Влияние на длительный стресс дополнительных кратких стрессоров 38 страница

2. И это создало столь сильное потрясение души, что даже не понадобились маски, скрывающие у каждого того себя, от которого хочется избавиться На телемосту почти все вдруг стали другими. И вокруг были люди с горящими глазами, кри­чащими ртами, их ожившие возбужденные лица были будто бы новыми масками тех людей. З У всех веселое перевоплощение дополнялось радостью про­теста против запрета на общение с иностранцами, ликованием эфемерной победы над чем-то высоковластным. В после­дующие дни все, с кем нам удалось поговорить, «обмениваясь впечатлениями», говорили примерно так: «Конечно, цензура и подвластность советским правилам остались теми же, но телемост запомнится навсегда как право на свободу, как сила, которая в нас есть, как глоток счастья» и т. п. Телеоператор, проработавший много лет в телецентре, гово­рил мне:

— Кого только я не снимал, людей знаменитых, выдающихся, но теперь я понял, что ни один артист, ни один политик не был так воодушевлен, как многие из тех, кого я видел на телемосту. Да и сам я теперь уже другой.

— В чем другой?

— Я понял, что способен на большее, чем стоять за камерой.

В душе я давно режиссер, вот и стану им!

Воодушевление на большее, чем есть в их жизни, стало осо­бенностью многих испытавших во время TV-моста воодушевлен-ность грандиозностью пространства Земли.

4. «Карнавальные переодевания» участников рок-ансамблей происходили тут же у всех на глазах. Это усиливало нагляд­ность перевоплощения «таких, как мы» в «совершенно иных». Происходило раблезианское «травестиа».

5. Гротескность карнавальных образов и действий, которой Рабле и Бахтин придавали большое значение как силе, перевопло­щающей психическое состояние участников карнавала, была во время телемоста в больших массах людей. В Калифорнии явно гротескным стало сборище зрителей-участников в на­циональном парке. Да и в Москве непривычно громадный зал был переполнен взбудораженной массой. Гротескность забитого людьми пространства усиливалась ночной пустотой бесконечных коридоров телецентра.

6. А карнавальные, буйные потехи, бесчинства и безобразия, веселые драки? Или, хотя бы, избиение ритуальной жертвы, раблезианского «клеветника», которого не спасает его сме­хотворность и ничтожество на фоне бушующей толпы! Были ли они тогда, ночью 5 сентября 1982 г.?

Был момент, когда толпа студентов после завершения теле­моста вышла из огромного зала, откуда велась трансляция. Ра­достные, веселые, все еще охваченные восторгом произошедшего

«единения со всем миром!», они шумели, смеялись. Но вот уже спускаясь по лестницам телецентра, начали толкаться, выкрики­вать что-то, кто-то съезжал по перилам. Было видно, что их эмо­циональность усиливалась. На улицу вывалилась возбужденная масса парней и девчонок: крики, песни, объятия, взаимные толчки. Клокочущая толпа была особенно контрастна на фоне абсолютно безлюдного, пустого ночного пространства между двумя остеклен­ными зданиями-монстрами телецентра Останкино.

— Только бы стекла не начали бить, — устало улыбаясь сказал Иосиф Гольдин. И действительно, у нескольких стоявших там машин стекла утром оказались разбитыми. Кроме того, извест­но, что после завершения телемоста среди молодежи, шедшей к станции метро, завязалась драка. Был вызван наряд милиции, но задержания драчунов не было. Почему дрались? Воодушевил ли телемост агрессивную конфронтацию и она стала «бессмыс­ленным и беспощадным» выбросом энергии, копившейся под давлением политических ограничений того времени? Или реали­зовался карнавальный феномен избиения «жертвы», описанный Франсуа Рабле?

Была ли той ночью в телецентре Останкино раблезианская «жертва карнавального избиения»? Возможно, без всякого битья ею оказался старший дежурный охраны телецентра. В разгар веселого «единения» москвичей с американцами меня (как вра­ча) вызвали: «Человеку плохо!». Сердечный приступ начался у дежурного начальника охраны. Я обследовал его и поставил диагноз: «приступ стенокардии». Дал лекарства, вызвал машину скорой помощи.

Старший охранник прижимал к груди руки и повторял:

— Это ужасно, ужасно! так нельзя!

— Почему же? — Я пытался его успокоить. — Пусть ребята веселятся, радуются. Ну, и что из того?

— Ужасно! Ужасно! Такое недопустимо... в телецентре... да еще ночью... мало ли что...

Он был похож на раблезианскую «жертву карнавала». В нем реально воплотился «карнавальный образ развенчания», и он, опять же реально, оказался «побитым», но не кем-либо, а своей приверженностью роли противника вольностей и бесчинств, и внезапно развившейся «острой болезнью стресса». 7. Немаловажной была роль Иосифа С. Гольдина, талантливо,

страстно сыгравшего роль карнавального короля-шута:

— короля, воодушевляющего всех людей вокруг него шутовским правом на свободу, правом уйти хотя бы в веселье из-под гиета обыденности;

— шута, возбуждающего всех на буйство и проказы, так что все

становятся шутами под властью короля шутов.

Эти два свойства, две стороны есть у любого харизматического лидера, будь то заводила в толпе, ядреный оратор, успешный глава политической партии или еще чего-либо.

Современная экранная культура (кино, TV, компьютерные технологии) все больше использует экранный гипертекст: много­факторность, многозначность аудиовизуальной информации, обрушивающейся на зрителя, способного воспринять лишь то, к чему он подготовлен и от чего не защищен [Разлогов К.Э., 2006]. Эмоционально и ментально довлеющим гипертекстом TV-экранов в Москве и Калифорнии во время телемоста 5 сентября 1992 г. был угадываемый и фантазируемый участниками телемоста мир людей-антиподов, «выглядывающих» из незнакомой страны, из цивилизации для кого-то пугающей, для иных — желанной. Специ­альные исследования, проведенные в США и у нас, показали, что ментальное напряжение (когнитивные проявления стресса) у мно­гих участников были более интенсивными, чем эмоциональные проявления стресса. Именно интеллектуальное перенапряжение «переливалось» в эмоциональную гиперактивность.

Карнавалы — массовые театрализированные, но все же во многом стихийные действия всегда создают у участников эле­менты катарсиса (гр. kathareiu — очищать), т. е. очищение души сопереживанием с трагическими персонажами театра или героями реальных жизненных коллизий. Античная теория катарсиса, опи­санная Аристотелем в его «Поэтике», «выдвигала четырехчленную форму очищения: подражание — страх - сострадание — наслаж­дение. Катарсис означает последовательный процесс взаимодей­ствия этих элементов» [Шестаков В.П., 2007, с. 10].

Возникали ли эти элементы катарсиса в карнавальности те­лемоста? И в чем были их особенности?

Действительно, с первых минут трансляции из Калифорнии советские люди, молодежь были поражены, воодушевлены непри­нужденностью, простотой и откровенностью американцев, явно заметной в их мимике, движениях и раскрепощенности эмоций, что было тогда не свойственно советским людям. Конечно же, это не могло не вызвать рефлекса подражания у наших участников. Оно было невольным и утрированно аффективным. Одновремен­но, особенно у лиц среднего и старшего возраста, не могли не возникнуть опасения из-за неожиданного без их ведома, даже как бы насильственного вовлечения в запретное тогда общение с иностранцами. Наверное, лишь у немногих эти опасения пере­живались как осознаваемый страх. Однако, каждый советский участник почувствовал душевный трепет своего соучастия с чем-то недозволенным.

И тут же ощутимо или безотчетно, сразу или постепенно, у многих москвичей пробуждалось застарелое чувство горечи из-за ограниченности своих гражданских прав «железным занавесом» советского государства, из-за душевной придавленности цензур­ными запретами. Прямо перед глазами реальные сцены «свобод­ной» жизни будили зависть и сострадание к себе — чувства, культивировавшиеся тогда в частных, приватных беседах «за рюмкой чая» на московских кухнях и в сельских домах.

Наконец, внезапное право увидеть, соприкоснуться с иным, как казалось, свободным и радостным миром, поучаствовать в ликующей радости рок-фестиваля погружали многих москвичей в сладкое наслаждение недолгой свободой раскрепощения, возможностью подражать «антиподам» и сострадать себе. Это наслаждение питалось еще и проносящимся где-то в подсознании восхищением собой «испытавшим невзгоды, но готовым сбросить гнет и оковы».

Катарсис трагических переживаний страха и сострадание во время театральных спектаклей, по мнению Аристотеля и его по­следователей, доставляют удовольствие и очищают зрителей от подобных страстей и, благодаря этому сдерживают неукротимые порывы души. Но возможен и противоположный эффект: неукро­тимые страсти не гаснут, пережитые, как у зрителей театральной трагедии, но, напротив, выплескиваются в карнавальное буйное веселье, бесчинство и даже в радостное изуверство. Оба варианта катарсиса, конечно же, реализовались у московских участников TV-моста в ночь на 5 сентября 1992 г.

Почему же карнавальное праздничное раскрепощение выпус­кает буйство жестокости, радость чужой болью? Возможно:

- избиение другого — это, прежде всего, отторжение боли от себя: «страдание обошло меня стороной»;

- наслаждение чужой болью — перевернутое (инвертирован­ное) сострадание и еще наслаждение своими способностью и правом сострадать;

издевательство над кем-то — возвышение себя над «заслужив­шим» свою униженность и наказание болью. Во всем этом — какой-то перевернутый катарсис: (а) под­ражание избиваемому отторгнуто, (б) страх быть избитым рас­топтан торжеством своей жестокости, (в) сострадание смещено с избиваемого («недостойного сострадания!») на себя, жертвую­щего своей добротой, (г) а вот наслаждение чужим страданием Удвоено растущим, но не признаваемым чувством вины перед жертвой карнавального избиения. Это лине катарсис переверну­тый, сладостный, но зараженный у лихого драчуна обреченностью на горе, возмездие из-за своей порочности, хотя он до горя может и не дожить.

По телевидению в СССР первый TV-мост не транслировался, были краткие сообщения о нем в прессе.

После первого опыта коммунистические идеологи решили иначе использовать телевизионные мосты в пропагандистских целях. Для этого был приглашен В Познер, работавший в Москве англоязыким диктором радиоканала, осуществлявшим вещание на Америку. Телемосты стали вести из небольшой студии с при­глашенными известными людьми: учеными, политиками. Отчеты об этих мостах фрагментарно «в записи» передавались по госу­дарственным телеканалам СССР. TV-мосты превратились в дис­куссии между «говорящими головами» в Москве и Лос-Анджелесе (потому их стали называть «Москва - Лос-Анджелес»). При этом исчез эустресс карнавальности первого телемоста. В США потеряли к ним интерес, и они были прекращены. Однако через некоторое время TV-мосты возобновились уже как дискуссии между аудиториями со «случайными» обывателями в Москве и Лос-Анджелесе. В качестве ведущего из США (визави В. Познеру) был приглашен Фил Донахью. Но в них уже не было ни карнаваль­ности, создававшейся И. Гольдиным, нн восторга «овладения» участниками пространством планеты, ни счастья преображения личности во «всепланетного человека». Гольдин уже после второго телемоста был отстранен от участия в них.

Яркая вспышка карнавальных катарсических эмоций с коллек­тивным героем в лице участников первого трансконтинентального TV-моста и с индивидуальным его героем — «шутом-королем» сразу же угасла в застое советской культурной парадигмы. Экстаз и карна­вальное действо, планируемое «сверху» для пробивания «железного занавеса», и даже поддержка отдельными лицами из кремлевского «жречества» не имели продолжения. Вместо «ударного» катарсиса, должного волнами расходиться в массах населения, широко рас­ползался по стране вязкий, вялый катарсис анекдотов: откровенных «политических» (против политики КПСС) и окольных (с издеватель­ствами над обыденностью, порожденной советским строем).

Первый телевизионный мост «Москва - Космос — Калифор­ния» доказал «лицам, принимающим решения», что население СССР, несмотря на массовые репрессии недавней сталинской эпохи, способно на социальные взрывы и что лидер массовых возбуждений-возмущений советского (а ныне российского) на­селения должен обладать харизмой короля-шута. Под такой тип лидера одни подделывали свой облик, другие обладали им и по­беждали во время народный волеизъявлений.

К сожалению, не был изучен феномен превращения нашего «человека толпы» во «всепланетного гражданина». А ведь именно такой личностный облик и ныне используется империями, уста­навливающими мировое господство.

Оценивая широкий исторический период современности, культуролог А.В. Вислова пишет: «Трагическое по сути состоя­ние мира нынешнего времени не способно выразиться в трагедии по определению. Человек сегодня теряет свою субъектность, добровольно или насильственно превращаясь в марионетку, в послушника и жертву обстоятельств, исторического процесса, в манипулируемый объект неких всемогущих, невидимых кукло­водов в лице крупнейших мировых игроков новой технотронной цивилизации. К тому же люди-марионетки сегодня погружены в сквозное ироническое культурное пространство, где идет про­цесс "размывания" человеческого сознания и правят бал театр абсурда и "черная комедия", лишенная эмоциональной разрядки, катарсиса, какого-либо выхода в будущее. Постмодернистская де-центрация субъекта привела на практике сначала кдевальвации, а затем и к полной деструкции личности героя как психологиче­ски и социально-детерминированного характера. Человек конца XX — начала XXI в. живет в иррациональном, безжалостном и непредсказуемом пространстве "безгеройного" времени, хотя поводов и нужды в проявлении героизма всегда было и есть более чем достаточно. Но современное обывательское сознание хорошо усвоило афоризм, который не без удовольствия культивирует, что несчастна та страна, которая нуждается в героях. Трагическая ирония состоит в том, что весь мир всегда нуждается в героях, а родное отечество в особенности, только вот никто нигде не хочет или не может в наше время быть героем и брать на себя бремя от­ветственности, предпочитая жизненный конформизм "смертной схватке с целым морем бед". Гуманистическая цивилизация меж тем все явственнее деградирует под натиском дегуманизации ис­кусства и жизни» [Вислова А., 2007, с. 156—157].

Но все же карнавальность, ярко проявившаяся на первом телемосту, отторгавшаяся советской действительностью, неко­торое время сохранялась в СССР в молодежном самодеятельном туризме в пригородных лесах и в дальних походах по ненаселенной местности. Там был «отрыв» от государственно регламентиро­ванных правил жизни и карнавальность разухабистых «турист­ских» и «альпинистских» песен: веселых и трагических, подчас с тюремно-блатным или скабрезным содержанием. Эта отдушина «неполитического дессиденства» была зажата введением туризма в спортивные каноны и «движением КСП (клубов самодеятельной песни)», подконтрольным спецорганам.

Стресе карнавальности первого телемоста стал предтечей феноменов, сопровождавших грядущие социальные потрясения: массовых сборищ у Белого дома в 1991, 1993 гг., его захвата тол­пой, потом штурма отрядом «Альфа» на глазах «карнавальной» толпы москвичей «весело гибнущих» под случайными пулями 3 сентября 1993 г. [Китаев-Смык Л.А., 1997].

М.М. Бахтин обращал внимание на победу ликующей силы карнавальности с ее торжеством жизни над смертью: «Всякий удар по старому миру помогает рождению нового: производится как бы кесарево сечение, умертвляющее мать и освобождающее ребенка. Бьют и ругают представителей старого, но рождающего мира. Потому что брань и побои превращаются в праздничное смеховое действо» [Бахтин М.М., 1965, с. 229].

Первый TV-мост «Москва - Космос — Калифорния» стал ощутимым ударом по «режимности», по заскорузлости цензур­ных запретов уже отживающего коммунистического (советско-большевистского) режима. Телемост был победой новых техноло­гий над старыми способами идеологических запретов. Повторился прецедент средневековья: «Историческая тема победы пороха над рыцарскими латами и замковыми стенами, — писал М.М. Бах­тин, — тема изобретательного ума над грубой силой. ...Феникс нового возрождается из пепла старого» [там же, с. 233].

Карнавальные побои и ругательства сопряжены с «бранным развенчанием» запретов, казалось бы неоспоримых, обновлением радостных мечтаний с возрождением подспудных желаний.

Немаловажным компонентом раблезианской карнавальности во время первого телемоста была игра на музыкальных инстру­ментах, но в рок манере, т. е. вопреки отвергавшей их советской коммунистической культурной доктрине.

«Все сказанное нами, — писал Бахтин, — поясняет, почему образы игры, пророчества (пародийные), загадки и народно-праздничные образы объединяются в органическое целое, единое по смысловой значимости и стилю. Их общий знаменатель — веселое время. Все они превращают мрачный эсхатологизм средневековья в "веселое страшилище". Они очеловечивают исторический процесс, подготовляют его трезвое и бесстрашное познание» [там же, с. 261]. Вот уж, воистину, Бахтин буквально описывал (предвидел?) тот первый TV-мост между США и СССР, который, конечно же. был одним из эпизодов «бесстрашного по­знания» нашими гражданами действительности, существовавшей за «железном занавесом», и превращения мрачного большевиз­ма если не в «веселое», то умирающее под ударами реальности «страшилище».

Смеховая культура была инспирирована высшим иерархиче­ским аппаратом Советского Союза и через соответствующие струк­туры направлена против царившей тогда тоталитарной идеологии, против основ, столпов и лидеров советско-коммунистической государственной власти, против геронтократического «жрече­ства». Карнавальность реализовалась в сотнях «политических» анекдотов, передававшихся из уст в уста и казавшихся тогда очень смешными. В них была издевательская нацеленность на неоспо­римость и целесообразность существующих властных структур и государственного устройства [Белоусов А.Ф., 2003].

Смеховая карнавальность с политическим подтекстом лилась по каналам телевидения, а ведь все они были государственны­ми. Народными кумирами становились творцы и исполнители анекдотов: Жванецкий, Хазанов, Задорнов, Карцев и Ильченко. Анекдотами, в том числе и «политическими», были наполнены газеты, журналы. И даже, казалось бы, «бичевание» нерадивых администраторов, коррумпированных хозяйственников Аркадием Райкиным подтачивало партийно-коммунистическую власть в стране, хотя делалось для того, чтобы «спустить пар» народного недовольства карнавальностью его выступлений.

Кто же использовал карнавальное разоблачение идеологии тоталитарного режима? Можно с уверенностью утверждать — это те, кто, во-первых, были отлично информированы о гибельных политических и экономических процессах в стране. Во-вторых, они же могли, но не использовали карательные функции против карнавальной дискредитации советского строя и лиц «жречески» правивших из Московского Кремля [Кургинян С.Э., 2007].

Используется ли карнавальная смеховая культура в нынешнее время для трансформации социальной и политической действи­тельности. Конечно же, да. Достаточно вспомнить раздутый средствами массовой информации сексуальный скандал вокруг Президента США Б. Клинтона и муссирование интеллектуальных и лексических оплошностей Президента США Дж. Буша (млад­шего). Психологический эффект использования TV-мостов уже в XXI в. в России также имел оттенки карнавальности.

5.3.2. Стресс при неожиданном «вторжении» в личное пространство

А. Пароксизм страха при внезапной «дискредитации» личного пространства. Примером, противоречащим модели информационной перегрузки (как объяснительной при анализе проксимических показателей), служат результаты исследования, проведенного при нашем участии с группой добровольцев (солдат­срочников) в специально оборудованном тоннеле (во фрагменте «полосы препятствий», предназначенной для тренировки военных контингентов).

В подземном, коленчато-изгибающемся коридоре периодиче­ски включалось тусклое освещение, с тем, чтобы испытуемый мог видеть только небольшой участок своего пути, т. е. пространство впереди себя на расстоянии 3—4 м. До следующего включения освещения тоннеля он успевал пройти примерно 5-6 м в темноте, т. е. в части пути, и продвигался на ощупь. В одном из участков тоннеля, в котором испытуемый должен был идти во тьме, под­вешивался муляж, похожий на труп человека. Таким образом, что в то время, когда испытуемый в темноте наталкивался на него, свет загорался в очередной раз. Одна группа испытуемых знала о наличии муляжа, другой группе об этом не сообщалось.

«Вторжение» муляжа в персональное пространство испы­туемых, наталкивавшихся на него в темноте, вызывало у них пароксизм (приступ) страха. «Впервые в жизни почувствовал, как волосы встали дыбом от ужаса» (из отчета испытуемого К.). «Все тело на миг свела ледяная судорога, когда висящий "труп человека" вдруг оказался между моими вытянутыми руками, когда я ощупывал стены в темноте» (из отчета испытуемого Г.). Страх возникал и у тех, кто не знал, и у тех, кто знал о возмож­ном столкновении с муляжом человека. У вторых он был менее выраженным и менее продолжительным (согласно отчетам о самонаблюдении испытуемых).

В таких экспериментах у испытуемых-солдат было эмоцио­нальное возбуждение с ожиданием испытания их боеспособно­сти. На этом эмоциональном фоне приступы страха возникали, во-первых, из-за нарушения неприкосновенности личного про­странства, когда в нем оказывался пугающий фантом. Во-вторых, из-за дискредитации человека как личности, всегда способной оберегать свое личное пространство. Такая дискредитация как бы предрекала неспособность противостоять опасностям и в дальнейшем. Так уже первый испуг становился «предсказанием» и других, еще больших ужасов.

Исключением, т. е. «непугливыми», были, во-первых, испы­туемые, у кого страх мгновенно трансформировался в гневливое ерничество (минимально), в лихую ярость (максимально), т. е. в «злобную смелость». Во-вторых, «бесстрашными» оказывались испытуемые с устойчивой верой в несокрушимость личного до­стоинства, своего превосходства над любыми силами и событиями, унижающими их, т. е. вера в себя.

Успешный воспитатель отваги тот, кто правильно определит кого и как тренировать в преддверии боевых и житейских опас­ностей и сумеет воспитать честь, стойкость и смелость.

Б. Феномен удвоения эмоций. Неожиданным для нас явилось то, что у ряда «оповещенных» лиц наряду с чувством страха (по их мнению, одновременно с ним) возникали и эмоции, которые они характеризовали как «смех», «веселье». Подобные переживания возникали у «неоповещенных» только при затухании у них ощущения испуга, а не вместе с ним, т. е. «на фоне памяти об испуге, а не во время него» (из отчета испытуемого Г.).

Можно полагать, что чувство страха было обусловлено в зна­чительной мере за счет неожиданности проникновения указанного муляжа в персональное пространство испытуемых. В данном случае возникал острый стресс, важное место в нем занимало за­щитное поведение в ответ на один из «примарных» (врожденных) стимулов опасности, к которым принадлежит неожиданное при­косновение (к числу таких стимулов принадлежат, помимо вне­запного прикосновения, еще ряд воздействий: падение, громкий звук, вспышка света). Страх, вздрагивание, замирание — первая (программная) фаза активного эмоционально-двигательного реагирования при остром стрессе [Китаев-Смык Л.А., 1964, 1977 и др.]. Второй фазой (ситуационной) является экстатическое реагирование (см. 2.1.3). Ознакомленность человека с тем, что его ожидает псевдоопасность, вовлекала его в игровую ситуацию. Это создавало психологическую установку (преднастроенность) на игровое поведение с эмоционально позитивными пережива­ниями.

Такая установка в описанных выше опытах не могла «отме­нить» первую фазу активного стрессового реагирования (страх, вздрагивание). Тем не менее, преднастройка на игровую ситуа­цию способствовала актуализации одновременно с первой еще и второй экстатической фазы — преждевременного «торжества победы» над опасностью, хотя страх перед нею еще не исчез. Таким образом, и чувство страха, и экстатическая веселость активизировались одновременно. Эмоциональный накал испуга, надо полагать, способствовал появлению столь же выраженного начала экстатических переживаний (второй фазы стрессового реагирования), которые оказались значительно сильнее, чем можно было бы ожидать в аналогичной игровой ситуации, если эта ситуация была бы лишена фактора, генерировавшего испуг. Реакция на неожиданное проникновение в персональное про­странство (как и реакция на другие «примарные» стимулы) вызвана скорее семантикой стимула (тем, что символизирует эти стимулы), чем их информационными физическими параметрами [DubosB., 1965], «программа» таких реакций сопряжена с фило-и онтогенетическим опытом.

В. Чем более умным кажется враг, тем сильнее испуг. Что ужаснее — интеллект или кровожадность врага?

Следует сказать об особой значимости угрозы «вторжения» в персональное пространство предмета, принимаемого за человека, в отличие от «вторжения» других объектов. Человек, неизвестный человек «символизирует» потенциально высокий уровень знаний. Если он враждебен, он может разгадать твои способы защиты, он может быть хитрее тебя, вместе с тем он может уничтожить тебя не только физически, но и морально. Таким образом, в ситуации стрессогенного проникновения в личное пространство является значимым интеллектуальное, мыслительное могущество объекта вторжения.

Для индивидов, верящих в существование сверхъестествен­ных, магических сил, угроза «вторжения» в персональное про­странство носителей таких сил может явиться более стрессо-генным, чем угроза вторжения в него реального человека. Даже при отсутствии активных суеверий, если индивид не защищен убежденностью в своем превосходстве над иррациональными яв­лениями или активными знаниями способов мистификации, тогда столкновение с имитацией носителей «сверхъестественных сил» может привести к значительным последствиям. В качестве при­мера напомню о событии, случившемся в московской гостинице «Космос» еще в советские времена.

Тогда иностранные туристы для развлечения облачились в маски страшилищ, злых духов, т. е. маски, традиционно исполь­зуемые в их стране во время карнавальных шествий. Местные жители, москвичи не знали о существовании такого рода масок. Дело происходило ночью. Дистресс у некоторых местных жите­лей достиг столь высокого уровня, что потребовалась врачебная помощь. Этот случай указывает на необходимость для предотвра­щения возможности страха перед «вторжением» в персональное пространство сверхъестественных факторов не только социокуль­турных норм, исключающих суеверия, но и знаний о различных конкретных приемах и способах мистификации.

К этому кругу вопросов примыкает проблема различного реа­гирования субъекта, например, при пользовании общественным транспортом в часы пик: агрессивно-грубое в одном случае — в толпе незнакомых людей (в мегаполисе), терпеливо-вежливое в другом случае — при наличии вокруг знакомых людей (в не­большом городе, где почти все друг-друга знают) [Sommer R., 1969]. Существует мнение о необходимости различать факторы «плотности» и «скученности», которые зависят от ситуационной обстановки, от направленности интересов, внимания и органи­зованности большинства лиц, составляющих толпу [Evans G.W., Elchelman W., 1976; Stokols D., 1972]. Очевидна разница отно­шения друг к другу людей, тесно сидящих на стадионе во время спортивных соревнований, когда их внимание отвлечено друг от друга, и людей, тесно сидящих на скучном уроке или в ожидании лекции, где больше возможности для взаимодействия.

На вопрос: «Что страшнее— интеллект или кровожадность врага?» надо отвечать в каждом конкретном случае. Основное — это характер, достоинство, отчаянность, отвага человека, противо­стоящего врагу; даже его психологические установки, традиции, верования формируют его испуг и бесстрашие. Не случайно в больших религиях постулируется, что перед безгрешным, достой­ным теряют свою силу все демоны и черти. Праведный человек неуязвим силами зла, ему не надо их бояться.

А вот безумно кровожадному зверю может противостоять лишь сила, укрощающая (или уничтожающая) его. Бессилие рождает у жертвы ужас. Но сила духа, достоинства, правоты и еще вера в вечность души своей освобождают человека от страха перед любым врагом.

Г. Двуликая сексуальность. Равновесие матриархата с патриархатом.

а) Биполярность секса

Важнейшим компонентом любовных игр является макси­мальное проникновение партнера в личное пространство друг друга, когда перемешиваются игровая агрессивность и любовные отношения. Такое «проникновение» формирует межличностное пространство, рождающееся в игровой борьбе за право на него, за доминирование и одновременно за биполярное равенство в нем — гармонию двух полюсов: женского и мужского. Побудитель этих игр — эустресс сексуальной любви. Ведущий ее компонент — смутно осознаваемая, но остро ощущаемая потребность единения подсознательных, воплощений «Эго» врачую­щихся субъектов.

Проводя лонгитудинальные наблюдения, мы заметили, что абсолютно нарциссические личности (таких очень мало) ощущают уникальными свои достоинства и потому не способны к сексуальным чувствам (любви, оргазму) и еще к юмору; ощущения сексуальности и юмора возможны лишь при единения подсозна­тельных воплощений Эго.

Сексуальный акт, в оптимальном его воплощении, создает единение мужской и женской самости с образованием телесно-духовного бисексуального пространства — зачаток и основу «семейного пространства». Результатом коитального акта искренне любящих становится их личностное преображение с эйфорическим ощущением своей уже семейной сущности, по­началу не вполне осознаваемой основы рождения и воспитания потомства.