Ночные приключения

Мы со Званом сидели в кровати. Спины опирались на мягкие подушки, у ног были грелки, ладони лежали на одеяле. По моей просьбе горел ночник.

– Оттого, что тепло ногам, не мерзнут руки, – сказал я, – странно, да?

– Потрогай ногу рукой, – сказал Зван.

Я взялся рукой за ногу. Рука не почувствовала тепла, нога не почувствовала холода.

– У меня руки и ноги одной температуры, – сказал я.

Зван откинул одеяло и подтянул одну ногу.

– Это потому, что нога твоя собственная. Вот потрогай мою ногу – почувствуешь.

Я взял его за ногу.

– Ого, – сказал я, – какая теплая!

– А у тебя рука холоднющая, – засмеялся Зван.

Мы снова накрылись одеялом.

– Я никогда не был дома у Олли Вилдемана, – сказал я. – Я никогда не ел у него горохового супа.

– Знаю, – сказал Зван и толкнул меня локтем.

Зван – еврей, подумал я, как и старик Мостерд.

Во время войны Мостерд носил на пальто желтую звезду. Тетя Фи объяснила, что во время войны фрицы отправили всех евреев в Польшу и заставляли работать там в лагерях. Зван – тоже еврей, и его мама с папой, наверное, до сих пор в лагере.

– Они работают в Польше? – спросил я.

– Кто? – не понял он.

– Твои папа с мамой.

– Нет, – сказал Зван.

– Почему же они не возвращаются?

– Они погибли.

– Погибли? От чего? Их убили фрицы?

– Ладно тебе, – сказал Зван, – перестань.

– Но почему?

– Что почему?

– Почему их убили?

– Их убили, потому что у них было больше половины еврейской крови, из их бабушек и дедушек больше половины были евреями.

Я прекратил расспрашивать. Зван знал все, я не знал ничего – приходилось с этим смириться.

– Родители моего папы умерли уже давно, – заговорил я вновь. – А мамины родители живут в Меппеле, в ужасно маленькой квартирке. Однажды я провел у них целый день. Они вообще ничего не говорят, только чего‑то там возятся в этой своей квартирке в Меппеле. А что значит «еврей»? Авраам, и царь Давид, и Ионафан, и Моисей – они все были евреями, да ведь?

– Откуда ты знаешь эти имена?

– Я ходил в воскресную школу, – сказал я с гордостью. – Там рассказывают интересные истории.

– Из Ветхого Завета, конечно, – сказал Зван. – Там от первой страницы до последней говорится о древнем народе.

– Началось все с Адама и Евы, да?

– Да‑да.

– Адам и Ева были евреями?

Зван засмеялся.

– Почему ты смеешься?

– Никогда об этом не думал, – сказал он.

– Если Адам и Ева были евреями, значит, мы все евреи?

– Нет, – сказал Зван, – в какой‑то момент вышел сбой.

– Ты не хочешь разговаривать?

– Да ладно тебе.

– А фрицы что, злились на евреев?

– Глупо звучит.

– Они воевали друг с другом – фрицы и евреи?

Зван вздохнул.

– Нет, – сказал он, – они не воевали друг с другом. В лагерях у немцев были винтовки и прочее, а у евреев – самое большее старые зубные щетки. Их просто уничтожали. Их уничтожали, когда с них уже нечего было взять.

– Откуда ты все это знаешь?

– В Девентере мне ничего не рассказывали, потому что боялись – ведь еще шла война, дядя Пит и тетя Соня сами многого не знали. Больше всего мне рассказала Бет. Когда я после войны пошел с ней в Девентере гулять, она сказала: как странно ты идешь. Да, Томас, ходить по длинным улицам тоже надо учиться, просто так взять и пойти не получится. Бет сказала: ты разучился ходить, а чему ты научился? Читать и писать, да? Я ответил Бет: читать я умел уже в пять лет. А почерк у меня такой же хороший, как у дяди Пита.

– Ты такой умный, Зван.

– Да ну прямо, умный! Книги, книги и книги – что мне оставалось. В какой‑то момент я вообще перестал выходить на улицу. Читал до умопомрачения. По вечерам за столом дядя Пит спрашивал: что ты сегодня прочитал? И я ему рассказывал. После этого он занимался со мной арифметикой и историей или еще чем‑нибудь.

– А ты читал книжку «Питье Белл»?

Зван помотал головой.

– Дядя Пит разрешал мне читать что угодно, – сказал он. – Я читал «Айвенго» – толстенная книга, не поднять. Там одна героиня – красавица‑еврейка по имени Ребекка; как ни странно, мне в голову не пришло, что я точно такой же еврей. И еще я читал «Гекльберри Финна», эту книжку я понял только с четвертого раза, но больше всего она мне понравилась в первый раз, когда я еще ничего не понимал.

– А я вот «Фритса ван Дюрена» прочитал раз двадцать, – сказал я. – Теперь понимаю ее слишком хорошо; я так хорошо ее понимаю, что мне от нее уже никакой радости.

– Я читал даже книжки для девочек.

– Да, здорово, – радостно подхватил я, – я жутко люблю девчоночьи книжки.

– Я читал «У мамы под крылом». Там вредненькие сестрички устраивают на чердаке театр. Так здорово – я пока читал, забывал все на свете, и про эту вонючую войну вообще не думал.

– Ну ты, Зван, и выражаешься.

Зван засмеялся.

– Мой папа ничего мне не рассказывал, – сказал я. – Наверное, не знает, с чего начать.

– Когда война кончилась, – сказал Зван, – был огромный праздник, в Девентере люди танцевали на улицах и на всех площадях, и везде все оранжевое[15]и красно‑бело‑синее[16], я был счастлив, как идиот, а дядя Пит и тетя Соня сидели дома, они сказали мне, чтобы я не слишком радовался, и только тут я их наконец спросил: а мама с папой вернутся? Тогда они мне ответили: мы каждый день пишем в Красный Крест, мы не знаем, где они, может быть, они вернутся… А ты веришь в «может быть», Томас?

– Фиг его знает.

– «Может быть» – это все равно что «не может быть». Они не вернулись. Мне сказали: дядю Якоба тоже забрали, завтра сюда приедет Бет, будь с ней поласковее и, пожалуйста, не задавай лишних вопросов.

– А ты к тому времени уже забыл Бет?

– Да, Бет я уже забыл.

– Наверное, здорово было с ней снова увидеться?

– Я подумал: какая зануда, ну почему моя двоюродная сестра такая зануда.

– Бет не зануда, – рассердился я.

– Да, я знаю – девчонки, которые сначала кажутся занудными, как раз самые классные.

– Она уже тогда была такая строгая?

– Очень строгая, да. Я у нее все выспрашивал. И она сказала: их уничтожили, Пим, их нет в живых, твоих мамы с папой и моего папы. И я подумал: не так уж она и переживает. И еще Бет сказала: ты еврей, Пим, после этой войны ты всю жизнь будешь евреем, и я тоже. Понимаешь, Томас, Бет наполовину еврейка, но она сказала: теперь мой папа сидит внутри меня, он там будет всегда, и потому я – полтора еврея. Я ничего не понимал, я не понимал, почему моих маму с папой и ее папу убили.

Зван перевернулся на бок и теперь лежал ко мне спиной.

– Самое ужасное, – услышал я его голос, – что я‑то сам ничего не видел и ничего не пережил – ни голодную зиму, ни облавы, я никогда не видел, как евреев уводят из дома, во время войны я вообще не знал, что я еврей, я не помню, как выглядела мама… А как выглядела твоя мама?

– Я не обращал на это внимания, – сказал я.

– А если ты зажмуришься, ты ее увидишь?

Я крепко зажмурился. Чтобы сделать Звану приятно, потому что ничего от этого не ожидал. Думать и видеть – разные вещи.

– Ты чувствуешь ярость оттого, что она умерла?

Моя мама умерла от инфекции. А к инфекции трудно относиться с яростью. Вообще‑то я не уверен, что это была просто инфекция.

– У моей мамы всегда были влажные ладони, – сказал я.

– Откуда ты знаешь?

– Она жутко часто таскала меня за нос.

– В последний раз я видел их в четыре года, – сказал Зван. – Я помню папины руки, его длинные пальцы с черными волосками, и еще он всегда носил темный костюм, а когда сердился, то говорил тихим‑тихим голосом. По утрам в моей комнате на чердаке у дяди Пита с тетей Соней, когда я только‑только начинал просыпаться, но еще не открывал глаз, мне часто виделась его спина и серая шляпа, он вез меня на багажнике в Девентер.

Тут Зван смолк и перелег на бок, спиной ко мне.

– А вот мама, – заговорил он через некоторое время, – ох, с мамой намного труднее, у меня было столько тетушек, что я путался, когда пытался ее вспомнить: то у нее рыжие волосы, то дурацкая шляпка на голове, то шляпа с перьями… Да, когда я старался вспомнить маму, я сразу оказывался в комнате, полной щебечущих тетушек, и кто есть кто, и кто из них мама? Я вспоминал, как одна из них сидела на краешке моей кровати и рассказывала коротенькие истории или делала разные фигуры из веревочки, натянутой на пальцах. Но как она выглядела? Мне не хочется ее вспоминать или у меня не получается? Дядя Пит и тетя Соня не показывали мне ее фотокарточек. А теперь у меня есть ее фотокарточки, они стоят в комнате Бет. Я боюсь на них смотреть.

Я задумался. У меня умерла только мама – не так уж много, но я и с этим не мог разобраться.

– У меня осталась Бет, – сказал Зван. – И еще у меня остался дядя Аарон. Дядя Аарон живет далеко‑далеко, в Америке, он шлет мне много писем, ох‑ох‑ох, от его писем у меня болит голова, он пишет на смеси голландского и английского, болтает, как сорока.

– Как это – болтает в письме?

– Да, болтает, – сказал Зван, – это возможно.

– Почему Олли Вилдеман ненавидит евреев?

– Думаю, добрая половина его бабушек и дедушек ненавидит евреев.

Я тоже лег на бок, спиной к Звану. Мне надо было о чем‑нибудь подумать, а то не смогу заснуть. Ничего не приходило в голову. Но мне все равно показалось, что голос Звана разбудил меня.

– Бет, – сказал Зван, – очень много рассказывала мне про Ден Тексстрат. Но я совершенно не помню ни комнат, ни кухни, ни туалета, помню только лестницу – как‑то раз я поднялся по ней, держась обеими руками за перила. Почему я это помню, а остальное забыл?

Зван в первый раз в жизни заговорил со мной про Ден Тексстрат. Я вмиг проснулся.

– Я там был на твоем дне рожденья, – сказал я, – когда тебе исполнилось четыре года, это мне Бет рассказала. Странно – я иногда вспоминаю большую комнату, полную людей и огней, и я вижу твоего папу, и тебя у него на коленях, и мы все слушаем «Sonny Boy». Как ты думаешь, я это фантазирую или так правда было?

Зван засмеялся.

– Да, – сказал он, – я сидел у папы на коленях, но где это было – не помню. И кто там был – не помню.

– А меня ты не помнишь?

– Нет, – сказал Зван.

– Почему?

– Забыл – ничего не помню о комнатах в нашем доме, помню лестницу, я поднимаюсь, держась обеими руками за перила, наверху никто не стоит, за мной никто не идет, я один.

Больше мы не произнесли ни слова.

Мы оба думали о светлой комнате на Ден Тексстрат, о празднике в этой комнате, о смеющихся веселых людях, которых нет в живых. Звану больше уже ничего не нужно было рассказывать. И мне тоже. Мы могли разговаривать о чем угодно, если бы захотели. Но нужды в этом не было.

Мне снилось, что я иду по длинному коридору без дверей в поисках туалета. А его нигде нет, прямо чокнуться можно. Но потом я проснулся. Мне срочно надо было в уборную – вот и все.

Я прокрался к двери, тихонько открыл ее, включил свет в коридоре и обернулся посмотреть на Звана. Его голова лежала неподвижно на большой подушке, левая ладонь, прикрывавшая щеку, подрагивала, так что я подумал: он знает, что я на него смотрю.

Но Зван спал сном младенца.

Голова на большой подушке казалась бледной и маленькой. Он, конечно, не знал, что я на него смотрю. Если бы он сейчас открыл глаза, я бы страшно испугался.

Я босиком спустился вниз.

На первом этаже я пописал; я так перехотел, что сейчас даже дрожал. Я осторожно открыл кран над маленькой раковиной.

Да, Бет, я, как пай‑мальчик, вымою руки, подумал я; то, чему ты меня научила, я делаю, даже когда ты не видишь.

Я держал руки под краном и оттого, что вода текла холодная как лед, ругался про себя ужасно.

Стараясь не скрипнуть дверью, я вошел в заднюю гостиную. Мне хотелось посмотреть на мой дом на канале Лейнбан. Из нашей спальни из‑за морозного узора на стеклах ничего не было видно, а здесь в камине теплился огонек.

Я подошел к окну и посмотрел на свой дом. Окна были темные.

Папа в Германии, мама умерла.

Не знаю почему, но я вдруг страшно забеспокоился. Может быть, папа больше не вернется, подумал я. Ведь там, в Германии, его запросто могут убить. Что за мысли у тебя в голове, парень, ты что, рехнулся, папа обязательно вернется, ведь он обещал!

Как я себя ни уговаривал, это не помогало, я с ума сходил от страха.

Темные окна нашего дома оставались темными. Папы уже давно нет в живых, а мне никто не решается об этом рассказать. Я даже подумал: надо побежать домой и позвонить в дверь, и звонить так долго, что папа услышит звонок там, в Германии.

Я отвернулся от окна, сделал несколько быстрых шагов, наступил на штанину пижамы и грохнулся на пол с криком «елки‑палки!».

И чуть не умер от страха, когда услышал голос тети Йос:

– Кто это там? Кто это?

Я поднялся и ответил:

– Это я, тетя Йос. Мне захотелось в туалет.

Тетя Йос приоткрыла дверь. Она была одета в черное, как днем. На шее у нее был шерстяной шарф. Из‑за черной одежды ее голова казалась белой, как у призрака.

Она увидела меня.

Но видела ли она, кто я?

– Я уже иду спать, тетя Йос, – сказал я.

– Я упала, – сказала она. – Зачем вы сюда пришли?

Она обратилась ко мне на «вы». Что‑то здесь было не так.

– Я Томас, вы ведь меня помните?

– Где я? – спросила она.

– Вы дома, – сказал я и засмеялся; я сам слышал, что это нервный смех.

– Я спала? – спросила она.

– Да, – сказал я, – сейчас ночь, все спят.

Она замотала головой.

– Нет‑нет, – сказала она, – нет.

– Совершенно точно, – сказал я.

– Я упала, – сказала она снова. – Я так страшно испугалась… Но я ведь не падала?

– Вы не падали, – сказал я. – Это я упал. Запутался в пижаме.

Она опять замотала головой.

– Честное слово, – сказал я.

Она посмотрела на меня.

– Томас, – сказала она, – это ты?

– Да, я.

– Подойди сюда.

– Вы сердитесь?

– Подойди же.

Я медленно‑медленно подошел к ней. В гостиной было не совсем темно, потому что сюда проникал свет из тетиной комнаты.

Она протянула мне руку.

– Потрогай, – сказала она.

Я осторожно взял ее за руку – рука была ледяная.

– Какой ты, малыш, теплый, – сказала тетя. – Может быть, у тебя температура? Но ведь ты не болен. Почему ты бродишь по дому?

– Вы напугались?

– Ты напугался?

– Я так часто пугаюсь, – сказал я, – что мне уже по фигу.

– Тебе хорошо с Пимом?

– Он такое трепло, – сказал я.

– Пим – трепло? Интересное слово. И о чем вы с ним треплетесь?

– Обо всем на свете.

– А спите вы достаточно?

– Да, иногда мы спим.

Она рассмеялась.

– Вам сейчас тоже надо лечь и сладко заснуть, – сказал я.

– Да, многие так говорят; они говорят: ночью надо сладко спать, как будто это так легко. Я бы хотела, чтобы это было легко, а ты?.. И что же тебе рассказывает Пим?

– Всякие там байки, – отмахнулся я. – Он хвастун. Все знает лучше меня.

– Ах вот как… И ты из‑за этого расстраиваешься?

Я кивнул.

– Зайди ко мне в комнату, у меня тепло.

– Нет, – сказал я, – лучше не надо.

– Заходи.

Тетя Йос повернулась и медленно пошла к своему дивану. Я пошел за ней и сел поближе к огню.

Я сидел и смотрел на горящие угли.

– Какая долгая зима, – сказала тетя Йос.

Я словно очнулся ото сна и посмотрел на нее. Тетя Йос скинула левой ногой правую тапочку и правой ногой левую. Завернулась в одеяло и устроилась поудобнее, прислонившись к трем подушкам.

– Бет тебя не обижает? – спросила она.

– Обижает, – ответил я.

Она взглянула на меня удивленно.

– Она не разрешает мне входить к ней в комнату.

– Там неуютно. Я туда тоже никогда не захожу.

– Зван говорит, что там много фотокарточек.

Тетя Йос посмотрела на меня, не поворачивая головы. При слабом свете ночника она была похожа на королеву из сказки.

– Меня Бет ненавидит, – сказала она.

– Не может быть, – сказал я, – с какой стати?

– А ты что, не заметил?

– Ни разу.

– Она меня ненавидит, потому что я еще жива, а ее отец погиб.

Тетя Йос посмотрела на меня немного странно.

– Ты знаешь, что произошло с ее отцом? – спросила она. – Мы с тобой об этом никогда не говорили, ты не задаешь лишних вопросов – молодец, тактичный мальчик.

– Я знаю от Звана, – сказал я.

Тетя Йос кивнула.

– Бет меня ненавидит, – сказала она, – потому что все мои братья и сестры остались в живых. А оттого что она ненавидит меня, она ненавидит и себя. На самом деле она хорошая девочка, Томас. Ведь это пройдет, правда?

Я задумался. Мне и в голову не приходило ненавидеть папу, оттого что мама умерла.

– Это глупо со стороны Бет.

Тетя Йос тихонько засмеялась.

– Зван спит, – сказал я.

– А мы нет. Ты любишь спать?

– Я не люблю лежать без сна. А когда сплю, то ничего не замечаю.

– А я почти совсем не сплю, – сказала она.

– Но вы же проснулись, когда я грохнулся, – сказал я. – Если человек не спит, то он не может проснуться.

– Мне всю ночь снится, что я в этом доме. Когда я сплю, мои мысли все равно здесь.

Она закрыла глаза.

– А вам когда‑нибудь снится, что вы не спите?

– Хороший вопрос… – Она снова посмотрела на меня. – В моих снах дом становится таким огромным, что я не могу найти выхода, и комнат в нем становится больше, чем на самом деле, и по ним ходят люди, которые уже давно все умерли. Но зачем я тебе это рассказываю?..

– Рассказывайте, пожалуйста, – сказал я, – я слушаю.

– А тебе когда‑нибудь снится, что твоя мама жива?

Я пожал плечами.

– По‑твоему, это странный вопрос?

– Мне никогда не снятся сны.

– Человеку сны снятся всю ночь.

– Нет, наверно, что‑то все‑таки снится, совсем под утро.

– Остальные сны ты просто забываешь. А ты не боишься засыпать?

– Нет, чего бояться‑то.

Тетя Йос вытащила из‑под подушки малюсенький носовой платочек и высморкалась беззвучно. Это она очень хорошо умела.

– Ты меня по‑прежнему так смешишь! – сказала она в нос.

Что‑то я не заметил, чтобы она смеялась. Сейчас у нее в глазах были слезы. Но это от сморканья, а не от плача, слава богу.

– Тебе обязательно надо время от времени разговаривать с кем‑нибудь о маме, Томас, – сказала тетя Йос.

– Кто это сказал?

– Не я.

– Тогда кто?

– Ах, малыш, о чем это мы с тобой говорим! Ведь я так переживаю за вас – за Звана, и за Бет, и за тебя, а вы думаете, что я переживаю только за себя; я уже с утра начинаю бояться ночи, а вы делаете вид, будто всё в порядке, за стенами этого дома никто ничего не знает, и война кончилась, а скоро и продовольственные карточки отменят. И чего я жалуюсь… Иди спать, после моей глупой болтовни ты заснешь крепким сном.

Я встал и пошел в гостиную.

– Что ты обо мне думаешь? – услышал я за спиной ее вопрос.

Я пробормотал в ответ что‑то неопределенное и поскорее свалил.

Подтянув пижамные штаны, я поднимался по лестнице, шагая через ступеньку.

Наверху я наткнулся на Бет – и чуть не умер от неожиданности.

Она стояла в своей голубой ночной рубашке и выглядела еще более грозной, чем обычно.

– Что это такое, Томас? – спросила она. – Что ты делал внизу?

– Ходил в туалет, – сказал я.

– Расскажи это кому‑нибудь другому, – сказала она. – Я слышала, как вы разговаривали.

– Это уже после туалета, – сказал я.

– И о чем вы разговаривали?

– Обо всем на свете.

– По ночам мама должна спать, и ты тоже, от тебя у нас в доме столько беспокойства. Ты наверняка пописал мимо унитаза, так что мне завтра опять придется мыть пол.

– У тебя странные пальцы на ногах.

Бет посмотрела на мои ноги.

– Тебе обязательно надо было это сказать? – спросила она.

Я показал ей свои руки.

– Вымыл чисто‑чисто.

– Не верю. У тебя ужасно грязные ногти. Ты выдумываешь. Ты вообще все выдумываешь. Врешь направо и налево.

– Иногда я не вру.

– Я не собираюсь выяснять, когда ты врешь, а когда нет, Томас.

Я замерз стоять на площадке. Скрестил руки на груди и обхватил свои плечи. Грозная Бет – вот это мне повезло! Оттого что она бранила меня, я весь дрожал от радости.

– Можно мне посмотреть фотокарточки у тебя в комнате?

– Ни за что. Ты везде устраиваешь такой кавардак. И держишь нож в левой руке, а вилку в правой, хотя не левша. Вот Пим левша, но если не знать, то никогда не заметишь. Ты ничем не интересуешься, за столом говоришь с набитым ртом, вытираешь ноги полотенцем для лица, весь перемазываешься вареньем, а когда что‑нибудь говоришь, то это всегда звучит грубо, даже если ты не говоришь ничего плохого. Ты безнадежен, Томас.

– У тебя есть плюшевый мишка? – спросил я.

Бет изо всех сил замотала головой.

– Ты никогда не скажешь мне «входи», если я к тебе постучусь? – спросил я.

Теперь она не стала мотать головой, а улыбнулась. Но это мог быть и нервный тик.

– Ты завтра пойдешь в школу?

– Послезавтра.

Я засмеялся.

Бет тоже засмеялась. Вдруг она сказала:

– Не смейся так глупо.

Я перестал смеяться.

– Мама говорила что‑нибудь странное? – спросила она.

Взрослые чего только не говорят. Иногда странные вещи, иногда нет… больше я ничего не мог сказать. Я пожал плечами.

– Твоим воспитанием никто не занимался, да?

– Папа покупал мне хорошие книжки. Я жутко замерз, можно я пойду спать?

– Ты любишь Пима?

– Чего?

– Ты его любишь?

– Делать мне больше нечего.

– Что он тебе рассказывает о дяде Аароне?

– Ваш дядя живет в Америке, да?

– Что он о нем рассказывает? Пим часто получает от него письма, очень часто, но он не дает их мне читать.

– Ты что, злишься?

Бет пристально посмотрела на меня.

– Ты всегда злишься?

– Нет, сейчас мне, наоборот, весело. Разве не заметно?

– Правда?

Она взяла меня за ухо, зажала мочку между большим и указательным пальцем и долго не отпускала. От счастья у меня потемнело в глазах.

– Ты лопоухий, – сказала она, – ты это знаешь? А Пим не разрешает к себе прикасаться.

– Даже брать за ухо?

– Даже за ухо. Мама однажды прижала его к себе, так он посмотрел на меня с таким ужасом в глазах! А ты когда‑нибудь к нему прикасаешься?

– Иногда даю ему тумака.

– Иди, грубиян! – сказала Бет. – Иди спать!

Она ущипнула меня за ухо, покраснела, повернулась и пошла к себе.

– Завтра я постучусь к тебе, – сказал я.

– И не думай! – сказала она резко.

В холодной спальне с морозными цветами на окнах я посмотрел на Звана.

Он видит сны, думал я, а завтра их забудет. Это не страшные сны. Если бы сон был страшный, я видел бы это по его лицу.

Я прыгнул в кровать, забрался под одеяло. Грелка совсем остыла. Но рядом со мной лежал теплый сонный Зван – значит, под одеялом не так уж холодно. Я потер ногу об ногу.

Зван не проснулся от моих движений. Ну и хорошо. Только старики просыпаются, когда этого не надо.

Я подумал: никогда и ни за что не буду больше ходить ночью в туалет.