Научная разработка темы в 1920—1990-е гг.

Новейшая история Русской Православной Церкви и религиозная политика Советского государства привлекали и привлекают внимание отечественных и зарубежных исследователей. Советская историография рассматривала историю государственно-церковных отношений с антирелигиозных и антицерковных позиций, согласно которым Церковь представлялась реакционным, антинародным институтом, а органы государственной власти освещались только положительно. Основные установки и положения советской историографии сложились еще в 1920-е гг. и в целом без изменений переносились из одной работы в другую.

Первые советские работы, появившиеся в самом начале 1920-х гг., невозможно считать научными, так как они в основном носили резко обличительный характер. Советские авторы тех лет — П. Бляхин, Е. Ф. Грекулов, А. Кагорницкий, Б. П. Кандидов, Н. М. Лукин, С. Худяков и др. — выполняли «партийный заказ» в прямом смысле этих слов. Так, в отчетном докладе Антирелигиозной комиссии ЦК РКП(б) в Политбюро от 12 декабря 1922 г. особо отмечалось, что «ощущается острый недостаток в литературе, освещающей с марксистской точки зрения историю российской Церкви и взаимоотношений между Церковью и государством. При полном отсутствии литературных сил могущих теперь же взяться за заполнение этого пробела, комиссия не видит другого выхода из положения кроме обращения к институту красной профессуры, которому предполагается заказать ряд монографий». Уже 1 января 1923 г. комиссия докладывала в Политбюро ЦК РКП(б) о ходе выполнения этого решения.

В связи с готовившимся в 1922—1923 гг. судебным процессом над патриархом Тихоном руководящие партийные органы — Антирелигиозная комиссия ЦК РКП(б) и Политбюро —планировали «обвинение против Тихона и его ближайших сотрудников поддерживать по четырем пунктам: а) активная борьба против проведения декрета об отделении церкви от государства; б) противодействие вскрытию мощей; в) противодействие изъятию церковных ценностей; г) систематическая контрреволюционная деятельность». Авторы большинства изданных в тот период работ стремились всячески обосновать указанные пункты обвинения².

Примечательно, что некоторые авторы, писавшие в 1920— 1930-х гг. разоблачительные брошюры и статьи о Российской Православной Церкви, до революции 1917 г. являлись православными священнослужителями (например, И. Брихничев, М. Галкин). Выполняя политический заказ, некоторые из них зарабатывали себе право на жизнь. Примером подобного рода можно считать написанную перед началом Великой Отечественной войны (издана в 1961г.) работу обновленческого митрополита Н.Ф.Платонова, который в 1938 г. вынужденно порвал с религией и стал «воинствующим атеистом».

Работы по истории Церкви, вышедшие в 1920—1930-х гг. и представлявшие всякую религию как политического и идеологического противника советской власти, во многом характеризуют особенности и этапы антирелигиозной борьбы, которую в тот период вело атеистическое государство. Современные исследователи могут использовать приводимые в указанных работах материалы лишь с учетом идеологической заданности, субъективности и пристрастности авторов.

Установки и положения литературы 1920—1930-х годов в значительной степени определили подходы к изучению темы всей последующей советской историографии. Именно с тех лет в советской исторической литературе утвердилось мнение, что в 1917г. Православная Церковь придерживалась исключительно промонархических позиций, «верой и правдой стояла за интересы самодержавия» и враждебно относилась к антицаристским настроениям в обществе. После падения царизма Церковь якобы противилась преобразованиям в обществе, а ее Поместный Собор, начавший работу в августе 1917г., рассматривался лишь как «штаб церковной контрреволюции». Позднее, в 1980-х годах, к этим положениям добавилось обвинение в том, что Церковь неспособна была ни перестроиться, ни обновиться.

Советские авторы посвятили немало работ первым мероприятиям атеистической власти в религиозной политике. Достоинством этих исследований является обстоятельное изучение истории подготовки и утверждения ленинского декрета об отделении Церкви от государства и школы от Церкви. Были уточнены даты подписания декрета и издания инструкции Народного комиссариата юстиции о порядке его осуществления.

Однако атеистическая литература на эту тему поддерживала миф об агрессивной и антинародной сущности Русской Православной Церкви в первые годы советской власти и о классовой злобе духовенства во главе с патриархом Тихоном. В работах 1920—1930-х гг. было сформулировано исторически недостоверное положение о том, что массы поддержали декрет от 23 января 1918 г., а против него были лишь отдельные выступления, спровоцированные контрреволюционными церковниками. Примечательно, что этот вывод безоговорочно повторялся и в работах 1950—1980-х гг., авторы которых нередко весьма тенденциозно стремились привлечь некоторые архивные материалы, касающиеся проведения в жизнь декрета об отделении Церкви от государства². Атеистические авторы стремились всячески оправдать антирелигиозную практику советской власти и прежде всего антицерковные кампании 1918—1922 гг. Изучение кампании по вскрытию святых мощей 1918—1920 гг. в основном ограничивалось общими положениями о том, что «мощейная эпопея» проводилась по требованию самих трудящихся и имела одну цель — «разоблачить вековой обман со стороны церкви». Главное внимание при таком подходе обращалось на использование в антирелигиозной пропаганде искаженных результатов осмотра мощей. Написанные еще в 1920-х гг. на основе материалов осмотра останков православных святых «разоблачительные» опусы антирелигиозников издавались и переиздавались, составив целую библиотеку «антимощейной» литературы.

С начала 1920-х гг. в советской историографии была распространена официальная версия, согласно которой инициатором изъятия церковных ценностей в 1922 г. являлось страдавшее от голода население, а духовенство обвинялось в нежелании помочь голодающим в Поволжье и в организации сопротивления изъятию ценностей.

Масштабы и подлинные причины террора против духовенства и мирян советской историографией замалчивались или искажались. Атеистически настроенные авторы утверждали, что в советской России гонения на религию никогда не было и нет, а «отдельные репрессивные акции в отношении церковников осуществлялись исключительно за то, что они, прикрываясь рясой и церковным знаменем, вели антисоветскую работу».

Русская Церковь включалась в выстроенную партийными идеологами схему контрреволюционного заговора против «рабоче-крестьянской» власти. Вывод о крайне реакционной роли Церкви в период гражданской войны и интервенции основывался, главным образом, на утверждении большевиков, что ее представители целиком, всеми помыслами стояли на стороне Белого движения. Вместе с тем следует отметить, что советские историки собрали определенный фактический материал, свидетельствующий о том, что представители духовенства, оказавшиеся на территориях, занятых белыми, нередко им сочувствовали и поддерживали их. Однако упор лишь на подобного рода примеры исключал возможность выяснения различий в общественно-политической позиции иерархов Православной Церкви, которые почти все огульно были зачислены в лагерь «монархистов-черносотенцев», «апологетов гражданской войны против рабоче-крестьянской власти, скрытно или явно поддерживавших белогвардейскую контрреволюцию».

Вот что, например, писал один из наиболее плодовитых антирелигиозников конца 1920—1930-х гг. Б. П. Кандидов о видном члене сибирского временного Высшего церковного управления епископе Уфимском Андрее (Ухтомском). «В лице Ухтомского церковь высказалась за создание союзов от черносотенцев до меньшевиков включительно, и эта желтая коалиция в союзе с иностранными оккупантами по плану мракобесов противоставлялась Советской власти».

Примечательно, что, приведя нижеследующую выдержку из выступления епископа Андрея в 1919 г., Б. П. Кандидов по существу опроверг свое же утверждение. «С кем могут блокироваться приходские советы? Может ли быть блок приходских советов с кадетами? Невозможно... Возможен ли блок приходских советов с социал-революционерами? Должен оговориться, что эта партия для меня [епископа Андрея.— А К] из всех остальных самая близкая. Церковно-приходские советы и партия с.-р. должны составлять единое неразрывное целое...

Что касается русских социал-демократов, то они, вероятно, скоро убедятся, что Церковь для них — родная мать, а не враг, что Церковь имеет основание не в классовой борьбе, а в братской взаимопомощи...»

Характерной чертой многих советских работ, особенно 1920— 1930-х гг., являлось тенденциозное отношение к рассмотрению церковных документов, когда вырванные из контекста цитаты подгонялись под заранее заданные положения и выводы. Например, в ряде антирелигиозных работ, трактовавших позицию Православной Церкви в гражданской войне, в доказательство активной антисоветской и антинародной деятельности сибирского ВВЦУ упоминалось его послание к руководителям христианских Церквей с описанием гонений на верующих в советской России. Содержавшуюся в этом послании просьбу к главам христианских Церквей помолиться вместе со своей духовной паствой «о столь страждущих за имя Христово исповедников XX столетия на северо-востоке Европы» антирелигиозники представляли как «обращение за военной помощью к империалистам».

Соответствующей разоблачительным задачам советской литературы 1920—1930-х гг. была и тенденциозно используемая источниковая база: декреты Советской власти, труды руководителей государства и ведущих партийных идеологов, официальная советская и коммунистическая печать.

Одним из основных источников подавляющего большинства работ, посвященных истории Церкви в первые годы советской власти, являлось составленное и подписанное в 1923 г. А. Я. Вышинским «Обвинительное заключение по делу граждан: Беллавина Василия Ивановича, Феноменова Никандра Григорьевича, Стадницкого Арсения Георгиевича и Гурьева Петра Викторовича по 62 и 119 ст. ст. Уголовного кодекса». Советские историки дословно воспроизводили основные положения этого документа², зачастую посвященного выявлению и описанию «контрреволюционных действий» обвиняемых со времени Поместного Собора 1917—1918 гг. Однако этот документ был крайне тенденциозным и содержал грубые искажения действительности. Например, в обвинительном заключении утверждалось, что постановление Собора от 27 января 1918г. по поводу декрета Совнаркома об отделении Церкви от государства и патриаршее послание от 19 января того же года с осуждением гонений за веру и зверств в отношении мирного населения якобы «содержат в себе прямые призывы к мятежу и убийству» ^!. Составители обвинительного заключения допустили также ряд фактических неточностей, например, назвав членом Собора 1917—1918 гг. некую «графиню Трубецкую».

Важно отметить, что обвиняемые отрицали «в своих действиях цель свержения Советской власти». Обвинительное заключение было напечатано отдельной брошюрой в 1923г., а в 1994г. переиздано в сборнике церковно-исторических актов с фиксацией всех помет, сделанных патриархом Тихоном при ознакомлении с обвинением. В связи с этим следует подчеркнуть, что весьма существенные оговорки, сделанные патриархом Тихоном в формуле признания своей вины и зафиксированные в следственном деле, были полностью проигнорированы в тексте обвинительного заключения.

В целом для этого обширного заключения присуще умелое перемешивание действительных фактов резких обличений патриархом богоборческой власти (главным образом, в 1918 г.) с замалчиванием или квалификацией в качестве лицемерного обмана всех попыток патриарха Тихона в 1919—1921 гг. вывести Церковь из политического противостояния и найти основы ее легального существования в Советском государстве. С тех же позиций обвинение излагало историю попыток Церкви организовать действенную помощь голодающим в 1921 —начале 1922 г.: основные документы Церкви по этому поводу либо скрыты, либо изложены крайне тенденциозно. Так например, скрыт факт обсуждения в Политбюро ЦК РКП(б) и одобрения воззвания патриарха о помощи голодающим от 19(6) февраля 1922 г. Для обвинительного заключения характерно также приравнивание религиозных обрядов, действий и идей к контрреволюционным.

Постатейное рассмотрение всех фальсификаторских приемов обвинения, ставшего для советских авторов одним из основных источников изучения темы, — предмет особого исследования¹. Необходимо отметить, что 22 июля 1992г. Генеральная прокуратура Российской Федерации установила отсутствие состава преступления в деяниях патриарха и проходивших по его делу лиц, т. е. обвинительное заключение признано ложным.

При оценке внутреннего положения патриаршей Церкви советские исследователи использовали полумемуарного характера работы обновленческих деятелей (А. И. Введенского, Б. В. Титли-нова и др.), обвинявших Высшее церковное управление при патриархе Тихоне в развязывании борьбы с советской властью и приведении в полное расстройство всех церковных дел.

В отличие от пропагандистов атеизма 1920—1930-х гг., авторы послевоенного периода в соответствии с изменившимися партийными установками считали, что борьба против религии и Церкви в целом приобрела характер идеологической борьбы за торжество научного мировоззрения.

Особо следует выделить попытки отдельных историков в 1970—1980-х гг. выйти за рамки господствовавшего подхода к изучению темы. Здесь следует назвать монографию А. А. Шишкина, посвященную обновленческому расколу в Российской Церкви. Некоторым советским историкам в ряде случаев удалось критически переосмыслить традиционные представления и уточнить факты, касающиеся государственно-церковных отношений первых лет советской власти.

Долгое время в советской историографии было распространено мнение о том, что создание монастырских коммун и артелей началось по указанию Высшей церковной власти. Так, Р. Ю. Плаксин полагал, что, «потерпев поражение в открытой борьбе против декрета об отделении церкви от государства, церковники решили обойти революционное законодательство» и в целях «спасения монастырских хозяйств стали с благословения патриарха создавать фиктивные трудовые артели и коммуны». Эти объединения, в состав которых входила вся монастырская братия, вплоть до игумена, претендовали на передачу им монастырских земель, сельскохозяйственного инвентаря и т.д. Однако, по мнению Р. Ю. Плаксина, против монашеских лжекоммун советская власть сравнительно быстро приняла соответствующие меры (объединения, преследовавшие религиозные цели, регистрировать не стали)². Следует отметить, что в данном случае Р. Ю. Плаксин почти дословно повторил версию, изложенную в обзоре VIII отдела Народного комиссариата юстиции, опубликованном еще в 1922 г.. Еще раньше Р. Ю. Плаксина — в конце 1930-х гг. — эту точку зрения поддержал Н. Ф. Платонов.

В. Ф. Зыбковец в своей монографии, вышедшей в 1975 г., убедительно показал, что уже с весны 1918г. на территории советской России начался стихийный — «без благословения патриарха Тихона» — процесс «самоорганизации монастырей в трудовые артели и коммуны».

Советские историки Я. Е. Водарский и В. Ф. Зыбковец выявили и уточнили количество православных монастырей в России к началу 1918 г..

Несмотря на отмеченные положительные тенденции, отечественная историография вплоть до конца 1980-х гг. основное внимание уделяла изучению процесса становления, развития и утверждения атеистических воззрений в СССР, а также партийного руководства атеистическим воспитанием.

Большое внимание в советских работах 1970—1980-х гг. уделялось опровержению выходивших в основном в Западной Европе и США зарубежных исследований, которые были объявлены фальсификаторскими.

Вплоть до конца 1980-х гг. подход советских историков к изучению темы был в основном односторонне-упрощенным и идеологически заданным. Так, деятельность государственных органов по осуществлению религиозной политики оставалась вне критики и, естественно, не подвергалась серьезному научному анализу. Историки ничего не могли писать о деятельности ВЧК—ГПУ—ОПТУ по проведению «церковной» политики государства в 1920-е гг. Не исследовались и документы органов высшего церковного управления, отражавшие официальную позицию Церкви, а не ту, которую ей приписывали.

Основные установки советской историографии о том, что Церковь как контрреволюционная политическая сила препятствовала освобождению угнетенных трудящихся от господства эксплуататоров и активно боролась против рабоче-крестьянской власти, особенно в первые годы ее существования, оставались неизменными.

Таким образом, при обилии разнообразной рассмотренной выше литературы фундаментальная проблема взаимоотношений Советского государства и Православной Российской Церкви являлась одной из наименее изученных в исторической науке.

Наступившие в начале 1990-х гг. изменения в обществе и открытие исследователям ранее недоступных источников открыли качественно новый этап в отечественной историографии.

К числу первых попыток преодолеть стереотипы «партийного подхода» и определить новые методы исследования следует отнести работы В. А. Алексеева и О. Ю. Васильевой.

Однако и в 1990-х гг. некоторые историки продолжали противопоставлять «ленинскую традицию решения религиозного вопроса» «сталинскому форсированному изживанию религии» с конца 1920-х гг.. По нашему мнению новое наступление на религиозные организации, начавшееся в конце 1920-х гг., во многом исходило из опыта осуществления антицерковной политики в первые годы советской власти.

Сравнительная узость источниковедческой базы и, в частности, недостаточная изученность церковных документов, вызвали в ряде случаев фактологические неточности при изложении материала. Так, В. А. Алексеев и М. Ю. Крапивин полагали, что арест патриарха лишил Собор дееспособности, и после этого он фактически перестал работать. Однако последнее заседание Собора состоялось 20(7) сентября 1918г., а патриарх Тихон впервые был подвергнут домашнему аресту лишь 24(11) ноября того же года.

К середине 1990-х гг. исследователям удалось значительно расширить источниковую базу, раздвинуть границы в постановке проблем темы и конкретизировать ее отдельные аспекты. М. И. Одинцов одним из первых ввел в научный оборот значительное число ранее неизвестных документов партийных и государственных органов власти, а также материалы следственного дела патриарха Тихона. Этот же исследователь проанализировал конституционно-правовую базу государственно-церковных отношений в советском обществе.

В своей второй монографии В. А. Алексеев выявил и проследил особую роль комсомола в осуществлении антирелигиозных кампаний и акций, планировавшихся центральными органами власти. В книге убедительно показано, что комсомольские лидеры (особенно в первые годы советской власти), представляли себе борьбу с религией на весьма примитивном уровне: путем «богоборства» и «попоедства», не исключавших физических расправ с духовенством, угроз верующим насилием и т. п.. Руководство комсомола во главе с П. Смородиным проводило в 1921—1923 гг. особую «комсомольскую» антирелигиозную пропаганду, в которой главный упор делался на внешне эффектные формы «противо-церковной борьбы», оскорблявшие религиозные чувства верующих.

Особое внимание стало уделяться взаимоотношению органов государственной власти и Православной Церкви на местах. Среди работ, касающихся этой проблемы, следует выделить монографию М. В. Шкаровского, которая написана почти целиком на основе ранее неизвестных архивных материалов и раскрывает важнейшие моменты истории Петроградской (Ленинградской) епархии, остававшейся и в 1920—1930-е гг. в определенном смысле церковным центром страны.

В связи с введением в научный оборот ранее недоступных исследователям документов ЦК РКП(б) впервые предметом специального изучения стала деятельность по руководству и проведению религиозной политики таких высших партийных инстанций как Политбюро и Антирелигиозная комиссии ЦК. Так, работе Антирелигиозной комиссии было посвящено несколько публикаций, основанных на протоколах ее заседаний. Исследованию политики коммунистической партии, главным образом, ее руководящего органа — Политбюро ЦК — в отношении Российской Православной Церкви в 1922—1925гг. на основе открытых в последние годы документов ЦК РКП(б) и ГПУ посвящена монография Н. А. Кривовой. В работе убедительно показано, что руководство антицерковной кампанией 1922г. осуществляло непосредственно Политбюро ЦК РКП(б) при самом активном участии ГПУ, хотя жесткий партийно-чекистский контроль тщательно прикрывали ВЦИК и Комиссия Помгола.

Во введении к нашей работе уже отмечалось то большое внимание, которое уделяли кампании по изъятию церковных ценностей в 1922 г. как советские авторы, так и современные исследователи. Благодаря интенсивному изучению событий того периода историкам в последние годы удалось установить подлинные цели кампании 1922 г. (терроризировав Церковь, сломить в первую очередь ее духовное сопротивление и, расколов, подорвать влияние на народ), а также проанализировать ход этой кампании и карательно-репрессивные методы ее осуществления.

В некоторых работах обращалось внимание на то обстоятельство, что всестороннее изучение изъятия церковных ценностей в 1922 г. невозможно без учета предшествовавших указанной кампании акций советской власти по экспроприации имущества религиозных организаций. По мнению В. А. Алексеева, инструкция Наркомюста от 30 августа 1918 г. о проведении отделения Церкви от государства явилась первым нормативным документом, в котором определялся порядок изъятия из церквей ценностей. Н. Н. Покровский в обстоятельном предисловии к публикации документов Политбюро ЦК РКП(б) 1922—1925 гг. отмечает, что в 1918—1920гг. процесс закрытия нескольких сотен монастырей сопровождался конфискацией монастырского имущества. Однако, как правило, проследить дальнейшую судьбу изъятых в то время монастырских ценностей по источникам невозможно.

Изучение документов Политбюро ЦК РКП(б) позволило исследователям установить общую денежную оценку всего изъятого у Церкви имущества в 1922г., которая составила650810руб. 67 коп. (в золотых рублях). Если исходить из того, что В. И. Ленин в письме от 19 марта 1922 г. надеялся на получение многих сотен миллионов или даже нескольких миллиардов золотых рублей, а Л. Д. Троцкий также считал возможным добыть церковных сокровищ на несколько миллиардов золотых рублей, то Советское государство получило лишь тысячную долю ожидаемого.

Сделаны первые шаги в исследовании распродажи изъятых церковных ценностей.

Современные исследователи убедительно опровергли устоявшееся мнение о том, что весть об изъятии церковных ценностей духовенство якобы повсеместно встретило «в штыки» и стало «отчаянно сопротивляться» решению властей. В действительности же священнослужители во многих случаях старались удержать мирян от столкновения с властями на этой почве. Разумеется, не обошлось без эксцессов.

Из одной работы в другую по новейшей церковной истории переходит свидетельство активного участника событий 1922 г., лидера «живоцерковников» протоиерея В. Д. Красницкого о том, что в ходе изъятия церковных ценностей в стране произошло 1414 кровавых инцидента. Известно, что В. Д. Красницкий в борьбе со своими противниками — «тихоновцами» — не исключал использования таких средств, как клевета, политические доносы и угрозы применения репрессий с помощью гражданских властей. Уже одно это обстоятельство ставит под сомнение названное В. Д. Красницким количество эксцессов в период изъятия церковных ценностей.

До сих пор остается дискуссионным вопрос о точном числе жертв в антицерковной кампании 1922 г. В литературе часто приводятся сведения бежавшего из советской России священника М. Польского о том, что в 1922 г. общее число жертв, погибших при столкновениях и расстрелянных по суду, составило 8 100 человек. В литературе встречаются и упоминания о прошедшем 231 судебном процессе, на которых были вынесены приговоры 732 лицам. Согласно исследованиям Д. Волкогонова, в указанный период было репрессировано около 20 000 священнослужителей и наиболее активных мирян. Важно отметить, что для документальной проверки всех этих цифр необходимо погубернское выявление и сопоставление всех свидетельств, сохранившихся в центральных и местных архивах.

В последние годы вышло в свет несколько исследований церковных авторов, посвященных истории Российской Церкви в 1920-е годы. Правда последние пока еще не приступили к специальному изучению ряда наиболее существенных проблем жизнедеятельности Церкви в первые годы советской власти. Так, в предисловии к книге протоиерея Владислава Цыпина, подчеркивается, что ее автор описывает преимущественно историю епископата и Высшего церковного управления. Однако в разделах о 1917—1922 гг. протоиерей В. Цыпин весьма лапидарно упоминает о Священном Синоде и Высшем Церковном Совете, не раскрывая конкретно их деятельность и влияние как на состояние внутрицерковных дел, так и на официальную позицию Церкви по общественно-политическим вопросам.

Значительную публикаторскую и исследовательскую работу проводят в настоящее время Православный Свято-Тихоновский Богословский институт и Крутицкое патриаршее подворье. Здесь подготовлены и изданы важные и разнообразные материалы по истории Церкви новейшего времени — церковные документы, дневники, воспоминания и т. д. Православным Свято-Тихоновским Богословским институтом при участии светских историков сделана попытка составить статистику гонений на Церковь в первые годы советской власти. Значительная информация о преследованиях верующих содержится в специально посвященных этому вопросу трудах иеромонаха Дамаскина (Орловского).

Большое внимание в исследованиях церковных историков уделяется жизнеописаниям видных церковных деятелей, особенно сподвижников патриарха Тихона.

Взаимоотношения Советского государства и Русской Православной Церкви привлекали и привлекают внимание зарубежных ученых. В изучении этой проблемы за рубежом значительный вклад внесли русские эмигрантские исследователи.

Заслугой представителей первой волны эмиграции явился сбор документальных материалов о положении Церкви после прихода большевиков к власти, в условиях гражданской войны и наступления на Церковь в 1922 г. В 1925 г. в Париже вышел подготовленный А. А. Валентиновым при участии П. Б. Струве сборник документальных данных под названием «Черная книга» (Штурм небес)». Особую ценность этого сборника составляют материалы церковной печати, свидетельства и воспоминания очевидцев о судьбах сотен священнослужителей — жертв «красного террора».

Сведения из указанного выше сборника были широко использованы протопресвитером М. Польским при составлении жизнеописаний «новых мучеников российских». Следует отметить, что М. Польский некритически отнесся к субъективным суждениям и даже слухам, которые привезли за рубеж церковные активисты второй волны эмиграции. Это обстоятельство снижает фактологическую ценность рассмотренного труда.

Особенностью целого ряда работ, написанных эмигрантами являлось то, что они носят полумемуарный характер. Их авторы — свидетели и участники описываемых событий: А. В. Карташев — министр вероисповеданий Временного правительства и член Поместного Собора 1917—1918гг., протоиерей В. П. Виноградов—член Московского епархиального совета в начале 1920-х годов и один из ближайших сотрудников патриарха Тихона в 1923—1925гг., М. Польский — «священник, бежавший из советской России», как он писал о себе, и др.

Некоторые мемуары современников изучаемого периода можно считать в определенной степени также и исследованиями. Составлявшие уже в эмиграции свои воспоминания митрополиты Евлогий (Георгиевский) и Вениамин (Федченков), протопресвитер Г. И. Шавельский пытались сделать свои выводы и заключения о позиции священноначалия Российской Церкви в период революционных потрясений и кровавой междоусобицы.

Заслугой исследователей из числа первой волны эмиграции явился сбор и введение в научный оборот писем и посланий известнейших деятелей новейшей церковной истории, а также составление биографических сведений о них.

Уделяя особое внимание деятельности патриарха Тихона, некоторые авторы — И. А. Стратонов, С. В. Троицкий — переоценивали действенность проводимой патриархом Тихоном позиции по невнесении политики в Церковь. Оценивая последствия выражавшего такую позицию послания патриарха к церковному обществу от 8 октября (25 сентября) 1919г., И. А. Стратонов писал: «Имевшие место до этого политические выступления церковных деятелей с этого момента совершенно прекращаются. Это требование патриарха с замечательной последовательностью было выполнено всем церковным обществом». Однако свидетельства участников событий 1918—1920 гг. — видных церковных деятелей того времени — опровергают это утверждение и позволяют сделать вывод, что значительная часть православной иерархии на территории, занятой белыми, вопреки посланию патриарха не отошла от политики.

Следует отметить, что философско-исторические очерки, эссе и публицистические выступления наиболее ярких представителей русской эмиграции (особенно преподавателей Православного Свято-Сергиевского Богословского института в Париже — прот. С. Н. Булгакова, Г. П. Федотова и прот. Г. В. Флоровского и др.) о положении религии и церкви в СССР способствовали возникновению за рубежом движения в поддержку гонимой Церкви. В некоторых из этих работ особо подчеркивался антирелигиозный характер кампаний советской власти по вскрытию святых мощей в 1918—1920гг. и по изъятию церковных ценностей в 1922г. Так, Г. П. Федотов в журнале «Путь» писал, что целью первой кампании была ликвидация одних из самых почитаемых православных реликвий русских святых, у огня которых вся Русь зажигала свои лампадки.

Труды русских эмигрантов, написанные в 1920—1930-е годы и посвященные взаимоотношениям Советского государства и Русской Православной Церкви, заложили традицию изучения этой темы, продолженную в послевоенный период зарубежными исследователями, ряд которых принадлежал уже ко второй волне эмиграции.

Наибольший отклик в научных и общественных кругах русского зарубежья в 1960-е годы получила объемная (около00 страниц текста) книга протоиерея Д. Константинова «Гонимая церковь (Русская православная церковь в СССР)», выпущенная Всеславянским издательством в Нью-Йорке в 1967 г. к 50-летию октября 1917г. Получив положительные отклики в различных эмигрантских изданиях как «капитальный научный труд», «ценный справочник о религиозной жизни в СССР» и «призыв к защите гонимой Церкви», монография Д. Константинова была зарегистрирована в Библиотеке Конгресса США. За свою жизнь Д. Константинов написал десятки статей и ряд книг, посвященных положению религии в СССР, постоянно участвовал в международных конференциях и симпозиумах 1960—1980-х годов на эту тему². Монография «Гонимая церковь» — своеобразное обобщение написанного Д. Константиновым за все послевоенные годы. Эта книга в отличие от других работ тех лет, вышедших в русском зарубежье и посвященных государственно-церковным отношениям в СССР, имела более широкую источниковую базу, включавшую, в частности, «рукописные оригинальные материалы, полученные от лиц, недавно посещавших СССР», и была снабжена большим справочным аппаратом.

Основная часть книги посвящена событиям 1945—1967гг. Период 1917—1922 гг. весьма кратко отражен в первой главе, содержащей обзор истории Русской Церкви с начала XX века. Характеризуя состояние Церкви в первые годы советской власти, Д. Константинов в основном повторил положение эмигрантской литературы 1920— 1930-х годов о том, что «гонения на Церковь начались сразу же после прихода большевиков к власти». Д. Константинов также указывал, что «все же в 1920-е годы, в продолжение "НЭПа" Церковь как-то могла существовать, хотя и в ущербном виде...».

Более подробную характеристику религиозной политики государства в первые годы советской власти пытались дать А. А. Бого-лепов, Г. Рар (А. Ветров), П. Соколов в своих работах, вышедших в тот же период, что и рассмотренная выше монография Д. Константинова. Они опирались в основном на источники, выявленные, собранные и опубликованные в 1920—1930-е годы представителями первой волы русской эмиграции и следовали уже известным в русском зарубежье выводам и положениям.

Например Г. Рар (А. Ветров) писал, что аполитичность позиции Высшей церковной власти в период гражданской войны в значительной степени являлась продолжением курса, намеченного Поместным Собором 1917—1918 гг., и имела твердый и последовательный характер. По мнению Г. Рара, «окончание гражданской войны развязывает Советской власти руки для усиления давления на Церковь, но это давление остается чисто внешним. Церковь подвергается открытым гонениям, но никто не заставляет ее представителей выступать с «опровержениями» фактов гонений». В заключение своего краткого обзора религиозной политики первых лет советской власти Г. Рар приводит вывод А. В. Карташева о том, что в результате этих гонений «Русская Церковь зажила, мученически просветилась, духовно выросла, может быть, как никогда, в полном отделении от государства». Такую точку зрения разделяли в 1950—1970-е годы А. Боголепов, Н. Зернов, П. Соколов. Однако положение о том, что в 1920-е годы «Русская Церковь зажила в полном отделении от государства», не соответствует действительности.

Значителен вклад русских зарубежных исследователей в изучение антицерковной кампании 1922 г. В 1970 г. в «Вестнике русского студенческого христианского движения» было помещено «строго секретное» письмо В. И. Ленина «товарищу Молотову для членов Политбюро», написанное 19 марта 1922 г. по поводу событий в Шуе 15 марта, с изложением плана дальнейших антицерковных действий. В этом же журнале в 1970-е годы было опубликовано несколько статей о ходе изъятия церковных ценностей и их реализации за границей.

Определенный вклад в выявление размаха и последствий гонений атеистической власти на Церковь внесла изданная в 1970— 1980-е годы за рубежом диссидентская литература. Так, большой фактический материал, собранный на основе церковной печати, о массовых арестах и расстрелах духовенства и верующих, осквернении православных святынь, закрытии и уничтожении монастырей и храмов приведен в книге В. Степанова (Русака).

В указанной выше группе работ следует также выделить монографию Л. Регельсона, вторая часть которой содержит документы с оценками православными иерархами положения Церкви в советском обществе в 1920-е годы и предложениями по нормализации церковно-государственных отношений. В этой же книге помещены некоторые сведения об изменениях в составе епископата за годы советской власти. Л. Регельсон широко использовал тогда еще неопубликованные рукописи, среди которые важное место занимает шеститомный словарь русских епископов, составленный митрополитом Мануилом (Лемешевским).

В основу своих исторических и канонических оценок Л. Регельсон положил указ патриарха Тихона, изданный 20(7) ноября 1920 г., т. е. еще во время гражданской войны. Этот указ допускал возможность временного независимого существования епархии (или групп епархий), если она вынужденно «окажется вне всякого общения с Высшим церковным управлением или само Высшее церковное управление почему-либо прекратит свою деятельность». По мнению Л. Регельсона, ошибка митрополита Сергия (Страгородского), возглавившего патриаршее управление после ареста в декабре местоблюстителя Петра (Полянского) заключалась в том, что он не последовал указу 1920 г., а все свои усилия направил к тому, чтобы «сохранить церковный центр, которому бы подчинялись епископы». Однако в советских условиях сохранение такого «центра» было возможно только путем фактического допущения государственного контроля над его деятельностью. Церковной политике митрополита Сергия Л. Регельсон противопоставил попытки некоторых иерархов установить фактические временные «автокефалии» в соответствии с указом 1920 г.

Действия лидеров обновленцев по подготовке церковного раскола и захвату высшей церковной власти в 1922 г. впервые в исторической литературе были обстоятельно освещены в книге А. Левитина и В. Шаврова, посвященной истории обновленчества.

Наряду с отмеченными выше достоинствами, в целом для зарубежной эмигрантской и диссидентской литературы 1920— 1980-х годов характерна ограниченность источниковой базы (материалы российских архивов в ней почти не использованы) и отсутствие обобщающих аналитических работ по теме.

В начале 1960-х годов А. Кишковский, преподаватель университета в Лос-Анжелесе писал, что «несмотря на существование многочисленных изданий, советская политика в отношении религии и церкви со всеми связанными с нею проблемами и событиями является наименее исследованной областью «советологии». Именно с этого периода начинается интенсивная разработка темы зарубежными исследователями, пишущими на английском, немецком и французском языках — Д. Поспеловским, У. Коларжем, У. Флетчером, Г. Фризом, Д. Депманом, Р. Реслером, Г. Шульцем, И. Хризостомусом, Н. Струве и др.. Для ряда этих исследователей характерны попытки, опираясь на источниковедческий и историографический опыт авторов из русского зарубежья, создать аналитические работы. Однако эта задача не могла быть ими полностью выполнена из-за определенной ограниченности источниковой базы, когда материалы российских архивов использовались весьма скудно, а также неспособности порой адекватно оценить происходившие в советской России и СССР политические и церковные процессы. В связи с последним замечанием следует отметить, что западная точка зрения о относительно сложного комплекса проблем государственно-церковных отношений, как известно, существенно отличается от православной, которая, следуя византийскому принципу «симфонии», всегда стремилась к гармонизации указанных отношений, а на практике это сводилось в конечном счете к подчинению Церкви государственной властью.

По мнению почти всех зарубежных исследователей, доминантой политики Советского государства было стремление уничтожить религиозную жизнь в стране, поэтому антирелигиозную борьбу в СССР они рассматривали как дело Советского правительства. Ряд исследователей — например, Н. Струве, У. Флетчер, Г. Фриз — ставили основной целью своих работ изучить процесс так называемого превращения «атеистической доктрины» в государственную политику, направленную на ликвидацию религиозных организаций, изоляцию верующих и физическое уничтожение по крайней мере значительной части духовенства.

Главный смысл первых же мероприятий советской власти в религиозной политике Н. Струве и У. Флетчер усматривали в подрыве имущественных устоев Церкви и лишении ее юридических прав. «Уже с декабря месяца 1917г., — писал Н.Струве, — появились первые декреты, ограничивавшие свободу и имущественные права Церкви». У. Флетчер особо подчеркивал, что после 25 октября 191,7 г. Церковь не относилась враждебно к новой власти, а выжидала. Однако отсутствие у нее какой-либо конкретной позиции длилось до тех пор, пока Советское правительство не издало ряд декретов, касающихся религии. Сделав это, новая власть вызвала оппозиционность со стороны Церкви, впервые открыто заявленную в послании патриарха Тихона от 19 января 1918г..

Большинство зарубежных авторов рассматривали деятельность Поместного Собора 1917—1918 гг. как направленную, главным образом, на рассмотрение и решение религиозных и церковных вопросов. В связи с этим показательна оценка работы Собора И. Хризостомусом, автором двухтомного труда под названием «История Русской Православной Церкви в новейшее время». В первом томе этого труда, посвященном периоду первосвятительст-ва патриарха Тихона (1917—1925 гг.) и изданном в Западной Германии в 1965 г., автор писал: «Если же их [определения Собора. — А. К] внимательно прочитать, то создается ясное представление о том, что религия в гораздо более значительной степени находилась в центре внимания Собора, чем политика». По оценке Д. Поспеловского, на Соборе присутствовали как правые, так и левые силы. Однако для большинства из них интересы Церкви были выше их политических предубеждений и человеческих симпатий.

Некоторые зарубежные исследователи особо выделяли подъем религиозности среди населения России в конце 1917—1918гг. и связывали это явление с народной поддержкой Православной Церкви и протестом против разворачивавшихся на нее гонений. Недовольство православных рабочих политикой подавления Церкви было поддержано интеллигенцией. В итоге «Русская Церковь стала моральной силой, и в таком масштабе, в который раньше она едва ли могла даже поверить».

Значительное внимание зарубежные исследователи уделили жизнедеятельности патриарха Тихона. Р. Реслер, И. Хризостомус, Г. Фриз рассматривали его личные качества как действенный фактор формирования официальной позиции Церкви по отношению к советской власти. Подавляющее большинство авторов считали патриарха сторонником умиротворения и консолидации Церкви, смягчения ее разногласий с кем бы то ни было. Так, И. Хризостомус писал о том, что Тихон в силу личных качеств не мог быть одним из инициаторов и руководителей так называемой церковной контрреволюции, вдохновителем сопротивления духовенства и верующих советской власти. Имеющиеся в зарубежной литературе различия в оценке деятельности патриарха касаются, главным образом того, насколько предстоятель оказался на высоте возложенных на него историческими условиями и обстоятельствами задач. Так, Р. Ресслер полагал, что высшее церковное руководство можно упрекать не в политизированности, а скорее в том, что оно вовремя не осознало бесповоротности изменений в государстве. Однако такое осознание было затруднено обстановкой все более разгоравшейся кровавой междоусобицы, исход которой было трудно предугадать.

Проблему насилия как важнейшего средства религиозной политики Советского государства затрагивали почти все зарубежные авторы. Например, X. Андич отмечал следующие тенденции в применении насилия в первые годы Советской власти: компрометация религии и Церкви, закрытие монастырей и храмов, угнетение и физическое уничтожение духовенства. При этом угнетение и физическое уничтожение духовенства составляли «стержень регулирования» поведения священнослужителей и религиозных организаций.

В работах зарубежных исследователей весьма кратко упоминается о кампании советской власти по вскрытию святых мощей в 1918—1920 гг. Так, Н. Струве и И. Хризостомус в своих работах отвели «мощейной эпопее» всего лишь по одному абзацу, отметив, что вскрытие мощей носило массовый характер. Если И. Хризостомус писал, что «это вызвало многочисленные протесты», то, по мнению Н. Струве, «верующие восприняли с покорностью это новое посягательство на их религиозные чувства и на свободу культа».

Сравнительно большее внимание зарубежные авторы уделили кампании по изъятию церковных ценностей в 1922 г. Исследователям, писавшим свои труды в 1960—1980-х годах и не имевшим доступа к засекреченным в советских архивах важнейшим документальным материалам, все же удалось внести определенный вклад в выяснение подлинной цели, хода и последствий кампании 1922 г. Характеризуя ее цели, Р. Конквест, Н. Струве, У. Флетчер, И. Хризостомус справедливо указывали, что начавшийся голод в Поволжье явился предлогом для провокаций против Церкви, чтобы ее разделить и обезглавить. Указанные авторы единодушны в том, что в ходе антицерковных акций 1922 г. репрессивные меры дополнялись широкой кампанией дискредитации Церкви и патриарха Тихона. Реакция патриарха на декрет об изъятии церковных ценностей послужила объектом шумной и тенденциозной пропаганды, представлявшей «отныне патриаршую Церковь как враждебную народу, которая не имеет чувства сострадания к нуждающимся людям». Анализируя итоги этой кампании, У. Флетчер писал, что «государству удалось одержать над Церковью бесподобную пропагандистскую победу», мобилизовав против нее «неудовлетворенное общественное мнение» и дезориентировав значительную часть верующих в отношении действий патриарха.

Исследователи, обращавшиеся к изучению антицерковной кампании 1922 г., полагали, что произошедший в ее ходе раскол Церкви был инспирирован властями, которые, сыграв на личных качествах будущих лидеров обновленчества, сделали их исполнителями далеко идущих планов советского руководства по развалу Церкви⁴. Следует отметить, что вывод о причастности государственных органов к организации раскола Церкви зарубежные историки, писавшие в 1960—1980-х годах, сделали на основе анализа мероприятий советского руководства в 1922 г. Конкретные документы, подтверждающие этот вывод, зарубежным исследователям в то время были еще неизвестны. В связи с этим советские авторы, разоблачавшие «буржуазных фальсификаторов положения религии и церкви в СССР», не без сарказма замечали, что «советоведы» не могут отыскать прямых доказательств действий советских учреждений, направленных на поддержку раскольников». Лишь с публикацией в 1990-е годы рассекреченных документов ЦК РКП(б)—Политбюро и Антирелигиозной комиссии — отмеченные выше положения зарубежных исследователей получили прямое подтверждение.

Основной вывод зарубежных исследователей, касавшихся государственно-церковных отношений первых лет советской власти, заключался в том, что Русская Православная Церковь не являлась контрреволюционной силой и не вела борьбы против советского строя, а лишь вынужденно защищалась от разворачивавшихся гонений. Если же позиция Церкви не всегда полностью соответствовала принципу аполитичности, то это вызвано было в первую очередь политикой «государственного атеизма», которая с помощью неприкрытого насилия вынудила Церковь к защите своего существования и ценностей веры.

Таким образом, зарубежные исследователи из-за ограниченности источниковой базы своих работ высказывали в основном общие оценки и положения, хотя порой в целом и верные, но не подкрепленные анализом важнейших источников и, следовательно, убедительными аргументами. Вместо конкретно-исторического изучения вопросов темы зарубежные авторы нередко оставались в плоскости их общей постановки и сравнительно поверхностного освещения. Вместе с тем необходимо подчеркнуть, что зарубежные историки высказали отдельные идеи, подтверждение которым на архивном материале нашел автор (например, об аполитичности официальной позиции Церкви в период революционных потрясений и гражданской войны).

До сих пор как в отечественной, так и в зарубежной историографии недостаточно разработан вопрос о периодизации государственно-церковных отношений в советском обществе. Советские исследователи специально его не рассматривали. Однако, освещая с атеистических позиций новейшую историю Церкви, они выделяли три больших этапа, связанных с «социально-политической переориентацией русской православной церкви»: церковной контрреволюции (1917—1922 гг.); падения авторитета Церкви в СССР и обновленческого раскола (1922—1927 гг.); становления лояльного курса по отношению к Советскому государству (1927—1941 гг.).

В связи с этой периодизацией следует отметить, что в широком круге монографий, научных статей и брошюр советских авторов особое место занимала характеристика государственно-церковных отношений конца 1920-х годов. Считалось, в 1927 г. была достигнута нормализация отношений между государством и Церковью вследствие поражения последней в противостоянии новому общественному строю и ее вынужденной переориентации на позиции лояльности по отношению к советской власти. В действительности с конца 1920-х годов государственные органы приступили к полной ликвидации Церкви.

Для современных зарубежных и российских историков в основном характерно выделение продолжительных по времени этапов государственно-церковных отношений. Так, немецкий исследователь Г. Штриккер выделил в особый период 1917—1943гг., российский ученый М. И. Одинцов— 1917—1938 гг.. Некоторые зарубежные исследователи (Р. Реслер, И. Хризостомус), а также церковные историки Московской Патриархии (протоиерей Владислав Цыпин) делят периоды новейшей истории Церкви в соответствии со временем служения ее первоиерархов. Наиболее плодовитые исследователи 1990-х годов — В. А. Алексеев и Д. В. Поспеловский — вообще этот вопрос специально не затрагивали. Некоторые отечественные историки все-таки разрабатывали более дробную периодизацию.

Наибольший интерес представляет периодизация одного из ведущих отечественных специалистов по истории государственно-церковных отношений в советское время М. В. Шкаровского. В рамках изучаемого автором периода он выделяет два этапа: 1917— 1921 гг. как время «жестокого, но бессистемного преследования Московской Патриархии» и 1922—1928 гг., когда «введение нэпа потребовало изменения религиозной политики в сторону ее смягчения». Однако следует отметить, что и до 1922г. государство активно вводило элементы «систематического преследования Церкви», что особенно проявилось в закрытии большинства православных монастырей и кампании по вскрытию мощей в 1918— 1920 гг. Наконец, в 1922 г. масштабы жестокостей и насилий в отношении духовенства и верующих превзошли все предшествовавшее ему время и даже поэтому указанный год никак не может быть связан с периодом «некоторого смягчения религиозной политики». Таким образом, предложенная М. В. Шкаровским периодизация, заслуживая внимания, нуждается в некоторой корректировке.

На основании обзора литературы можно сделать вывод, что в отечественной и зарубежной историографии пока отсутствуют работы обобщающего характера, в которых бы избранная автором тема рассматривалась в качестве предмета изучения как в теоретическом, так и конкретно-историческом аспектах.