Влияние на длительный стресс дополнительных кратких стрессоров 40 страница

Г. «Вторжение» на межличностную территорию при хроническом дистрессе. Стрессогенное ощущение «скученности», обусловленное чрезмерно близким длительным соседством с другими людьми, создается не только однообразием информационного обмена, «публичностью», вынужденным сужением персонифицированной территории (ПТ), но и «вторжением» соседей в нее [Китаев-Смык, Л.А., 1983, с. 316— 319]. Поэтому показателями дистресса при «скученности» могут быть не только отчеты людей об ощущениях дискомфорта и переживаниях стесненности, но и их характеристики своего отношения к «вторжению» на ПТ. Эмоциональное напряжение может возрастать как при вторжении соседа на ПТ субъекта, так и при «вторжении» субъекта на ПТ соседа.

Во время наших экспериментов на наземном имитаторе межпла­нетного корабля (на стенде «Орбита»), какуказывалось выше, каждый испытуемый мог отличать зоны персонифицированной и межличност­ной территории. Последняя являлась результатом как бы взаимопро­никновения персонифицированных территорий людей (испытуемых), длительно живущих в условиях скученности. Зоны, расположенные ближе к «центру» своей территории, т. е. проксимальные, располо­женные ближе к «центру» чужой,— дистальные (рис. 38).

Отношение испытуемых к «вторжению» исследовалось в пяти экспериментах с длительным вращением стенда «Орбита» со ско­ростями 24 и 36 град. / с. В каждом эксперименте «экипаж» стенда состоял из двух человек. На основании регулярных опросов обоих испытуемых в ходе многосуточного эксперимента определялась их межличностная территория. Одному из них предлагалось оцени­вать по пятибалльной шкале свои переживания, возникающие при «вторжении» напарника в «его зоны», а также при его собственном «вторжении» в зоны, «принадлежащие» напарнику.

Рис. 41. Динамика изменений субъективных ощущений при «втор­жении» на межличностную территорию во время развития длительного дистресса:

I— чувство дискомфорта у испытуемого А при «вторжении» в зону его диминирования (зону «в_{») испытуемого Б; II — чувство дискомфорта у ис­пытуемого А при его «вторжении» в зону доминирования испытуемого Б (зону «e»). N — чувство дискомфорта в баллах; t — время — число суток (двое суток до вращения. 15 суток вращения с угловой скоростью 36 град/с, трое суток после вращения)

Вот пример пятибалльной шкалы оценки отношения к «втор­жению» на персонифицированную территорию и ощущаемого при этом чувства дискомфорта.

1. Не замечаю соседа, безразличен к его действиям.

2. Невольно обращаю внимание на действие соседа, эмоциональ­ных переживаний при этом не замечаю.

3. Действие соседа вызывает мое пристальное внимание, насто­роженность; чувствую неприятное раздражение, войдя на его территорию.

4. Действия соседа (или свои) вызывают сильное неприятное чувство внутреннего напряжения.

5. С трудом сдерживаюсь (или не сдерживаюсь), чтобы не сделать резкого замечания соседу за его «некорректные» действия; испытываю очень неприятное эмоциональное на­пряжение, вторгаясь на его территорию.

Было обнаружено, что до начала вращения, на протяжении первых двух суток совместного обитания испытуемых, когда в рамках межличностной территории. Указанному периоду раз­вития стресса (кинетоза) соответствовало возрастание чувстви­тельности испытуемых к такому «вторжению». Возникающее при этом чувство дискомфорта достигло максимума у испытуемого А на 7—10-е сутки вращения (рис. 42). Следует отметить, что в период нарастания эмоционально негативной окраски общения у испытуемого А возникали более дискомфортные переживания при «вторжении» соседа в его «зоны» межличностной территории, чем тогда, когда он сам «вторгался» к соседу. Напротив, когда указанные дискомфортные реакции при общении стали умень­шаться (начиная с десятых суток вращения, т. е. за пять суток до его окончания), этот испытуемый ощущал более неприятные чувства, когда он сам вынужден был находиться в зонах межлич­ностной территории», «принадлежащих» соседу, чем тогда, когда последний «вторгался» к испытуемому А. Указанный феномен может обсуждаться с позиции концепции, дифференцирующей внутреннюю и внешнюю «точку опоры» [Rotter J. В., 1966].

Уменьшение дискомфорта от «вторжений» на межличностную территорию, имевшее место к концу эксперимента, вероятно, связано с нарастанием эмоционального напряжения из-за ожи­дания завершения эксперимента. Видимо, играло роль также увеличивающееся чувство удовлетворенности испытуемых тем, что эксперимент заканчивается благополучно и оба испытуемых успешно выдержали действовавшие на них стресс-факторы, «дер­жались молодцами».

После прекращения пятнадцатисуточного вращения, когда испытуемые продолжали жить в кабине уже стабильного стенда «Орбита» случаи «вторжения» на межличностную территорию становились практически эмоционально не значимыми для них. Причины этого, видимо, следующие.

Во-первых, реадаптация к стабильной, без вращения простран­ственной среде сопровождалась кратковременными, но сильно выраженными дискоординацией движений и головокружением. Это создало эффект как бы переструктурирования простран­ственной среды после остановки вращения, что могло повлечь за собой «разрушение» в какой-то мере концепта межличностной территории, сформировавшегося во вращающемся стенде. По­сле остановки вращения пространство кабины воспринималось испытуемыми двояко: как привычное, свое и вместе с тем как непривычное — чужое.

Кроме того, во-вторых, субъективно неприятные симптомы кинетоза (слабые проявления некоторых из них сохранялись до конца вращения) после прекращения вращения как бы отодвига­лись в прошлое. Вместе с этим уменьшилось происходившее во время вращения «вытеснение» (из сознания испытуемых) непри­ятных переживаний кинетоза. Менее значимой стала вся гамма дискомфортных явлений, с которыми ассоциировалось внутрен­нее пространство стенда в ходе вращения. Это способствовало «отчуждению» этого пространства с минимизацией концепта персонифицированной территории, т. е. своего рода вторичное «вытеснение» из сознания сохраняющихся «спутников» исчез­нувшего неприятного самочувствия.

Приведенные данные свидетельствуют о том, что в условиях «скученности», тем более когда дистресс, вызываемый этим фактором, усилен еще каким-либо дополнительным стрессором; вся территория обитания оказывается вошедшей в личное про­странство людей. Их личные пространства как бы наслаиваются друг на друга, взаимопроникают, тесня друг друга.

Стресс, возникающий при жизнедеятельности в ограничен­ном малом пространстве кабины, меняет отношение субъекта к внутрикабинному и внекабинному пространству.

Мы не рассматриваем здесь отражения в психических про­цессах при стрессе внутренней среды человека и его отношения к ней.

При стрессе увеличивается актуальность чувственно воспри­нимаемой внутрикабинной среды. Возрастает ее субъективная ценность: положительная — как средства, поддерживающего жизнедеятельность субъекта, отрицательная — из-за того, что малый объем кабины ограничивает естественную потребность субъекта в освоении необходимого и достаточно большого внешне­го пространства. В большинстве случаев для субъекта, длительно находящегося в небольшой кабине (камере), сильно возрастает отрицательная ценность внутрикабинной (внутрикамерной) среды, значительно превышающая положительную ее ценность. Это становится неприятным и может побуждать к попыткам раз­рушить ограничивающие субъекта факторы во внешней среде или «замещающие» их факторы (отказ от участия в сурдокамерном эксперименте, побег из тюрьмы ит. п.) либо — свою внутреннюю среду (суицид либо «побег в болезнь») (см. также 5.1.4).

При этом внекабинная среда, недоступная для испытуемого (и для тюремного узника), становится призрачной и желанной. Иными словами, ее субъективная ценность как реальности про­грессивно уменьшается, а как желаемого объекта — возрастает. При достаточно длительном пребывании в изоляции субъективно представляемая реальность внешней среды может столь умень­шиться, что это приведет к уменьшению ее ценности как желае­мого объекта. При этом интересы человека оказываются сосредо­точенными во внутрикабинной (в тюремной) среде, внекабинная среда все меньше актуализируется в его сознании. Отдельные напоминания о ней могут вызывать приступы ностальгии и даже враждебности к тем, кто напоминает о «жизни на воле».

Д. «Совместимость» членов изолированной группы.

Одним из важных факторов, определяющих субъективную ценность пространства (положительную или отрицательную), является знание человека о присутствии в нем людей. При этом актуализируются также такие сопоставления, как «я и они», «я и мы», «мы и они» и т. п. [Китаев-Смык Л.А. 1983, с. 320-322].

Психологически-комфортные условия (в плане «совместимо­сти» членов малой группы) обеспечиваются не столько подбором членов группы по психологическим параметрам, сколько компен­сацией комплекса информации, деформированной в условиях изоляции, и той информации, которой лишен член изолированной группы. Видимо, для уменьшения дистресса от изоляции инфор­мация, поступавшая ему ранее (до изоляции) от окружавших его людей (знакомых и незнакомых) и от привычной экологической среды, в условиях групповой изоляции должна восполняться. Уменьшение (и отсутствие) информации должно максимально полно компенсироваться за счет его деятельности, за счет потока информации от остальных членов

1 — «первичный» субъект; 2, 2' — его знакомые; 3. 3' — их знакомые, с ко­торыми «первичный» субъект не знаком, и т. д.

изолированной группы и за счет информации, специально подаваемой членам группы. Последняя призвана компенсировать отсутствующую полноту потока ин­формации о привычном человеческом множестве и о привычной экологической среде. Под информацией о привычном множестве людей мы понимаем воспринимаемую субъектом информацию, исходящую от множества лиц, так или иначе соприкасающихся с ним в процессе жизни, как знакомых, так и незнакомых (рис. 43). Эти лица несут данному субъекту (первого порядка) информацию, воспринятую ими (как субъектами второго порядка) от круга лиц, с которыми они соприкасаются в свою очередь (т. е. от субъектов третьего порядка), и т. д.

Каждому субъекту от окружающих его лиц поступает инфор­мация, как на осознаваемом, так и на неосознаваемом уровнях, причем как в виде условных, знаковых данных, так и в виде об­разной и безусловной информации. Оба ее вида включают в себя: сведения, активно генерируемые окружающими лицами об их личностных особенностях, в частности тех особенностей, которые сформировались под действием информационных, экологических и других влияний, воспринятых этими людьми не только в послед­нее время, но и на протяжении прошлой жизни.

Проблема совместимости практически не возникает (исклю­чая житейское понимание этого слова), т. е. может стихийно разрешаться, при условии поступления к субъекту информации от какого-то минимально потребного для него круга лиц (и среды обитания), опосредующих, в свою очередь, информацию от ми­нимально потребного для каждого из них круга лиц и их среды обитания, текущая информация от которых опосредованно до­стигает данного человека. Видимо, можно говорить и о ее текущем объеме, минимально достаточном для обеспечения социально-комфортного состояния человека. Объем информации от окру­жающей его социальной и экологической среды, минимально необходимый для субъекта, зависит от индивидуально привычной ее величины. Она больше для жителя большого города, чем для жителя села [Стенько Ю. М., 1978, 1981 и др.]. Элементы этой минимально необходимой человеку информации могут быть в той или иной мере заменимыми. Надо полагать, теоретически возможна совместимость любого числа любых людей, т. е. воз­можно создание для них социально-психологического комфорта при условии поддержания минимально полной информации о минимально достаточном множестве людей и о привычной для них экологической среде.

При отсутствии полноты состава указанного множества, т. е. в небольшой изолированной группе, совместимость людей может быть достигнута путем замещения дефицита информации от «не­достающих» членов этой группы намеренно вводимой в группу информацией. Естественно, за счет адаптационных способностей личностей при групповой изоляции возможно до какого-то уровня уменьшение объема (минимизация) информации от «недостающе­го» минимально достаточного количества людей. Пределы этой минимизации должны определяться той или иной допустимостью неизбежного при этой минимизации изменения личностей в изолированной группе. Эти изменения личностей и нарушения общения (терпимые или нетерпимые) — «плата» за дефицит ин­формации, поступающей в изолированную малую группу.

Изложенные выше данные свидетельствуют о том, что острый стресс, возникающий при внезапном «вторжении» в личное про­странство, в значительной мере обусловливается «субъективной невозможностью» такого вторжения. Хронический стресс (при действии скученности в непрерывно вращающейся кабине) повышал острый стрессогенный эффект вторжения в личное пространство, выступавший в данном случае как «субъективная возможность» неблагоприятных последствий.

Присутствие людей является ценностным фактором среды. Анализ экспериментальных данных свидетельствует о том, что положительная или отрицательная ценность этого фактора обус­ловливается психологической установкой субъекта на дружест­венность или на враждебность окружающих людей и склонностью самого субъекта к агрессивности или к дружественности. Можно полагать, что скученность приобретает стрессогенный эффект, приводящий к «несовместимости» людей, за счет изменения при скученности потока информации от привычного для субъекта множества людей и от привычной экологической среды.

5.4. СИНДРОМЫ «СВОБОДЫ» И «НЕСВОБОДЫ» 5.4.1. «Синдром заложника»

Рядовые участники всякой войны довольно скоро начинают ощущать себя заложниками неких «высших» интересов. Пре­ступных финансовых: «На нас делают деньги»; либо амбициозно-политических: «Ельцин с Дудаевым не могут договориться»; а может быть, и благородно-патриотических: «Все на защиту свободы Чечни!»; и напротив: «Сохраним единство России!» [Китаев-Смык Л. А., 1996].

Пока война не кончилась, синдром заложника лежит, на­верно, в основе и других психологических феноменов. Будь ты мирный житель, солдат, генерал, но, попав туда, где идет война.

уж не выберешься, не выкрутишься, разве что раненным или в гробу. Но и тогда останешься заложником войны в своем увечье или в памяти родственников. На определенном этапе «чеченской войны» воодушевленные успехом диверсионно-террористического захвата заложников в Буденновске «боевые повстанцы» сделали его методом своей борьбы. Несчастных, невиновных хватали на улице, в домах, и либо, прикрываясь ими, принимали бой, либо тайно переправляли в горы. Участи заложников не избежали и православные священники-миротворцы, и строители, приехавшие восстанавливать разоренную войной Чечню, и энергетики со станции, дающей Чечне электрический ток, и чеченские адми­нистраторы, и российские милиционеры.

Взятие заложников воюющими сторонами для последующего взаимообмена стало преступной нормой «чеченской войны». Первоначально ими наполнились российские фильтрационные пункты, где пытались определить, кто из множества захваченных чеченцев воевал, а кто — нет. Содержащихся там не объявляли заложниками, хотя они ими являлись. Их обменивали на страх, который хотели посеять во всем населении Чечни, а через него и в воюющей его части. Но большинство тех, кого после «проверки», т. е. после устрашающих психологических и физических воздей­ствий, выпускали, не были психически сломлены. Напротив, они оказывались зараженными страстью мстить и заражали ею других чеченцев. Вернее сказать, у них пробуждались этноархаические рефлексы «жестокой мести» и «беззаветной отваги».

Чеченская сторона, первоначально чуждая понятию «брать заложников", даже отпускала пленных российских солдат. Но российские фильтрационные пункты обучили чеченцев. Начиная с диверсионно-террористической ситуации в Буденновске, они ввели взятие заложников в арсенал своих военно-политических операций.

О психологическом состоянии заложников многое известно. К сожалению, это так. Наверное, с ним надо познакомиться — мало ли что может случиться. Став заложниками, люди меняются. Сначала почти у всех возникает шок и расщепление представ­ления о том, что же случилось. Быть этого не может! Захвата, убийств, унижения и беспомощности. Страшно, беспросветно. Все это не со мной! Как в кино. Но это я и близкие люди оказались в кошмаре случившегося. Важный момент: здесь главное — не потеряться. Растерянности, конечно, не избежать, но нельзя по­терять разума. В этот момент у некоторых ставших заложниками как бы срывается с предохранителя пружина протеста против со­вершаемого насилия, взрывается тяга к спасению. Такой человек кидается бежать, даже когда это бессмысленно, бросается на террориста, борется, выхватывает у него оружие. Безрассудно взбунтовавшегося заложника террористы убивают. Ведь и они, возможно, новички в такой ситуации. Их нервы давно перенапря­жены подготовкой к захвату, страхом, сомнениями. Убивают без­рассудного, даже если не хотели убийств и рассчитывали только попугать, пошантажировать захватом заложников. После первого убийства все меняется. Преступность террористов возросла — они чувствуют себя обреченными и ожесточаются. И заложники, увидев реальную смерть — свою участь, подверглись сильнейшей психической травме. Ужас начинает рушить их психику.

Поэтому, если вы вдруг стали заложником, замрите, осмо­тритесь, прежде чем действовать. И главное, подумайте: нет ли рядом кого-то, кто больше вас нуждается в помощи. Помогите. Если сможете, это первый шаг к вашему спасению.

Еще один неверный шаг может сделать заложник из-за извест­ной психиатрам «иллюзии помилования». Как вспышка в вашем сознании, может возникнуть представление, что все не может быть столь ужасным, что все плохое вот-вот пройдет. Надо толь­ко помириться с террористами, уговорить их, умолять, слезами взывать к их доброте.

Нет. Террористы, даже если они почти такие же люди, как вы, из того же общества, уже живут не в вашем мире, у них теперь иная жизнь. Может быть, еще не у всех, но среди них есть главари, ринувшиеся в бездну преступления. Они обрекли и себя, и вас на падение в бездну случившегося. Их остановит только насилие. Мольбы к ним могут стать вашим первым шагом к пособничеству преступникам, к предательству интересов других заложников, к преступному распаду вашей личности.

Затянувшееся заложничество в бесчеловечных условиях вызывает мысль о самоубийстве. Психологи считают, что она в сознании заложников служит «смягчением» страха смерти странным утешением тем, что есть запасный выход из трагической действительности. Самоубийства среди заложников маловероят­ны, считают психологи.

Насколько верно высказывание Достоевского, в котором он определил человека как существо, которое ко всему привыкает. У заложников с первых дней начинается адаптация — приспо­собление, и психическое, и телесное, к, мягко говоря, свалив­шимся на них неудобствам. У адаптации есть «цена»: нарушения душевные и телесные. Что-то нарушается сразу, многое может нарушиться потом, после освобождения, если оно состоится.

Вскоре притупляются ощущения и переживания. То, что воз­мущало или приводило в отчаяние, будет отскакивать от отупелого состояния, как от брони, нарастающей и защищающей заложника.

И еще — примитивными становятся его интересы и поведение: спрятаться, пописать, покакать, поесть, поспать. Главное при этом — не утратить окончательно человеческого облика. Как удержаться? Помогать хоть кому-нибудь, хоть в чем-либо, а не только самому себе. Те, у кого, на горе им, в заложниках с ними их дети, близкие люди, те спасены от распада души, от потери че­ловеческого лица. Но ценой этого «спасения» могут стать болезни стресса, растянувшиеся на годы после освобождения заложников, если оно случится.

Чего не удастся избежать заложникам — это апатичности и агрессивности, возникающих у них довольно скоро. Если условия содержания суровы, то уже через несколько часов кто-то из залож­ников начинает злобно вспыхивать, ругаться с соседями, может быть, даже со своими близкими: муж с женой, родители с детьми. Такая агрессия помогает «сбрасывать» эмоциональное перенапряжение, но вместе с тем истощает человека. Не «увлекайтесь» своей вдруг про­будившейся агрессивно-командирской или строго-наставнической горячностью, она — отвлечение себя от страха.

Многие, напротив, впадают в апатию. Это тоже «уход» от эмоций страха и отчаяния. У одних реже, у других чаще апатия прерывается вспышками беспомощной агрессивности. Полностью этого не избежать.

Избежать надо пробуждения своего садизма, стремления, казалось бы, в праведном гневе наказать кого-либо слабого, глупого, заболевшего по своей вине, делающего что-то не то, что надо. Садизм — зверь, пробудившийся в душе, съедающий лич­ность, оставляющий после себя растленность и гнусность. Еще берегитесь быть увлеченным садизмом новоявленных лидеров из числа заложников, вдруг такие объявятся, не станьте их при­хвостнем. «Не отмоетесь» после. Садизм заразен, особенно если вся атмосфера пронизана садизмом террора.

У заложников под дулом пистолетов сторожей-террористов, рядом с зарядом смертоносной взрывчатки или с канистрами надоедливо пахнущего бензина, при постоянной угрозе жизни и своей беспомощности — при всем этом у заложников могут раз­виться шизофренические явления. Им может мерещиться, что оказавшиеся рядом давно умершие родители пришли на помощь, и звуки вроде бы начавшегося штурма освободителей, и голоса угрожающих террористов-захватчиков, и страшные животные в темноте. Не бойтесь — вы не сошли с ума. Это пройдет не позже чем через две недели после освобождения. Дождитесь его. Не теряйте надежды, наделяйте ею других.

При долгом пребывании в заложниках, т. е. в плену, в среде пленных возникает одна из двух форм социальной организации, которые всегда появляются в изолированных сообществах, будь to казарма, экспедиция, плен, тюрьма. Для краткости их описания вспомним тюремный жаргон. Одну из форм называют «закон», другую — «беспредел». При первой строго регламентируются нормы взаимоотношений, иерархии, распределения пищи и, что немаловажно, гигиены личной и общественной. Эти нормы могут казаться изощренно ненормальными, но по своей сути они направ­лены на выживание группы, изолированной в губительных, т. е. ненормальных условиях. Или на сохранение хотя бы «элитарной» части этой группы. При второй форме социальной организации «правят» преимущественно грубая сила и низменные инстинкты, пробуждающиеся при экстремальной, принудительной изоляции людей.

Что победит (нередко в жестокой борьбе) и реализуется — «за­кон» или «беспредел»? Зависит это от душевной силы, интеллекта, жизненного опыта пленных-заложников. И еще от воздействий на них со стороны тюремщиков-захватчиков.

Оказавшиеся в заложниках ведут себя неодинаково.

1. Нетерпеливо отчаянных от 0 до 0,5%. Таких неразумных может стать много больше (до 60%), если «нетерпеливые» разожгут своей безрассудной отчаянностью «истероидных».
Скрытых истериков много в нашем населении, психически ослабленном десятилетиями унижений и лишений.

2. Если истероидным женщинам в критических ситуациях свойственны плач, причитания, метания с воплями и рыданием, то мужчины-истероиды становятся агрессивны. Они отвечают злобой, остервенелостью на всякое давление, притеснение. Чем больше их давят экстремальные обстоятельства, тем больше в истероидах сопротивления. Оно может стать стойким или накапливаться и взрываться. Их сопротивление врагам или опасным обстоятельствам может стать героическим. Это хорошо. Для них «героизм» станет опасен впоследствии, когда пос­ле освобождения начинают воспевать героев-заложников.

3. В разгар трагедии заложникам наиболее полезны те из их числа, кто несгибаем перед невзгодами, разумно смел и осторожен. Стрессовое давление укрепляет их стойкость. Они морально поддерживают других. Их может быть 5-12% среди заложников. Стойкие помогают пережить заточение другим несчастным. Идите за ними. Помогая стойким — поможете себе. Вместе с ними найдете в себе незамеченную раньше гордость и интеллектуальную одухотворенность (даже если они и вы — «люди не интеллектуального» труда). Исследователи заложничества подчас ошибаются, причисляя

к «стойким» и «нетерпеливо-отчаянных», и "агрессивных истерои­дов». Как отличить «стойких»? Они малозаметны, их добрые дела легко забываются (чтобы тем, кому они помогли, не отягчать души комплексами долга, раскаяния и зависти), если «стойкие» сами не заболели комплексом мессианства и не стали впоследствии «вождями» или «игроками».

4. Среди заложников много мятущихся в своем прилюдном одиночестве. Этих 30—50 %. Морально подавлены, психически оглушены. Их страдание заглушает все прочие чувства, мешает общению. У таких заложников монотония тягостного переживания страха и беспомощности может сопровождаться шизоидными явлениями. Чем дольше, сильнее, трагичнее давление экстремальных обстоятельств, чем глубже психическое изнурение заложников, тем больше их становятся такими, не находящими ни в чем и ни в ком поддержки, ищущими спасения в себе, находящими только душевное мучение. Что им делать? Им надо помогать.

Остальные, чем дольше заложничество, тем сильнее сближа­ются с захватившими их террористами. Их два типа.

10—25 % делают это с расчетом, почти сознательно, чтобы улучшить хоть сколько-нибудь свое существование, уменьшить угрозу террора лично для себя и своих близких. Это «приспеш­ники» террористов. Они не однородны.

5. Есть расчетливо-разумные. И только слабость, надлом души или великий страх за близких людей толкает их к коллабора­ционизму. У них самооправдание: «Жертвуя собой, мы для пользы других пошли служить врагам. Мы не "предатели", а тайные "свои"».

6. Но есть расчетливо-злобные. Служа врагам, ищут возможность возвыситься при новой расстановке сил. И удовлетворить свои психологические комплексы. Конечно, за счет слабых заложников, притесняя их или, напротив, милостиво помогая. Последнее и оргастически им приятно, и после освобождения послужит оправданием их пособничества террористам.

7. Наконец, 20-30 %. Чем дольше их заложничество, тем силь­нее они ощущают как бы родственную близость с захватив­шими их террористами, разделяя с ними их переживания и неприязнь к спасителям.

Эти заложники и после освобождения сочувствуют захватчи­кам, защищают их, арестованных. Опасность, общая для терро­ристов и удерживаемых ими заложников, сплачивает, «роднит» одних с другими. Легковесным политикам и судебным следовате­лям также бывшие заложники начинают казаться «пособниками» захватчиков-террористов.

1. При штурме осажденных террористов возникает не только «братство по крови», которая может быть пролита и ими, и заложниками.

2. В такой ситуации начинают действовать рефлексы поиска защитника (сильного, властного).

3. Возникает психологическая спайка «подвластных» и «власти­телей», если «властители» в чем-то уравнены с «подвластны­ми» (общей опасностью, общими невзгодами, общей добычей, общей жаждой спасения от смерти), то они человечно, участ­ливо относятся к «подвластным».

Чеченцы наделены этноархаическими рефлексами в отноше­нии к пленникам как к уважаемой ценности. Они относились к заложникам с видимой доброжелательностью.

По рассказам свидетелей, в городе Буденновске чеченцы, видя начало штурма больницы, в которой они укрылись, укрывали и успокаивали заложников. В поселке Первомайском руководитель чеченцев Салман Радуев обходил заложников, успокаивая их, рассказывал о последних событиях.

4. В отличие от многих других террористов, осажденные чеченцы сохраняли детскую игривую лихость. Громкая трансляция танцевальной музыки, обычно повергающая осажденных в уныние, у чеченцев в Первомайском вызывала неподдельную радость и пляску. Это ободряло и заложников, «роднило» их с чеченцами, пробуждая детские рефлексы.

5. Даже когда расстреливали кого-то из заложников, срабатывал психологический механизм по принципу «разделяй и вла­ствуй». Люди, оказавшиеся в привилегированном положении, при стрессе, как правило, отворачиваются от ставших пария­ми, обреченными, «опущенными» (криминальный жаргон).

6 Возникающее у заложников ощущение «породнения» с захватчиками-террористами напоминает появляющиеся у некоторых людей при стрессе инфантильные (детские) реак­ции: поиски родителя, сильного вершителя судьбы ребенка, родителя, «казнящего и милующего», при этом остающегося «родным», более того, чувство «родственности» может креп­нуть при «насилии во благо наказуемому».

7. При «синдроме заложника» страх перед террористами и стремление убежать из-за «ультрапарадоксальной инверсии» психических процессов перевертывается в болезненную лю­бовь и привязанность к террористам.

8. В этом есть и что-то женское, проявляющееся, когда сила и грубость самца могут парализовать тело и волю, могут про­буждать сладостное томление перед соитием.

Сплав игривой детскости и мужественности чеченских боевиков-террористов привлекает, завораживает многих, застав­ляет ими гордиться, кого-то — следовать им.