Влияние на длительный стресс дополнительных кратких стрессоров 41 страница

Напрасно ругают мифических психологов, которые не работают с бывшими заложниками, чтобы избавить их от синдрома «породнения» с террористами. Этот синдром очень стойкий. Например, в россий­ском народе, который десятилетиями был «заложником» у кровавого сталинско-коммунистического режима, он сохраняется до сих пор в виде парадоксальной приверженности к нему. Это не утрата историче­ской памяти, не попытка выразить протест противникам коммунистов, не массовая легкомысленность. Это психобиологический рефлекс сохранения традиций соподчиненности, достигнутой жестокостью.

9. Есть мнение, что в Буденновске и других городах и поселках, где российские войска осаждали чеченцев, взявших залож­ников, у последних не было и в помине «синдрома заложника» с его биологопсихологическими механизмами, отмеченными выше. Журналист Андрей Бабицкий был с заложниками в Буденновске, затем во время их перемещения чеченцами по Чечне вплоть до освобождения. Он обратил внимание на сходство социально-политических ориентации у русских заложников и у захватчиков-чеченцев. И те и другие в недавнем прошлом — советские люди. Для них власть была враждебна. Она давила свободу, права, не­редко и жизнь своих подданных. В несправедливости чеченской войны проглянуло лицо, казалось, ушедшей неправедной власти. Снова террор против мирного населения: чеченского, русского, гибнущего под бомбами. Когда война под боком, ее несправедли­вость очевидна. У русских, чеченских людей одни и те же эмоции, мотивации. Для захватчиков-чеченцев они актуализованы гибелью родственников под залпами российских гаубиц и танковых орудий. Те же мотивы возникают у заложников-русских, когда в них (и в захватчиков-террористов) стреляют БТРы, гранатометы осво­бодителей, олицетворяющих российское государство. Опираясь на трагический пафос своей жизни, угнетавшиеся государством («жизнь погибла в провинциальном убожестве, вечный дефицит всего при советской власти, редкие праздники, омраченные по­хмельем... и сейчас зарплату не платят») заложники легко пере­страиваются — «за террористов-захватчиков», вместе презирая и ненавидя Власть. Такими могут стать до 80 % заложников. Более того! А. Бабицкий заметил, что российские заложники способны «заряжать» чеченских захватчиков ненавистью к осаж­дающим их войскам. Вот почему случаи перехода заложников на сторону захватчиков не случайны. Не случайно участие боевых групп украинских, прибалтийских националистов в чеченской войне на стороне чеченцев. Не видеть таких «этноархаических

рефлексов» у русских, украинцев, чеченцев, прибалтов и др. пре­ступно, т. к. эта слепота побуждала Российскую власть подливать масло в огонь Войны.

При указанных различиях все заложники несчастны под гнетом ужаса смерти, униженности, беспомощности и полной неопределенности судьбы. Многие из них после освобождения нуждаются в психологической помощи, а то и в лечении душевных и телесных расстройств.

Трагический опыт борьбы с террористами во время захвата ими заложников в Москве (на Дубровке) и Беслане способствовал созданию и совершенствованию психологических служб, разво­рачиваемых в зоне терактов, для помощи не только освобождае­мым заложникам и переживающим за них родственникам [Ада-ев А.И., 2005; Левашова Т.Н., 2005 и др.], но и для реабилитации профессионалов-участников антитеррористических операций [Марьин М.И. Психологическое сопровождение деятельности сотрудников в экстремальных условиях / / Вопросы психологии экстремальных ситуаций, 2005, № 1, с. 1-2; Шилова Л.А. Из опыта оказания психологической помощи сотрудникам в г. Бес­лане/ / Вопросы психологии экстремальных ситуаций, 2006, № 1,с. 4-8 и др.].

5.4.2. «Концлагерный синдром»

В концлагерях тоталитарных государств гитлеровских, ста­линских и т. п.:

- «концентрировались» для уничтожения люди, неугодные пра­вящему режиму, отобранные по социальным, политическим, национальным, экономическим критериям;

- использовались те из них, кто признан работоспособным на изнурительных работах с расчетливым изматыванием у них всех сил и уничтожение путем «естественной» гибели из-за противоестественных условий существований.

Как факторы уничтожения, наряду с тяжелым трудом там были и плохое питание, антисанитария и, что немаловажно, морально-психологическое подавление заключенных жестокостями и несправедливостями. В концлагерях одни люди, адаптируясь, выживали, другие — гибли после необратимой дезадаптации. Исследователи концлагерной жизни и смерти описали шок при поступлении как первую фазу концлагерного синдрома. При дли­тельном пребывании в лагере начинались изменения личностных особенностей людей, т. е. вторая фаза — адаптирование. Жизнь заключенных заканчивалась третьей фазой — дезадаптацией и гибелью.

А. Шок при поступлении. Кошмар происходящего вызывал у всех, впервые попавших в концлагерь, шок:

—сначала у заключенного возникала невольная попытка самоотстранения от предметов и людей: смех над своей уродливой, лагерной одеждой, отмежевание от незнакомых соседей — «Все это меня не касается»;

—однако конфликт между жуткой действительностью и все еще сохраняющимися представлениями, какой должна быть обыч­ная жизнь (т. е. конфликт прежней картины мира с настоящим, как с тем, чего быть не может), углублялся. Заключенного одолевали ощущения ирреальности происходящего: «Я во сне, все вокруг, как кинофильм»;

—чувство ирреальности исчезало при малейшем намеке на то, что «все не так уж плохо», «все еще поправимо». Чудился воз­врат в прошлое, возникала «иллюзия помилования»;

—но ужас охватывал, когда кошмар событий проникал в «лич­ный социум» (человек узнавал, что его жена, дети сожжены в крематории) или вторгался в «личное пространство бытия» (при избиении и из-за голода, холода, насекомых, не дающих спать и пр.).

Кульминацией первичного шока было «затмение разума» из-за страха.

Устроители-конструкторы концлагерей рассчитали стрессоры при поступлении так, чтобы первичный шок нейтрализовал про-тестные реакции заключенных, но не лишал бы их возвращения в работоспособное состояние (тех, кто был крепок и силен). Шок проходил,наступала фаза адаптирования.

Б. Типология заключенных концлагеря уничтожения.

В концентрационные лагеря, несомненно, вместе с более стойкими попадали узники, сразу же впадавшие в апатию, ступор, либо безудержно плакавшие, бившиеся в истерике и быстро погибавшие, еще не растратив физических и психических сил для выживания (адаптационных резервов). Эта первичная гибельная дезадаптация при концлагерном стрессе была не вполне осознаваемым, протестным отказом от борьбы за жизнь. Ее причины: природная слабость психики (слабодушие) либо чрезвычайный контраст между привычным благополучием прежней жизни и концлагерным кошмаром. В «лагерях уничтожения», оснащенных залами для отравления газом и мощными крематориями (Освенцим и др.) такие люди «отсортировывались» и их умертвляли сразу по прибытии.

У тех, чьи физические силы и стремление к выживанию после периода адаптирования иссякли, наступала вторичная дез­адаптация и гибель.

Пребывание в концлагере протекало по-разному в зависимости от личностных особенностей заключенных и от выпавших на их долю удач и невзгод. Большинство, т. е. типичные лагерники, жили на грани жизни и смерти. Но у «лагерной элиты» (старост, поваров, кладовщиков, "лагерных полицейских" из числа заклю­ченных) было сносное существование.

а) Типичные лагерники. У них нарастал регресс личности:

—уменьшение интеллектуальных активностей и способно­стей;

—утрата прежних норм приличия в обыденном общении;

—эгоистичность и бесчувственность к чужой боли и беде;

—приступы апатии и агрессии.

Апатия в концлагере — это невольные, не осознаваемые по­пытки организма сохранить энергию для выживания, это — пассив­ность как защита от психологического травмирования всем опасным и страшным. Вспышки злобы — остатки активности в борьбе за место среди живых. Интересы типичного лагерника ограничивались удовлетворением самых насущных потребностей. Они сводились к простым формам самосохранения: как достать еды, уклониться от тяжелой работы. Примитивными становились мечты и воспоми­нания: о еде (пирожном, чашечке кофе), о тепле (душистой ванне, мягком одеяле).

Замечено, что сексуальные фантазии и разговоры на эту тему были редкими в концлагерях. Причина — не только и не столько плохая еда и изнурительный труд. По моим многолетним наблюдениям (во время экспедиций по безлюдной тайге и в высоко­горьях Тянь-Шаня и Памира), фактором, устраняющим сексуальное влечение, были смертельные опасности. Питались мы нормально, физические нагрузки были большими, но терпимыми, но многоднев­ные преодоления опасностей без надежды на помощь (мобильных и спутниковых телефонов тогда не было) создавали у нас временную асексуальность. Она сохранялась несколько суток после выхода группы в безопасную местность. Надо полагать, устремленность к ин­дивидуальному спасению в смертельно опасных условиях подавляет стремление к продолжению своего рода, т. е. к «спасению» его.

Типичным лагерникам было свойственно чувство социаль­ной неполноценности. Ведь каждый был когда-то «кем-то значи­мым». Этой значимости он был лишен полностью. Контраст между «Я»-тогда и «Я»-сейчас лишал заключенных остатков социальной самоудовлетворенности. Мир, видимый за колючей проволокой, усиливал у них чувство собственной неполноценности.

Известный врач-психолог Виктор Франкл, отсидевший в на­цистских концлагерях с 1942 до 1945 г. и потом посвятивший много времени изучению концлагерного синдрома, указывал, что его важнейшей причиной становятся искажения представле­ния о времени своего существования в лагере.

Заключенные понимали, что вероятность выжить ничтожна Пребывание в лагере становилось временным для них. При этом разрушалось представление о том, когда же наступит этому конец. Временное существование становилось бессрочным. Это было самым тягостным психологическим воздействием. «Насколько завидным казалась нам, — писал Виктор Франкл, — положение преступника, который точно знает, что ему предстоит отсидеть свои десять лет, который всегда может сосчитать, сколько дней еще осталось до срока освобождения... счастливчик!» [Франкл В., 1990, с. 140]. Психологи­ческий конфликт между чувством, что заключенный временно живет в лагере и бесконечностью мучений приводило к утрате важнейшего личностного фактора — представления о будущем, права на него. Это становилось мощным фактором формирования апатичной тер­пимости, разрушало личность, превращало человека в послушного робота с сиюминутными заботами. Происходил «распад структуры переживания времени», возникало «ощущение внутренней пустоты и бессмысленности существования» [там же, с. 141]. «В тот момент, когда человек не в состоянии предвидеть конецвременного состояния в его жизни, он не в состоянии и ставить перед собой какие-либо цели, задачи. Жизнь неизбежно теряет в его глазах всякое содержание и смысл. Напротив, видение "конца" и нацеленность на какой-то момент в будущем образует ту духовную опору, которая так нужна заключенным, поскольку только эта духовная опора в состоянии защитить человека от разрушительного действия сил социального разрушения, изменяющих характер, удержать его от падения» [там же, с. 141-142].

Хорошо рассчитанный и опробованный на сотнях тысяч людей концлагерный режим действовал массово и безотказно. «Душевный упадок при отсутствии духовной опоры, тотальная апатия были для обитателей лагеря и хорошо известным, и пугающим явлением, которое случалось часто так стремительно, что за несколько дней приводило к катастрофе- Люди просто лежали весь день на своем месте в бараке, отказывались идти на построение для распределения на работу, не заботились о получении пищи, не ходили умываться, и никакие предупреждения, никакие угрозы не могли вывести их из этой апатии; ни что не страшило, никакие наказания — они сносили их тупо и равнодушно. Все было им безразлично. Это лежание — порой в соб­ственной моче и экскрементах — было опасно для жизни не только в дисциплинарном, но и в непосредственном витальном отношении Это отчетливо проявлялось в тех случаях, когда заключенного неожиданно охватывало ощущение "бесконечности" пребывания в лагере» [там же, с. 142]. Добавлю (из собственного опыта) — ощущение протестной скованности, имевшееся у человека в начале подобного «приступа лежания», быстро растворялось в сновидной бесчувственности. Без интенсивного медико-психологического воздействия на человека это состояние переходило в кому. Такой была кончина многих заклю­ченных гитлеровских и сталинских концлагерей. Потом «жмурика» выносили из барака. Не следует думать, что для соседей по бараку такие смерти просто становились привычными. Бэтой «простоте» была психологическая защищенность от душевных травм. И в слове «жмурик» не было пренебрежения к умершему, а лишь трагический юмор и самоотстранение от мысли о своем таком же конце через смирение с ним.

Наверное, благодаря множеству таких психологических «за­щит» и общей апатии в нацистских концлагерях было мало са­моубийств. Как пример — в лагере Терезиенштадт с 24.02.1941 до 31.08.1944 г. умерло 32 647 человек, из них самоубийц было 259. Суицид, как протест, был подавлен расчетливым концлагер­ным режимом. Вскоре после разгрома фашистской Германии в Великой Отечественной я, будучи студентом, нашел и читал в подвале 1-го Московского ордена Ленина медицинского институ­та (сейчас это Московская медицинская академия им. И.М. Се­ченова) свезенные туда, как трофеи, немецкие фолианты. В них на больших страницах меловой бумаги красивым готическим шрифтом были описаны (с таблицами и графиками) правила и результаты научно обоснованного режима содержания людей в концлагерях.

б) « Пособн ики ». Замети ыми благодаря здоровому цвету лиц и отсутствию худобы становились заключенные, ставшие пособ­никами лагерной администрации. Использование их для органи­зации жизни и труда больших масс заключенных в концлагерях, было экономически и психологически выгодным. Пособники-заключенные знали лагерников лучше, чем администрация и охрана, потому успешнее поддерживали карательный режим. Фе­номен пособничества усиливал ощущение деклассированности и обезличенное™ рядовых заключенных. Сразу заметим, что не все «пособники» становились негодяями. Среди «пособников» были старавшиеся помогать узникам концлагерей и даже спасавшие их. Под «пособников» маскировались заключенные из подпольных организаций внутрилагерного сопротивления, чтобы проникать в лагерную администрацию, готовя побеги и восстания. Но все же большинство «пособников» исправно выполняли каратель­ные функции и были долгожителями концлагерей, если только их не убивали другие заключенные, и если они не попадали под очередную профилактическую смену «пособников». Такая «про­филактика» предохраняет от проникновения в их ряды людей из внутрилагерного сопротивления. После освобождения из концлагеря некоторые «пособники» стали ревностными изобли­чителями концлагерных жестокостей, публикаторами не очень-то правдивых воспоминаний.

Виктор Франкл обратил внимание на то, каким становился голос заключенного в роли надсмотрщика, когда перед ним живые люди, а их трупы скоро будут сожжены в печах, когда и сам над­смотрщик постоянно рядом с собственной смертью. Его команды произносятся «тем своеобразным грубым, пронзительным криком, который отныне нам придется слышать во всех лагерях. Он зву­чит как последний вопль человека, которого убивают, и вместе с тем иначе: сипло, хрипло, как из горла человека, который так все время кричит, которого все время убивают» [там же, с. 133]. У некоторых «лагерных полицейских» возникало нечто вроде мании величия из-за власти, которую они получили. Тогда их конц­лагерный страх трансформировался (сублимировался) в злобу и жестокость к рядовым заключенным. Таку них актуализировалась «месть своей злосчастной судьбе».

Авторы, описавшие заключенных концлагерей, мало внима­ния уделяли «пособникам», оценивая их просто как заведомых негодяев либо в лучшем случае как сломленных смертоносным режимом людей с червоточинкой в душах, на которых и рассчи­тывали конструкторы лагерной жизни. Однако не все так просто с этим типом заключенных. Мы вернемся к нему ниже.

Заметим, что психологическая основа пособничества — не «стокгольмский синдром» (см. 5.5.2). «Пособники» сознательно шли в услужение к врагу, подавляя свой протест в обмен на сохранение жизни, участвовали в издевательствах над други­ми заключенными, чтобы обезопасить себя от побоев, голода, тяжелых работ. При «стокгольмском синдроме» у узников-заложников возникает нечто вроде преданности людям, за­хватившим их. Эта преданность может возрастать до любви (даже сексуальной) к угнетателям и врагам. Однако в основе этих феноменов есть и общие глубинные закономерности, инфантильность и слабость, тяготеющие к конформизму, к обретению властной защиты.

К третьему и четвертому типам заключенных концлагерей от­несем людей с «упрямством духа». Но сразу заметим, что эти два типа во многом противоположны и враждебны один другому.

в) «Стойкие духом: упрямые гуманисты». Заключенные третьего типа те, у кого экстремальное существование пробудило то, что Франкл назвал «упрямством духа», чувство душевной свободы, несмотря на концлагерное рабство, и инициировало ак­тивную человечность ко всем его жертвам. «Заключив человека в лагерь, можно отнять у него все вплоть до очков и ремня, но у него оставалась эта свобода, и она оставалась у него буквально до последнего мгновения, до последнего вздоха. Это была свобода настроиться так или иначе, и это "так или иначе" существовало, и все время были те, которым удавалось подавить в себе возбужден­ность и превозмочь свою апатию. Это были люди, которые шли сквозь бараки и маршировали в строю, и у них находилось для товарища доброе слово и последний кусок хлеба. Они являлись свидетельством того, что никогда нельзя сказать, что сделает ла­герь с человеком: превратится ли человек в типичного лагерника или все же, даже в таком стесненном положении, в этой экстре­мальной, пограничной ситуации останется человеком. Каждый раз он решает сам» [там же, с. 143].

Виктор Франкл описал человека, который обладает не только «упрямством духа», но и желанием, потребностью поддерживать других несчастных добрым словом, последним куском хлеба, т. е. одержим гуманизмом вопреки всему. Что за люди эти «упрямые гуманисты»? Пытаясь ответить, используем психоаналитические конструкции.

В концлагере оказались ненужными, не спасающими от по­боев и смерти моральные устои обыденной жизни, привычные традиции, социальные обстоятельства, все то, что довлело над человеком в его долагерной жизни, ограничивало, сдерживало его природные желания и наклонности. Иными словами, конц­лагерь освобождал «Я» человека от нормирования побуждений и поступков давлением со стороны «сверх-Я». Если у типичного концлагерника, их большинство, экстремальная бесчеловечность и постоянна близость смерти загоняли его «Я», освобожденное от стабилизирующего влияния со стороны «сверх-Я», в раковину эгоизма до такой степени, что происходила регрессия личности, то у человека, «сильного духом», «упрямого духом», возникало чув­ство свободы благодаря освобождению от обыденного «сверх-Я». Обретенная свобода «Я» у «сильного духом» восставала и против нового, концлагерного «сверх-Я», создаваемого, навязываемого концлагерным режимом: издевательствами, абсурдами бесчело­вечности, побоями, смертями. И если это происходило, то озна­чало, что человек переходил рубеж, обозначенный В. Франклом как «свобода настроиться так или иначе». Настроившись «так, а не иначе!», человек обретал активное чувство свободы, которую нельзя поколебать, подавить, отнять.

Вместе с душевной свободой он узурпировал (присваивал) право приобщать к ней всех, кто рядом, кто близок душой. Так вырастал «упрямый гуманизм». Человек, упрямый духом, по­стигал в нем смысл жизни. И хотя «гуманист» освобождался от внешних признаков воспитанности (как всякий типичный лагер­ник), но без потери внутренних, глубинных моральных устоев. Они крепли, начинали доминировать, организуя все помыслы, поступки и психологическую стойкость «упрямого гуманиста». Благодаря таким преобразованиям личности люди, может быть до лагеря ничем не выделявшиеся среди обывателей, становились моральными лидерами.

Феномен «упрямого гуманизма» можно рассматривать с раз­личных научных позиций:

—как архетипический синдром — с позиции Карла Юнга [ЮнгК.Г., 1991];

—как холотропное состояние под организующим влиянием трансперсональных космических сущностей, что можно предположить, исходя из концепции о «психологии будущего» Станислава Грофа [Гроф С, 2001 ];

—как проявления этапа (стадии) жизни с проявлением своих патерналистских наклонностей, учитывая взгляды Эрика Эриксона [Эриксон Э., 1996];

—как зооантропологическое побуждение: «выжить в стае, под­держивая ее» (с учетом, разрабатываемой мной концепции об «ужасах смерти» [Китаев-Смык Л.А., 1983, с. 253-260]) (подробнее об этом см. 4.2). Эта адресация к зоологии ни в коей мере не умаляет героизма «упрямых гуманистов». Важной их особенностью было то, что они воспринимали и

проживали концлагерный дистресс не как несчастье, горе, не как время терпения, но как испытание их духа, их достоинств, их сил.

Основами душевной силы «упрямых гуманистов» были врожденные свойства, достойное воспитание и приверженность религии. «У очень многих заключенных именно в заключении и благодаря ему появлялась подсознательная, т. е. вытесненная обращенность к Богу» [там же с. 144]. «Чувствительные люди, с детства привыкшие к духовному существованию, переживали тяжелую внешнюю ситуацию лагерной жизни хотя и болезненно, но, несмотря на их относительно мягкий душевный нрав, она не оказывала такого разрушительного действия на их духовное бы­тие. Ведь для них как раз был открыт путь ухода из ужасающей действительности в царство духовной свободы и внутреннего богатства. Только так можно понять тот парадокс, что иногда люди хрупкой телесной организации лучше переносили лагерную жизнь, чем физически сильные натуры» [там же, с. 153—154]. Следует заметить, что соображения Виктора Франкла о влия­нии религиозных устоев на заключенных концлагерей нужно рассматривать как воздействие католического воспитания и католических традиций.

г) «Сильные духом: упрямые делинквенты». Бесчеловеч­ность концлагеря постепенно вытесняется из памяти. Особенно хорошо «забываются» собственные мерзкие поступки, предатель­ство товарищей, жестокости, когда сам, спасаясь, шел по костям других заключенных. Об этом про себя не говорят, не пишут. Все же сохраняются описания того, почему сила духа часто ведет чело­века по пути выживания, используя преступную (делинквентную) бесчеловечность (лат. delinquentis — преступник) Уникальное свидетельство этому — воспоминания профессора Н.Н. Энгвера, рожденного в сталинском ГУЛАГе, ребенком проведшим там годы, не зная о том, что есть жизнь без постоянных издевательств и мучений: «"Лагерный" синдром, — пишет Николай Энгвер, — сопровождается чувством, которое я не могу выразить более точно, чем словосочетанием "любовь к ненависти".

Если болен лагерным синдромом, то хорошо, естественно чувствуешь себя только там, где тебя ненавидят. Ненависть окру­жающих, явная или скрытая, — самая благоприятная среда для "лагерника". Такая ненависть дает силы держаться, несмотря ни на что. Я предупреждаю об этом, потому что подошел к порогу, перед которым надо остановиться или даже отойти назад.

Речь пойдет о средствах достижения целей. Что позволительно или непозволительно применять заложнику?

Для "лагерного" ребенка, как и для травы, пробившейся сквозь асфальт, этой проблемы нет, ибо "там" совершенно другая парадигма бытия. Для меня лагерь в Потьме — родина, родное место. Но для людей, попавших в заложники с воли, существуют много дурацких проблем, в том числе проблема соотношения целей и средств.

Я долго не воспринимал себя как искалеченную тварь, не понимал, что из меня сделали "нового человека", "стелющуюся яблоню"» [Энгвер Н.Н., 1990, с. 8].

По каким же путям ведет людей «любовь к ненависти» в бес­человечном мире? «Секрет ремесла заложника, — по мнению Н.Н Энгвера, — прост: надо нести свои тяготы самому, не вешая их никому другому на шею и не перекладывая их на чужие плечи. Весь фокус в специфическом характере этих тягот Пользуясь нейтральной лексикой, скажу, что это муки нечистой совести, и сама эта нечистота такова, что у всех вольных вызывает глу­бокое омерзение и неукротимо праведный гнев.

Но мы, — пишет Н.Н. Энгвер, — заложники, и взрослые, и дети, выжили за счет нечистой совести. Может быть, есть исключения. Может быть, даже много исключений, но мне они неизвестны. "Не воспринимать исключений" — это элемент мастерства в ремесле заложника. Я твердо знаю: если ты выжил в долгом заложиичестве, да еще на воле сумел выйти в люди, зна­чит, ты подлец (в смысле вольных людей, потому что среди самих "лагерников"-заложников подлецом считается как раз наоборот тот, кто прервал стезю мучений: ведь всякий, кто самовольно покинул боевые порядки, усиливает противника).

Честь заложника — основа ремесла — не выходить из драки, несмотря ни на что. А "драка" состоит в том, что надо выжить в условиях непоправимого зла. А выжить надо, чтобы жить. И если нормальный, вольный человек при этом, узнав толику правды, подлинной правды, корчится от омерзения и чистоплюйствует, то это его проблемы, проблемы нормального человека, которому хоть и очень тяжело жилось, но — на воле. А мы свою задачу решили, мы пробились сквозь асфальт отнюдь не праведными и не чистыми средствами. Энергия жизни ушла на это пробива­ние. И сил, чтобы жить нормально, уже попросту нет. Но жить должно и поэтому можно.

Чистоплюям оставим их радость и гордость от своей чисто­ты — им в жизни повезло, их не асфальтировали, и за это я их ненавижу. Очень надеюсь, что они заплатят мне тем же. Тогда най­дутся силы пройти по жизни "своей привычною походкой, — как писал И. Эренбург, — от детских клятв до точки, до конца" (или "до свинца" — не помню).

Мой внутренний мир, конечно, устанавливает для меня гра­ницы того, что "можно" и чего "нельзя", но это не те границы, которые привычны для нормального человека, вольного человека. Заложник есть заложник, если ему надо, он выживет вопреки всему. Если вообще суждено выжить.

Правда, которую, даже услышав, вольные люди почти никогда не понимают, состоит втом, что страх перед болью может сделать с человеком все. Буквально все. Это не обычная больотушиба или занозы, это сознательно организованная боль, запланирован­ная боль, боль, причиняемая с целью именно внушить страх и тем обеспечить покорное послушание. Например, намыливают лицо; когда пена его покроет, с силой раздирают веки, чтобы мыло начинало выедать глаза.

Вой, конечно, стоит невообразимый, буратинный, ведь это проделывается над детьми двух-трех лет, чтобы добиться по­виновения. За лагерную жизнь я прошел через эту процедуру несколько раз, но в пять лет я перестал ее уважать; тем не менее ужас, порожденный переживаниями раннего детства, в тяжкие минуты посещает меня до сих пор, этот атавистический ужас не спутаешь ни с чем.

Позже я узнал, что нет такого скотства, с которым человек не смирился бы ради избежания "фундаментальной боли". Пока я пользуюсь нейтральной лексикой, вроде слов "ужас", "фунда­ментальная боль" и др., вольные люди обычно слушают терпимо, хотя и не понимают, почему у заложников иные представления о границах льзя ' и "нельзя Когда воссоздаешь конкретные ситуации, в которых реализуются "ужас" и "фундаментальная боль", вольные люди не верят ни в то, что такое возможно, ни в то, что это может с ними самими произойти. Просто не верят» [там же].

Откуда просветленность понимания Н.Н. Энгвером неиз­бежной преступности многих концлагерников? Родившись и ребенком взрослея за колючей проволокой, Коля Энгвер не был обременен знанием нормальной долагерной жизни. «Взрослые, попадая в заложники, часто мучаются из-за непоправимости зла и невозможности праведных путей выхода из него. Заложниче­ство — безвыходное зло» [там же].

Итак, кто-то сломлен своей вынужденной преступностью, но много и тех, у кого она воплотилась в «упрямстве духа», не ско­ванного цепями гуманизма. Этих заключенных, сильных духом, но не берущих себе на вооружение человечность, можно при­числить к четвертому типу, т. е. к «сильным духом упрямым делинквентам».

«Если заложник пробился к свету, — пишет профессор Энг­вер, — можно уверенно сказать, что он совсем не тот, кем был, когда обрел решимость жить и выжить вопреки всему. Именно этого не понимают и, не понимая, ужасаются нормальные, вольные люди. На правду заложничества, как и на солнце, нельзя смотреть открытыми глазами.

Сама угроза "фундаментальной" боли и лишений, под знаме­ниями которой постоянно находится заложник, его невиновность и непоправимость вершимого над ним зла, по-новому ставят извечные моральные проблемы;

- предательства, измены и продажности;

- подлости и низости поступков;

- способности доставлять себе удовольствие за счет лишений, на которые обрекаются товарищи по несчастью.

Все это висит проклятьем и заклятьем над каждым, кто про­бился из заложников к свету» [там же].

Такие люди, проклятые миром обывателей, не сидевших по тюрьмам и лагерям, не могут жить в ладу с этим миром и образуют свои корпорации с правом на преступность (делинквентность). Но здесь мы отходим от проблемы концлагерей в тоталитарных государствах и касаемся сущности уголовного мира. Содержание (концентрация) делинквентов в современных российских тюрьмах, унаследованных у коммунистического режима, бесчеловечна из-за многих факторов [Антонин Ю., 1991; Гаврилов Л., 1991 и др.].