комплекс «овладения пространст­вом» полезен солдату: бодрит, взрослит его, освобождает от страха (это активные, стенические проявления боевого стресса). Но бывает неблагоприятное проявление этого комплекса.

Вознесение. Третий комплекс — ощущение вознесенности над землей Сидя высоко на бронетехнике, солдаты чувствуют себя летящими над дорогой, надломами и жителями Чечни.

Надо отдать должное конструкторам: благодаря оченьхорошей «ходовой части» российских танков, БТРов, они проносятся по камням, пням, через воронки от взрывов плавно и мягко. Солдат на броне не трясет, их не подбрасывает, не клонит в стороны. Плавно несутся они и кажутся себе вознесенными не только над Чечней, но и над «минной смертью».

Что-то похожее испытывают пассажиры огромных туристи­ческих автобусов на автострадах. Но туристы в них «вознесены» лишь над дорогой с многочисленными автомобилями, над про­плывающими мимо пейзажами, а солдаты на БТРе «вознесены» еще и над смертью.

Пыль дорог. В сухую погоду, в жару пыль брызгами летит из-под гусениц танков, из-под больших колес БТРов. Земля в Чечне из мельчайших частиц. Горячий воздух поднимает их вверх на десятки метров, стеной, облаками пыли. В этих черных облаках призраками чудовищ, отрыгивая солярную гарь, катит бронетехника. У броневых чудищ живые головы, они замерли, нахохлившись. Это головы солдат, сидящих на броне.

И бэтээры, и солдатики на них покрыты слоем пыли. Пятен камуфляжа не видно, их покрыла чеченская земля.

Головы солдат, едущих на броне, до бровей повязаны косынка­ми. Лица до глаз замотаны тряпками или в масках. Все земляного цвета: танки и БТРы, одежда и лица. Автоматы и гранатометы тщательно обмотаны излохматившимися тряпицами, надо уберечь оружие от пыли.

Чеченцы, глядя на российских солдат, проносящихся на броне, ворчали:

- Боятся нас — лица скрывают.

Нет. Солдаты не боятся. Страх вытеснен скоростью и... пы­лью.

Прапорщик говорил мне:

— Пыль на марше — не хуже дымовой завесы, чеченам БТР почти не виден, из гранатомета или автомата им не попасть в нас.

У солдат и офицеров после многочасовых, многодневных маршей по равнине сквозь пыль она пропитывает всю одежду. Черные тела под черным нательным бельем я видел в солдатской бане. В 15-м полку Таманской дивизии баню «развернули» из специального фургона в лесу, менее чем в километре от чечен­ских укрепленных позиций в окруженном тогда Грозном. Нет слов, чтобы описать радостных солдат с вениками, выходивших из парилки окунуться в холодном январском ручье.

Рассказывали, что солдатский бушлат б/у (куртка «бывшая в употреблении») так пропитан пылью, что тяжелее нового на 800 граммов. Это значит — солдат носит на себе почти килограмм чеченской земли. У солдат после марша одежда и лица земляного цвета. Волосы на головах торчат земляными клочьями.

Пыль обезличивает. В сумерках бойцы, как движущиеся глыбы земли! Одинаково печальными кажутся их глаза, слезящиеся из-за пылевого конъюнктивита.

Наши психологические исследования показали, что эта обез-личенность — кажущаяся. Когда солдаты стали вроде бы не отли­чимыми друг от друга, тогда для каждого из них оказались очень значимыми их глубинные психологические особенности: различия мышления и эмоций, манеры поведения, способность подчиняться и подчинять. Став как бы одинаковыми внешне, солдаты начали лучше понимать и ценить друг друга. Быстрее возникала боевая привязанность, тяжелее была потеря погибших.

Под слоем одинаковой пыли психологические и моральные различия стали заметнее. Бойцы стали душевно ближе и дороже друг другу.

Конечно, были и «проблемные личности». Военный психолог, майор МВД Г-ов рассказал нам о контрактнике. Пыль, покрывав­шая его в рейсах на бронетехнике, представлялась ему могильной землей, под которой его начали хоронить.

Мнимая гибель. Надо сказать, что «минный синдром» может у некоторых, у немногих людей проявляться в виде неблагопри­ятной пассивной формы военного стресса: нарастают замедлен­ность и неуклюжесть (неточность) движений; разлаживаются боевые навыки, которые раньше, в неопасной обстановке трени­ровками были доведены до совершенства; возникает психическая депрессия; частым становится плохое настроение. Таких людей всегда очень быстро укачивает при езде на броне. Их тошнит и рвет (активизируется вегетативная, физиологическая «защита», довольно неуместная в подобной ситуации). Это «помогает» им оправдывать свой отказ от поездок с бронеколонной (и, может быть, спасает от гибели на мине)

Стараясь узнать, изучить переживания таких людей, автор их опрашивал. Один контрактник рассказал:

— Внутри БТРа ехать нельзя: при подрыве — стопроцентная гибель. Сверху на броне тоже ездить не люблю: чувствую себя голым, как ощипанная курица на кухонном столе, когда ее раз­делать хотят. Потому что в любую секунду чечен пулю в тебя всадит. И при подрыве фугасом — мало не покажется.

Не один он во время езды на бронетехнике чувствовал себя голым у всех на виду, ежесекундной мишенью для пули из ав­томата любого чеченского мальчишки. Это — неблагоприятная форма психологического комплекса «овладения пространством».

Вместо победного «овладения» пространством — «беззащит­ность» перед ним. Она заставляет человека съеживаться, бледнеть, вызывает общую слабость, тошноту. Будто бы к этим людям, еще не убитым, подступала смерть, умирание. Но таких людей с пассивной формой военного стресса меньшинство среди едущих на броне. У большинства — радостное воодушевление от скорости и опасности.

«Мнимое умирание» может стать более трагичным, когда человек, спасаясь от гнета страха смерти, вдруг начинает пред­ставлять себя умершим, уже прошедшим через ужас смерти. При этом ему может представляться, что другие люди, сослуживцы, товарищи тоже мертвые уже: «Они до меня умерли».

Вот пример. В Чечне, в армейском батальоне заметили, что один недавно бравый офицер после гибели его друзей на мине психологически «сломался»: стал вялым, нелюдимым.

В его еще не отправленном домой письме заметили коллектив­ную фотографию, где над головами офицеров были пририсованы кружочки, как нимбы на иконах. И надписи над ними: «Убит, убит, убит...». Но они ведь были живы!

Офицера подлечили и отправили домой.

Что же с ним произошло? У него была неблагоприятная форма «минного стресса» с опасно-сильным психологическим комплек­сом «мнимого умирания». Им овладел ужас смерти, чувство тягостное, да еще и постыдное. Такой человек ищет облегчения в общении с друзьями. Но вскоре не только себя, но и их начинает зачислять в обреченные на гибель. Друзья и соратники видятся ему мертвыми; невольно думается: «Пусть я погибну после них!» Возникает психологическая раздвоенность: облегчает, что не первым убит я, но гнетет постыдность этой надежды.

Консультируя этот случай, мы попытались дознаться, почему тот офицер над головами своих мнимо убитых сослуживцев нари­совал нимбы, как над святыми. После ненавязчивых психотера­певтических бесед с офицером выяснилось, что в мыслях у него было, вроде бы в шутку, примерно вот что: «Моих друзей и меня ждет святая смерть, мученическая, за веру в Россию, геройская. Они и сейчас живут святыми, обреченными на гибель. Моя смерть будет запечатана в почтовом конверте вместе с фотографией. Мне осталось жить до того момента, когда письмо вскроют дома. Я запечатаю на время свою смерть». Воттакая самобытная «магия». Это не болезнь, но «болезненное состояние».

Письмо того офицера не было отправлено, а он живым и здо­ровым уехал домой.

Такое не часто, но случается. А рисование нимбов над голо­вами на фотографиях одно время стало модным в одной воинской части, воевавшей в Чечне. Эта мода быстро прошла.

Недавно в переходе московского метро я слышал, как пел, собирая подаяние, ветеран чеченской войны:

Я убит под Бамутом; а ты — в Ведено. Как Иисусу вос­креснуть нам, увы, не дано. Ты прости меня мама; что себя не сберег. Пулю ту, что убила; я увидеть не смог.

Эти слова говорят о смерти автора. Но она не случилась. Ведь он живой поет о себе умершем. Так пел и Александр Галич о Великой Отечественной войне.

Мы похоронены где-то под Нарвой;

Под Нарвой, под Нарвой.

Мы были и нет.

Так и лежим, как шагали — попарно; Попарно, попарно. И общий привет.

Такие песни — психотерапия. Они лишь образно приобщают живых героев к мертвым. И освобождают выживших от чувства вины перед павшими.

* * *

В двух фрагментах из «психотерапевтической» книги, представленных здесь, можно увидеть старания использовать психотерапевтические (и психоаналитические) способы для: (а) уменьшения боевой конфронтации воюющих сторон, (б) об­легчения посттравматических расстройств у боевых и мирных участников войны.

Я стремился (во фрагменте А) с позиции позитивной психо­терапии:

—показать мирным людям, вовлеченным в войну, наличие у них удивительных этнических ресурсов выживания;

—способствовать повышению самооценки, гордой самореали­зации для вытеснения страха в, казалось бы, невыносимо опасных условиях жизни.

Во фрагментах Б. и В., наряду с указанными выше приемами, ведущими стали отрицание (denial) и сублимация.

Отрицание — защитный механизм отвергания болезненных переживаний как внутренних импульсов и как части самого себя, своих душевных, психотравмирующих самореализаций. По Зигмунду Фрейду, «отрицание» — реализация «принципа удо­вольствия» с частичным эмоциональным исполнением желаний.

Отрицание некоторых сторон себя в действительности более сложный процесс» [Райкрафт Ч., 1998, с. 117-118].

Хочу пробудить и усилить у читателей сублимацию защитно-агрессивных, конфронтационных устремлений в творчество самопознания и самолюбования.

Одним из ведущих способов психотерапии, «заложенных» в тексты книги, из которой извлечены приведенные выше фрагмен­ты, должно было быть уменьшение чувства вины, возникшего у военных из-за жестокостей их «боевого героизма», неизбежных во фронтовой обстановке. Жестокости в боях после войны ви­делись как «военные преступления» многими страдавшими от посттравматических стрессовых заболеваний (см. об этом под­робнее в 4.5). Такое инвертированное представление «боевого героизма» провоцировалось «миротворческой общественностью» и средствами массовой информации после многих войн в разных регионах мира.

Важным «примиряющим» фактором стало размещение на страницах моей книги анализа психологических мотивов обеих воюющих сторон, т. е. как бы «разъяснение-оправдание» моти­вов их действий [Китаев-Смык Л.А., 1983]. И хотя это вызвало протест и раздражение у некоторых читавших нашу книгу участников войны в Чечне, все же благодаря выплескиванию протестных эмоций снижалась агрессивность конфронтации воевавших. Они проникались пониманием противостоящей стороны.

5.5.5. Роль средств массовой информации в возникновении «посттеррористического синдрома»

«Электронные СМИ каждой страны, предоставляя инфор­мацию о теракте населению, конечно же, должны учитывать его особенности. Позвольте обратить ваше внимание на то, что социально-психологические и медико-социальные последствия такой информации, во-первых, развиваются этапно, по фазам своего действия, во-вторых, психологически различные группы населения реагируют не одинаково.

Первой фазой реагирования на информацию о теракте (осо­бенно на яркий, эмоциональный показ и рассказ) у всех всегда была и будет острая заинтересованность в подробностях. У по­давляющего большинства — интерес явный, и лишь у некото­рых — скрываемый даже от самих себя. Это происходит потому, что опасность смерти всегда мобилизует любого человека, а такая мобилизация не подвержена адаптации.

А вот дальше, на втором этапе, люди делятся на группы (мы даем им условные названия).

Статистических данных о численности этих групп в России пока нет.

—Первая группа — "мужественные" — чувствуют себя хорошо в состоянии посттеррористического стресса и еще более активно выполняют свои профессиональные и житейские обязанности. Таких людей немало.

—Вторая группа — "ушедшие в себя" — стараются игнорировать всю последующую информацию о теракте. Их большинство.

—Третья группа — "тревожные" — напротив, остаются очень заинтересованными этой информацией.

—Четвертые — "психозависимые". Это в основном дети и мо­лодежь. У них возникает интерес к терроризму и подчас не­адекватное стремление копировать его, иногда небезопасное. На третьем этапе социально-психологических последствий

теракта (через несколько недель или месяцев) у части населе­ния, в основном у тех, кто старался игнорировать информацию о нем (у "ушедших в себя"), развиваются следующие нарушения здоровья как реакция на опасность:

—психические заболевания: неврозы, реактивные психозы и т. п.;

—соматические болезни: сердечно-сосудистые, желудочно-ки­шечные и, что особенно неприятно, имунные;

—усугубляются все уже имеющиеся заболевания.

Таких несчастных десятки и сотни тысяч. Я призвал бы работ­ников массмедиа, информирующих население о терактах, иногда, а лучше — всегда думать об этих тысячах людей.

В свете сказанного позвольте кратко прокомментировать по­казанные нам клипы израильского телевидения, снятые на местах терактов вскоре после взрывов. Констатация трагических событий показана, я полагаю, очень профессионально, и главное — адекват­но современному израильскому обществу. Мы видели изображения крупным планом жертв терактов со следами крови. Эти эпизоды были предельно краткими, но доминировал показ слаженной и результативной работы медиков, спасателей и полиции. Побывав в Израиле по приглашению Кнессета, я ознакомился с исключи­тельно качественной контртеррористической деятельностью этих специалистов. Но замечу, что, по мнению израильских психологов, остроэкстремальные сцены терактов целесообразны для корректно­го показа в Израиле, т. к. сравнительно небольшое население этой страны состоит в основном из людей с психологической устойчиво­стью к посттеррористическому стрессу. Люди же, подверженные реактивным болезням из-за терактов, живут вне Израиля и не видят остроэмоциональных клипов, но все же после каждого теракта своей взволнованностью часто блокируют телефонные мобильные системы связи. В России все категории населения одновременно оказываются потребителями репортажей о терактах. Потому "откровенно-эмоциональный" показ жертв терактов (и террори­стов) в нынешнее время не целесообразен, т. к. для ряда людей он клинически опасен. Это требует от российских электронных СМИ продуманности и координированное™ подачи информации при освещении терактов» [Китаев-Смык Л.А., 2005].

Влиянию сцен насилия и жестокости, отображаемых средства­ми массовой информации, посвящены несколько тысяч научных исследований. Рассмотрим некоторые довольно убедительные. Обнаружено, что в США сразу после показа по телевидению, «в прямом эфире» чемпионских боев боксеров-тяжеловесов, количество убийств увеличивалось на 12,46 % [Филипс Д.П., 2003]. Анализ этого трагического влияния показал, что демон­страция жестокости провоцирует убийственную агрессивность не из-за «простого повышения азартности, которая вызывает злобу, приводит к дракам и убийству» [там же, с. 228]. Делается вывод: «наиболее приемлемым объяснением является то, что профессио­нальные бои вызывают некоторое подражательное, агрессивное поведение, которое ведет к росту числа убийств» [там же, с. 229]. При этом замечено, что образ мучительно проигравшей жертвы, показанный по телевидению, порождает агрессию, страсть к убийству похожих на нее людей. Была отвергнута гипотеза, будто бы демонстрация насилия «просто ускоряет свершение убийств, которые все равно должны произойти» [там же, с. 227].

Эти факты, казалось бы, отвергают мнение о том, что «теле­видение превратило всех нас в общество пассивных наблюдателей происходящего, создало из нас культуру людей, предпочитающих наблюдать, а не действовать, которым больше нравится следить за игрой актеров на телеэкране, чем самим пытаться что-либо изме­нить в реальном мире. В отношении же преступности и уголовного судопроизводства телевидение оказывается самым эффективным транквилизатором» [Хани К.. Манциолэти Д., 2003].

Оценивая влияние сцен насилия на TV, надо иметь в виду по меньшей мере два обстоятельства. Во-первых, то, что есть люди генетически, воспитанием и жизненным опытом предуготовленные к активным поступкам. И надо только подтолкнуть их к силовым действиям. Этим толчком может стать сцена агрессии на экране, активизируюшая возмущение, накопленное в душе человека. Ко­нечно же, у ряда людей есть генетическая предрасположенность к пассивности при стрессе. Экстремальные сцены насилия на теле­визионных экранах, в прессе и в реальных жизненных обстоятель­ствах будут лишь погружать таких людей в состояние пассивных наблюдателей. Их страсти, протесты и сочувствие перегорят в них, может быть, в огне заинтересованности чужими злобой и страда­нием (см. также 5.5.1 и [Китаев-Смык Л.А., 1997, с. 5-12]).

Во-вторых, степень стрессовой подавленности (политической, экономической, моральной) влияет на способность человека актив­но, действенно не отвечать на призыв к агрессии. При чрезмерной стрессовой угнетенности, даже люди, генетически расположенные к активным действиям, остаются пассивными. Подавленная актив­ность перевоплощается в телесные болезни стресса, соматизиру-ется как сердечно-сосудистые, онкологические и другие недуги. У таких, сломленных жизнью людей, сцены насилия, тем более неотомщенного, увеличивают риск болезней стресса.

Есть еще один аспект «криминологии на телевидении». «Оно вво дат нас в заблуждение относительно причин, толкающих людей на совершение преступлений, и, таким образом, заставляет делать "вы­воды", которые основаны на неверных предпосылках. Телевидение снабжает нас неверной информацией о наших правах в отношении с полицией и, таким образом, дает ей возможность нарушать и закон, и Конституцию. Телевизионные криминальные фильмы вселяют необоснованную уверенность в справедливости и беспристрастности системы уголовного судопроизводства, делая нас менее способными к объективной оценке, как достоинств, так и недостатков этой си­стемы» [Хани К., Манциолэти Д., 2003, с. 210].

Процитированные выше порочные тенденции в американских СМИ как две капли воды похожи на то, что творится сейчас в российских СМИ. Общность пороков возникла из-за глобального внедрения системы монетаризма, т. е. провозглашение главной ценностью денег — всего лишь символов, а не реальных чело­веческих богатств: продуктов труда и умений, а также чести и достоинства, которые ценны тем, что создают радость общения и счастья жизни.

Современные СМИ в западных странах и в России из-за нега­тивных сторон европейской цивилизации включены в гротескное «выколачивание денег» из населения с использованием рекламы, которая давит на педаль главного интереса людей — на страх смерти и потребность продлить свою жизнь. Реклама постоянно и безошибочно использует сцены опасности жизни и секса, воз­буждая этим внимание и таким образом «принуждая» покупать часто ненужное и не практичное. Но этим пробуждаются еще и низменные рефлексы, обесценивается человечность. Часто со­временные СМИ идут даже на то, чтобы, казалось бы, развлека­тельными рекламными программами дебилизировать население [Петровская И., 2005, с. 7].

Терроризм (лат. — terror — ужас) — запугивание людей же-стокостями, испокон веков использовался как один из способов управления массовым сознанием Не брезговали им диктаторы-тираны в своих и завоеванных странах. Террор был и есть ору­жие революционных и религиозных групп, рвущихся к власти. Создание современных мощных СМИ сделало возможным для террористов быстро воздействовать на население стран и конти­нентов, информируя о своих требованиях- Более того, создавать общественное мнение, влияющее на государственные решения. Некоторые административные, партийные, экономические струк­туры, провоцируя террористические акты или тайно управляя ими, используют их вопиющую жестокость для мобилизации общественного мнения и давления на своих противников.

Надо сказать, что СМИ как «орудие» террора оказываются намного более «эффективными» в демократических обществах, чем в тоталитарных, благодаря реализации принципов «свободы общественного мнения», «политкорректности», «свободы прав человека», «свободы выражения мнений» и т. п. В связи с этим воз­никает неразрешимая дилемма, что лучше: жесткий контроль за СМИ с резким ограничением или даже устранением информации о террористах, либо «свобода информирования общественности» (о терроре, его ужасах и требованиях). Полный запрет информа­ции о терроризме лишил бы его смысла и финансовой поддержки. Но в условиях современного глобализма невозможен полный контроль за потоками и ручейками информации, распространяю­щимися по миру (Интернет, спутниковая связь и т. п.).

И еще, ясен ответ на вопрос, что хуже: терроризм, исполь­зующий СМИ и «свободу информирования людей», или запрет такой свободы в тоталитарных государствах. Ведь в них главным орудием управления народом, людьми сразу становился узаконен­ный государственный террор. Он был страшнее, губительнее, чем противозаконный террор тайных боевых группировок.

И все же неразрешимость указанной дилеммы видна и в Декларации Комитета министров Совета Европы свободе выражения мнений и информации в СМИ в контексте борьбы с терроризмом» принятой 02 03 2005 г на 917-м заседании В ней, с одной стороны, журналистам предложено «отдавать себе отчет в той опасности, какую СМИ и журналисты могут неумышленно создать, выступая в качестве инструмента для выражения расист­ских и ксенофобических чувств либо ненависти» [Панфилов О., Мельников М., Григорян М. (ред.), 2006]. С другой стороны, в ней же призыв: «воздерживаться от любой самоцензуры, результатом которой было бы лишение общественности информации, необхо­димой для формирования своего мнения» [там же].

Пытаясь решить, какая же информация «необходима», многие журналисты говорят: «Каждый знает, что ему смотреть на экране телевизора, читать в прессе». Но это либо наивный самообман журналиста, либо ложь. Ведь даже весьма образованные люди (инженеры, педагоги, врачи и др.) хорошо знают добро и зло в рамках своих профессий. Но они далеко не всегда могут понять, добром или злом станет для них информированность о жутком теракте. Да и поможет ли она их жизни, работе?

Картина смерти другого, ужас своей гибели ни за что не становятся привычными. Вид теракта будет всегда привлекать внимание телезрителя. И этим пользуются коммерческие СМИ для возбуждения внимания к терроризму, попутно «скармливая» населению экономически выгодную рекламную продукцию. И го­сударственные СМИ привлекают к себе внимание электората во время предвыборных кампаний, «раздувая» антитеррористиче­скую истерию.

Выше представлен ряд феноменов, характеризующих массо­вый стресс в «очаге горения», там, где на население воздействуют опасные и даже смертельные стрессоры. Но в наше, как принято говорить, сложное, трудное время экстремальным влияниям под­вержено, так или иначе, все население страны. И можно заметить симптомы «заболевания», поражающего общество. Как любые симптомы болезни, они еще и сигналы-свидетельства борьбы (или только протеста) против социальных болезней и экстремальной действительности.

Рассмотрим один из таких симптомов-свидетельств массовой психолого-социальной «болезни» населения с поражением, пре­жде всего, его социокультурных основ. Речь пойдет об охватываю­щей отдельные слои российского общества склонности (потреб­ности ?) использовать сексуальную лексику (экспериментальные медико-психологические исследования феномена «матерной речи» описаны выше — в 3.2.4 Г и 3.2.5).

5.6. ПСИХОСОЦИАЛЬНЫЕ ВЛИЯНИЯ СЕКСУАЛЬ­НОЙ ЛЕКСИКИ

5.6.1. Побуждения и пути к матерной лексике

«Матерную атмосферу» в экспериментах и в повседневности можно классифицировать по типам ее происхождения [Китаев-Смык Л.А., 2005].