Засекреченные приключения Шарлотты Бронте 1 страница
Засекреченные приключения Шарлотты Бронте – 1
Моему литературному агенту Памеле Эхерн, за ее преданность и стойкость
Укрыт в секрете и молчанье
Клад человеческих сердец.
Открой мечты и упованья,
И чарам их придет конец.
Шарлотта Бронте. Вечернее утешение, 1846 г.
Я, право, не понимаю, что душит меня – такое яростное раздражение против сдержанности и упорного труда… тайное огромное желание обрести крылья…
Шарлотта Бронте. Письмо к Эллен Насси, 7 августа 1841 г.
Пролог
Существуют некоторые события, обладающие властью разрушать человеческие жизни и менять судьбы наций, но происходят они незаметно для широкой публики и не оставляют никаких письменных свидетельств, ибо их история – секрет, замкнутый в душах и воспоминаниях немногих смертных их участников. Такими и были события, которым я, Шарлотта Бронте, оказалась очевидицей в 1848 году.
Я поклялась унести этот секрет в могилу, а сказать о нем хоть слово – значит навлечь осуждение, скандал и позор на меня и предать священный долг. И все же известное мне жжет меня огнем, давит так, что либо надо дать ему волю, либо разбить хрупкий сосуд моего существа. Мне невыносимо думать, что необычайнейшие происшествия моей жизни останутся нерассказанными.
Произошли они в то время, когда в моей жизни были смысл и обещание будущего, а я была окружена теми, кого любила больше всего. Однако теперь, когда я пишу, миновал год, и их больше нет со мной. Вот так, обобранная и удрученная, я провожу ночь за ночью в страшном одиночестве, терзаемая воспоминаниями. Нет, я должна запечатлеть события этого лета, и будь что будет! И хотя я не знаю, прочтет ли кто‑либо когда‑либо эти слова, они останутся моей данью достоинствам тех, чью потерю я оплакиваю. Пусть эти страницы переживут их, дабы они не ушли в безвестность, пока их смертные останки рассыпаются прахом. Необыкновенный рассказ, к которому я приступаю, это правда, насколько я ее знаю, и я буду откровенной, как требует правда. Бог – мой высший свидетель, и молю Его простить меня, если в чем‑то я оступлюсь.
Моя история начинается не с меня и не с той минуты, когда я оказалась втянутой в события, преобразившие всю мою жизнь. Начинается она по ту сторону земного шара в Кантоне, порту иноземной торговли южного Китая. День был 14 мая 1841 года. Вообразите сумеречное небо, набухшее грозовыми тучами, над британскими военными кораблями на реке перед Кантоном. Их высокие квадратные паруса вздымаются, как крылья дракона, а пушки и ружья на палубах грохочут, бомбардируя набережную. Китайская императорская армия отвечает залпами с военных джонок, из фортов и сторожевых башен на речном берегу. Там пламя пожирает доки и склады. Бурные воды отражают пламя, отливая багрянцем, будто насыщенные кровью. Дым клубится к стене, окружающей Старый город Кантона, а внутри него толпы китайцев панически бегут по тесным проулкам, спасаясь бегством. Грабители обшаривают покинутые лавчонки, солдаты‑дезертиры бесчинствуют на улице перед особняком высокопоставленного императорского чиновника.
То, что определило все выпавшее на мою долю, произошло в ограде особняка, окруженного лабиринтом двориков и садов. Что именно произошло там в тот вечер, известно тем, кто более не может говорить, но я воссоздам эту страшную трагедию в надежде, что предположения, опирающиеся на факты, не исказят истины.
В особняке женщина по имени Прекрасная Нефрит скорчилась у себя в спальне на резной кровати с атласным пологом. На ней многоцветное шелковое одеяние, золотые украшения искрятся в ее черных волосах. Тонкие руки обнимают двух ее дочек, миниатюрные подобия ее самой. Их нежные личики обострились от испуга. Все трое слушают грохот канонады и буйные вопли, доносящиеся с улицы. Смрадные газы пороха смешиваются с ароматом жасмина в саду.
Прекрасная Нефрит страшится, что сражение будет продолжаться, пока от Кантона останутся одни руины и все в нем погибнут. Стражи особняка и вся прислуга сбежали. Она хотела бы последовать их примеру и скрыться с любимыми детьми от опасности, но ее муж приказал, чтобы они оставались тут до его возвращения.
Прекрасная Нефрит вздрагивает от громкого треска снаружи. Она смотрит в окно. Ночь озарена багряным неверным светом неба, отражающего пожар. Прекрасная Нефрит слышит торопливые шаги во дворике; вскоре она видит тени, двигающиеся по саду, где шелестят пальмы. Шаги поднимаются по ступенькам на веранду, и дверь распахивается с треском. Ледяной ужас охватывает Прекрасную Нефрит. Варвары вторглись в Кантон. Они ворвались в ее дом!
Она скатывается с кровати, увлекая дочерей с собой. Пятеро мужчин врываются в дверь. Один держит факел, и свет пламени играет на стенах покоя. Это не иноземцы, но китайские разбойники в лохмотьях и соломенных шляпах. У каждого в руке длинный нож. Ее дочки испуганно кричат, а она спрашивает мужчин, кто они и чего хотят. Они требуют, чтобы она сказала им, где ее муж. Когда она отвечает, что не знает, они принимаются громить покой: швыряют вазы на пол, переворачивают столы, ломают стулья и срывают со стен вышитые ткани. Перепуганные девочки цепляются за мать. Вновь мужчины требуют, чтобы она сказала, где ее муж. Даже знай она это, Прекрасная Нефрит не смогла бы его предать.
Теперь два злодея хватают девочек. В ужасе Прекрасная Нефрит крепче держит малюток, но мужчины вырывают их у нее. Девочки рыдают, пока она молит мужчин не причинять зла ее детям. Один из злодеев ударяет ее ножом – она вскрикивает. Лезвие разрезает ее одеяние. Ослабев от ужаса, открыв рот, она прижимает ладони к струйке крови, бьющей из ее груди. Еще удар ножа. Прекрасная Нефрит вскидывает руки и ощущает, как нож рассекает ее тело. В отчаянии она пытается отпрянуть от своего мучителя. За его спиной она видит, как ее девочки стараются вырваться из рук злодеев. Они пронзительно кричат, и их крик разрывает ей сердце. Она падает на колени, истекая кровью из бесчисленных ран, стеная от боли и ужаса, тщетно зовя на помощь.
Были ли последними звуками, которые она слышала, гром пушек атакующих кораблей и вопли ее дочерей?
Мне никогда не узнать последние мысли этих трех невинных жертв, но я твердо знаю, что горла у них, когда их нашли, были перерезаны, а их тела изуродованы. Почему они были зарезаны и к каким последствиям привело их убийство, эти факты прояснятся вкупе с моей ролью в истории, которая начинается семь лет спустя.
Шарлотта Бронте, июль 1849
С ловкостью рассказчицы я перекидываю календарь: дата теперь пятница, 7 июля 1848. Я вращаю глобус и смотрю на мою родную деревню Хоуорт на севере Англии. Читатель, я предлагаю тебе картину Хоуорта утром того судьбоносного дня, когда начались мои приключения. Солнце, выглядывающее из громоздящихся курчавых облаков в бескрайнем лазурном йоркширском небе, озаряет старинные каменные дома по сторонам мощеной Главной улицы. Лавочники отскребают свои пороги, фермер гонит стадо овец, и деревенские женщины идут с корзинами мимо запряженной одной лошадью повозки, доверху груженной состриженной шерстью. В верхнем конце Чёрч‑роуд в одиночестве самого высокого места в деревне стоит дом священника, двухэтажный, построенный из серого кирпича, крытый каменными плитками и обрамленный кладбищами. За домом простираются пустоши – пологие холмы, одетые серовато‑зеленым вереском, сливающиеся с далеким горизонтом.
Внутри я подметала пол в прихожей, как вдруг услышала стук в дверь. В недоумении я поставила метлу и открыла. Мой младший брат Брэнуэлл качнулся в мою сторону и рухнул поперек порога к моим ногам.
– Брэнуэлл! – встревожено сказала я, щурясь на него сквозь очки.
Он поднялся на колени и беспечно улыбнулся мне снизу вверх.
– А, моя милая сестра Шарлотта, – сказал он заплетающимся языком. – Как удачно, что ты оказалась тут как раз вовремя, чтобы приветствовать мое возвращение.
Я смотрела на его помутнелые глаза и свинцовую бледность лица, на измятую одежду и взлохмаченные каштановые волосы. От него исходил смрадный запах виски.
– Ты опять пил.
Я испытывала гнев, отвращение и беспомощность, которые вид пьяного Брэнуэлла всегда вызывали во мне.
– Чуть‑чуть хлебнул в гостинице «Черный бык», – возразил Брэнуэлл, кое‑как поднимаясь на ноги. – Жизнь здесь становится непереносимо нудной, так неужели ты попрекнешь меня за то, что я развлекусь разок‑другой?
– Да только это не разок‑другой. – Я захлопнула дверь с большей силой, чем следовало бы. – И дело не только в виски. Ты принял лауданум, ведь так?
Брэнуэлл, увы, опустился до того, что постоянно употреблял эту тинктуру опиума, растворенного в спиртном.
– Прости, Шарлотта, – сказал Брэнуэлл, – но я так нуждался в утешении. – Припадок кашля сотряс его исхудалое тело. – Неужели ты не видишь, как мне плохо? Пожалуйста, прости меня.
Я смотрела на брата, и невольное сострадание угасило мой гнев. Ему едва исполнился тридцать один год, но выглядел он на десять лет старше, таким испитым стало его когда‑то красивое лицо. И все‑таки я различала в нем образ крепкого ясноглазого мальчугана, который в детстве был самым любимым моим товарищем.
– Лучше поднимись наверх, пока папа не увидел тебя таким, – сказала я.
Дверь кабинета отворилась, и из нее вышел наш отец. В свои семьдесят с лишним лет папа все еще выглядел очень внушительно – рост выше шести футов, белоснежные волосы, строгое лицо и гордая осанка. Под черным одеянием священника он почти до подбородка обматывал шею широким белым шарфом, защищавшим его от йоркширских сквозняков и оберегавшим от бронхита. Он прищурился на Брэнуэлла сквозь очки, водруженные на крупном носу, и его лицо омрачило выражение тревожной растерянности.
– Я полагал, ты спишь наверху, – сказал он Брэнуэллу. – Ты отсутствовал всю ночь?
Брэнуэлл понурил голову, его кашель сменился хриплыми вздохами.
– Не всю ночь. Просто вышел промяться на пару часов, ей‑богу.
– Обманывать грех, – нахмурившись, сказал папа с упреком, – и стыдно тебе призывать Бога в сообщники.
В дверях гостиной показались две мои младшие сестры, Эмили и Энн. Энн, аккуратная и тихая, как всегда, держала тряпку, которой стирала пыль с мебели. Когда она увидела Брэнуэлла, огорчение затуманило ее фиалковые глаза и нежные черты.
– О‑о, – пробормотала она.
Эмили, высокая и долговязая, поддернула рукава‑буфф – неизменно равнодушная к своей внешности, она упорно придерживалась этого давно вышедшего из моды фасона. Она закручивала банки с черникой, и ее передник пестрел фиолетовыми пятнами. От жара плиты ее каштановые волосы закудрявились, а длинное лицо раскраснелось. Она свирепо уставилась на нашего брата. Она больше не желала терпеть болезнь, конвульсивные припадки и непредсказуемые настроения, которыми Брэнуэлл омрачал наш дом.
– Ну, вы все насмотрелись на меня? – с внезапной воинственностью спросил Брэнуэлл. – Тогда я, пожалуй, прилягу. Переутомился.
Шатаясь, он направился к лестнице и споткнулся. Эмили с неохотой помогла мне отвести его наверх. Я невольно с грустью посмотрела на семейный портрет в лестничном колодце. Этот портрет написал Брэнуэлл. Когда он был моложе, у него был дар художника, и папа пожертвовал многим, чтобы платить за его уроки живописи. Мы все надеялись, что Брэнуэлл будет учиться в Королевской академии, но его честолюбие и наши мечты пропали втуне. Теперь, неуклюже взбираясь по лестнице, Брэнуэлл заплакал.
Мы с Эмили втащили его в спальню, которую он делил с папой. Энн откинула одеяло и вытащила оттуда подушки, которые он разложил так, чтобы обмануть нашего отца. Эмили и я уложили Брэнуэлла на кровать.
– Лидия, моя далекая чудесная Лидия! – стонал он. – Моя любовь к тебе погубила меня.
Шесть лет назад Брэнуэлл был домашним учителем сына преподобного Робинсона и миссис Робинсон в Торп‑грин‑холле вблизи Йорка. Лидия Робинсон, сорокалетняя развратница, соблазнила Брэнуэлла. Он безумно влюбился в нее, и они предавались бешеной страсти, пока муж не узнал про их связь и не уволил Брэнуэлла. И с тех пор Брэнуэлл тосковал по Лидии, топя свое горе в спиртном. В какую бесплодную пустыню он позволил этой ужасной женщине превратить свою жизнь!
– Никто из вас не понимает, как я страдаю, – стонал он, пока Эмили снимала с него башмаки. – Вы‑то никогда не любили и не теряли, как я.
Я заставила себя сдержаться и не напомнила ему, что наш отец много лет назад потерял любимую жену, а мы – нашу мать. Эмили, суровая и безжалостная, молча спустилась вниз, но Энн ласково укутала Брэнуэлла в одеяло.
– Ох, Энн, да не хлопочи ты так! – вскрикнул Брэнуэлл. – Господи, да оставили бы вы меня в покое.
Энн виновато выскользнула из комнаты. Папа сел возле Брэнуэлла.
– Мы должны молить Бога, чтобы Он простил твои грехи и ниспослал тебе силы исправиться.
– Я сейчас не выдержу еще одной проповеди, – сказал Брэнуэлл в тоне нарастающей истерики, – а к тому же нет никакого смысла морализировать, отец. Слишком поздно; для меня все кончено.
Подавив вздох, я вышла из комнаты. Я знала, что мне следует домести прихожую и отправиться, как всегда днем, навещать прихожан, страдающих из‑за тяжелых невзгод, постигших нашу страну. Но скучная рутина моих дней представилась мне такой тягостной, что я поддалась необоримой потребности ускользнуть в мою другую жизнь, в тайное существование, о котором, кроме меня, знали только трое.
Украдкой я пробралась в комнатку над прихожей. У окна стоял старенький письменный стол. Я достала из кармана ключ, отперла и открыла ящик. И вынула книгу, на переплете которой значилось: «„Агнес Грей“, роман Эктона Белла». Открыв ее на титульной странице, я прочла надпись от руки: «Моей дорогой сестре Шарлотте с большой любовью. Энн Бронте».
На другой книге «Грозовой перевал» Эллиса Белла Эмили просто поставила свою подпись. Затем я вынула мою собственную книгу, и во мне проснулась гордость, когда я погладила тисненные золотом буквы, слагавшиеся в «„Джейн Эйр“ Каррера Белла». Почти десять месяцев прошло со дня опубликования романа, но я испытала тот же трепет экстаза, как и когда впервые взяла в руки напечатанный экземпляр. Мне все еще не верилось, что Эмили, Энн и я осуществили нашу мечту стать писательницами. Но ящик содержал дополнительные доказательства этого чуда. Я жадно перечитала рецензии, вырезанные из газет. Отзыв «Вестминстерского обозрения» гласил: «Определенно лучший роман этого года».
И еще письма от моего издателя с сообщением, что первый тираж полностью распродан, и извещениями о двух следующих тиражах. Я улыбнулась афишке пьесы «Джейн Эйр. Тайна Тернфилдского замка», поставленной в Лондоне. Наконец я взяла расходную книгу, с занесенным в нее моим доходом – сто фунтов за право издания романа и добавочные сто фунтов гонорара. Не богатство, однако сумма, в десять раз превышавшая жалованье за год, которое я получала, пока была гувернанткой. Но неуверенность в будущем и грызущая неудовлетворенность настоящим усугублялись, пока я листала тетради, содержавшие рукопись моего следующего, еще не завершенного романа «Шерли».
Меня все больше томили серьезные сомнения касательно того, как его оценит мой издатель, а затем и мои читатели. Я боялась, что их ожидания будут обмануты Каррером Беллом, чья личность вызвала бурные пересуды в литературном мире. И я скорбела, что мой нынешний успех не принес мне всего того, чего я жаждала.
Девочкой, сочиняя и записывая рассказы, грезя о своем будущем писательницы, я верила, что публикация откроет мне дорогу в мир картинных галерей, концертов и театра, обитатели которого – сплошь блистательные собеседники. Я надеялась много путешествовать и завоевать дружбу писателей, художников и людей высокого ума. Однако я оставалась скрытой за псевдонимом, и моя жизнь дочери сельского священника, старой девы, буквально ни в чем не переменилась. Меланхоличная тоска нахлынула на меня, когда я поглядела из окна вниз с холма на серые крыши Хоуорта и серый дым текстильных фабрик в лесистой долине. За этими привычными окрестностями лежал мир моих грез. Мне в мои тридцать два года, казалось, было суждено провести остаток дней в застойном уединении.
Тут я увидела, что вверх по дороге поднимается почтальон, и воспряла духом. Почта для меня была источником света и жизни. Я тщательно заперла ящик. Хотя папа был посвящен в тайну Эктона, Каррера и Эллиса Беллов, о ней больше не должен был знать никто – и даже Брэнуэлл, которому никак нельзя было ее доверить. Я положила ключ в карман, поспешила вниз по лестнице и нетерпеливо приняла письмо от почтальона. Я прочла адрес отправителя на конверте: «Смит, Элдер и Компания, 65 Корнхилл, Лондон».
Это письмо толкнет меня на опасный путь через миры, которые я и вообразить не могла, но тогда я поняла лишь, что это письмо от моего издателя. Пока я пробегала глазами две страницы, мое предвкушение приятных новостей сменилось отчаянием. Я бросилась на кухню. Эмили помешивала в котле на плите. Страж, ее бульдог, лежал под столом, на котором Энн и наша служанка Марта Браун закручивали банки. В кухне было сыровато от душисто‑фруктового пара и жарко от угля, пылающего в плите.
– Эмили, Энн, – сказала я, – нам надо поговорить.
Мое лицо, вероятно, выдало мою тревогу, так как они сразу же пошли за мной через заднюю дверь во двор, чтобы Марта нас не услышала. За домом вдаль простирались пустоши, их холмистую ширь лишь кое‑где нарушали искривленные деревья и далекие черные каменные изгороди. Порывистый ветер трепал наши юбки.
– Каррер Белл только что получил неприятное известие, – объяснила я и прочитала вслух.
Дорогой сэр!
Как вы, несомненно, помните, «Смит, Элдер и Компания» приобрели у вас исключительное право на публикацию вашего следующего романа и передачи его заграничным издателям. Однако мне стало известно, что мистер Томас Котли Ньюби, издатель произведений Эктона и Эллиса Беллов, за высокую цену продал американскому издателю книгу, озаглавленную «Незнакомка из Уайлдфелл‑Холла», по его утверждению новый роман Каррера Белла.
Мы, «Смит, Элдер и Компания», с большим негодованием узнали, что конкурирующее издательство приобрело собственность, по закону принадлежащую нам. Надо ли нам поверить, что вы сознательно нарушили контракт с нами? (Как, видимо, следует из прилагаемого документа.)
Мы с уважением настаиваем на разъяснении указанных обстоятельств.
Искренне ваш Джордж Смит.
Эмили и Энн уставились на меня в изумлении. Я вскричала:
– Энн, мой издатель считает твою книгу моей! Он утверждает, что я его обманула!
– Тут какая‑то ошибка, – нерешительно сказала Энн. – Мой издатель знает, что Эктон Белл и Каррер Белл – два разных лица. Конечно же, мистер Ньюби не стал бы утверждать обратного.
– Но он это сделал, – сказала я, протягивая бумагу, приложенную к письму Джорджа Смита. – Это отрывок из письма мистера Ньюби американскому издателю. «Насколько я могу судить, „Джейн Эйр“, „Грозовой перевал“, „Агнес Грей“ и „Незнакомка из Уайлдфелл‑Холла“ – произведения одного писателя».
Эмили, нахмурясь, покачала головой. Энн с растерянным видом пробормотала:
– Не могу поверить, что мистер Ньюби сознательно представил меня столь неверно.
– А я могу, – сказала я. – Потому что он уже скверно обошелся с вами обеими. Вспомните, что расходы за издание «Агнес Грей» и «Грозового перевала» он возложил на вас. Затем он задерживал публикацию ваших книг. И он все еще не выслал вам ваши гонорары. Мистер Ньюби бессовестный человек и наживы ради ни перед чем не остановится.
– И использует для этого успех Каррера Белла, – сказала Эмили. Ее большие светозарные глаза, магическое сочетание огня и океана, изменяли свой цвет согласно с ее настроениями. И теперь от гнева потемнели до синевы грифельной доски. – Он старается возвысить малоизвестных авторов, объединив их со знаменитыми.
Я вздрогнула. Эмили всегда ограничивалась лишь несколькими словами, и они часто бывали чересчур прямолинейными. Разные степени успеха, выпавшего Карреру, Эктону и Эллису Беллам, были болезненной темой, касаться которой мы старательно избегали. Хотя Эмили и Энн были искренне рады моей удаче, я знала, что будь положение обратным, я бы завидовала им, несмотря на нашу любовь друг к другу. И еще я знала, как сильно они должны переживать тон рецензий на их книги.
«Среди персонажей нет ни единого, который не был бы абсолютно омерзительным или вызывающим глубокое презрение» – так «Атлас» отозвался о «Грозовом перевале». Судьба «Агнес Грей» была не лучше. «Книга не производит тяжелого впечатления, можно даже счесть, что она не оставляет никакого впечатления». Хуже того – и Эмили, и Энн получили болезненный удар от сравнения со мной, когда «Атенеум» отозвался о «Джейн Эйр», «Грозовом перевале» и «Агнес Грей» следующим образом: «Все три могут быть творением одной руки, но вышедшее первым остается лучшим».
Как я сожалела, что мое произведение отделило меня от сестер! Лишь бы нынешнее письмо не нарушило нашу гармонию еще больше.
– Милая Шарлотта, мне так жаль, что моя книга поставила под угрозу твою репутацию, – сказала Энн.
Она всегда была излишне готова брать любую вину на себя и тем сохранять мир.
– Вина всецело лежит на мистере Ньюби, – сказала я. – И, боюсь, он поставил под угрозу не только мою репутацию. – Я расхаживала по двору, снедаемая тревогой. – Я плохо разбираюсь в законах, но достаточно, чтобы понять, что дело выглядит так, будто я нарушила закон! – С ужасом я вообразила, как в наш дом врывается полиция, меня арестовывают и бросают в тюрьму. – Что мне делать?
– Напиши мистеру Смиту. Объясни ему, что Каррер Белл, Эктон Белл и Эллис Белл – три разных лица, и всякий, кто утверждает противное, – лжец, – сказала Эмили.
– Но я уже говорила ему это, когда критики подняли вопрос о наших личностях, – напомнила я ей. – Если он усомнился во мне сейчас, разве еще одно письмо сможет переубедить его?
– Может быть, мне потребовать, чтобы мистер Ньюби все исправил? – предложила Энн.
– С какой стати он тебя послушается и признается в своей неправоте? – сказала я, отбрасывая самую мысль, что кроткая Энн сумеет заставить кого‑либо сделать что‑либо. Я остановилась и повернулась к моим сестрам: – Единственный выход: отказаться от псевдонимов и открыть, кто мы на самом деле.
Энн испуганно ахнула.
– Нет! – вскричала Эмили. Гнев загрубил ее обычно негромкий мелодичный голос, а ее глаза потемнели до серо‑зеленой бурности океана. – Когда ты предложила, чтобы мы послали наши произведения издателям, мы все согласились, что всегда будем пользоваться только псевдонимами.
Мы с Энн взяли псевдонимы, так как любили секреты, и подумали, что мужские имена обеспечат нам более благоприятный прием, Эмили же стремилась избежать любой известности. Ни мои сестры, ни я серьезно не соприкасались с каким бы то ни было обществом, но Эмили была самой замкнутой из нас. Она была подобна дикому зверьку и чувствовала себя счастливее всего, когда бродила по верескам одна. Она умоляюще взглянула на Энн, и та подошла к ней поближе.
– Милая Шарлотта, – сказала Энн, – я знаю, твое положение очень серьезно, но, конечно же, должен быть выход, который не потребует от нас признания, кто мы такие.
Энн всегда принимала сторону Эмили, так как между ними была особая близость, исключавшая кого‑либо еще. Они были подобны близнецам с одним сердцем на двоих. Знакомый спазм зависти пронизал меня, ведь Эмили была и моей любимой сестрой.
– Но иного выхода нет, – настаивала я. – Даже если мне удастся убедить мистера Смита, что «Незнакомку из Уайлдфелл‑Холла» написала не я, такие проблемы будут возникать до тех пор, пока будет оставаться тайной, кто такие Эктон, Эллис и Каррер Беллы. Люди будут всегда путать нас.
– И пусть, – сказала Эмили, вскидывая голову. Ее волосы развевались на ветру, и, стоя спиной к облачному небу и необъятным верескам, она выглядела неукротимой силой природы. – Мне все равно.
– Ну а мне не все равно, – сказала я. Хотя независимый дух Эмили восхищал меня, и мне было тяжко причинять ей боль, мной внезапно овладело жгучее нетерпение избавиться от псевдонима, который окутывал меня будто душный саван. – Мы должны наконец открыть мистеру Смиту и всем остальным, кто мы.
– Но… – Энн заломила руки. – Если мистер Смит не верит, что есть три автора с фамилией Белл, почему он поверит тебе, когда ты напишешь ему, что авторы эти – три мисс Бронте?
– Вероятно, он не поверит, – сказала я, ободренная мыслью, что Энн разделяет мое желание быть признанной. – Поэтому я предлагаю, чтобы мы поехали в Лондон. Пусть мистер Смит увидит нас собственными глазами.
Пока я произносила эти слова, сердце в груди у меня трепетало будто крылышки: мир моих грез внезапно оказался достижимым.
– Лондон! – сказала Эмили так, словно я предложила нам отправиться в преисподнюю. Краски схлынули с ее лица, и она попятилась от меня. – Я не поеду. Я не могу!
Тут я должна добавить еще несколько штрихов к моему портрету Эмили. Почти всю свою жизнь она провела в Хоуорте. Всякий раз, ненадолго его покинув, она никла и чахла, как растение, вырванное из родной почвы. Она боялась незнакомых людей и толп и ненавидела грязные шумные города. Я ощутила себя жестокой эгоисткой, настаивая на поездке в Лондон, однако твердо решила, что мы поедем.
– Право же, Эмили, – сказала я, – ничего страшного тут нет. Нам не нужно будет оставаться там долго, и мы никому не откроемся, кроме «Смита, Элдера и Компании».
– Нет! – Эмили отпрянула к дому и прижалась к кирпичной стене, более похожая на перепуганного ребенка, чем на тридцатилетнюю женщину, которой была тогда.
Энн осторожно спросила:
– Когда мы отправимся?
– Сегодня, – сказала я. – Мне необходимо восстановить мои отношения со «Смитом, Элдером и Компанией», и как можно быстрее.
– Энн! Ты тоже хочешь поехать? – Эмили неверяще смотрела на Энн. – Хочешь нарушить свое обещание мне?
– Нет‑нет, – поспешила сказать Энн: – Просто я думаю, что нам следует поступить правильно, и Шарлотте, наверное, виднее… – Она поникла под взглядом, полным обиды и возмущения, который обратила на нее Эмили, а затем обернулась ко мне: – Но мы ведь не можем явиться в «Смит, Элдер и Компанию» без предупреждения. Что о нас подумают?
Моя решимость поколебалась. Никто из нас не обладал красотой, которая располагала бы к нам, а себя я считала самой некрасивой – такая я маленькая, худая, с головой слишком большой для моего тела, с неправильными чертами землисто‑бледного лица. К тому же мой план выглядел вызывающе дерзким, преступающим приличия, которые требовали от женского пола скромности. Но я подавила тщеславие и страх перед осуждением общества. Я вновь обрела твердую решимость.
– «Смит, Элдер и Компания» вряд ли могут подумать о нас хуже, чем думают сейчас, – сказала я. – Мы должны нарушить приличия в малом ради большего блага.
– Ну, я не поеду, – сказала Эмили. Она тяжело дышала. И ее пальцы мяли скрещенные на груди руки. – Это не мое затруднение. Претензии мистера Смита касаются только тебя и Энн. Я не сделала ничего, что требовало бы раскрыть мой псевдоним. И я запрещаю тебе говорить что‑либо кому‑либо про меня!
Было ясно, что Эмили не переубедить.
– Очень хорошо, можешь остаться дома, – сказала я неохотно. – Твоего псевдонима я не раскрою. Полагаю, нас двоих будет достаточно, чтобы доказать мистеру Смиту, что мы разные авторы… если ты поедешь со мной, Энн?
Кусая губы, Энн переводила взгляд с меня на Эмили, разрываясь между чувством долга по отношению ко мне и своей верностью той, кого любила больше всех. Когда я стала няней, учительницей и требовательной воспитательницей моих младших сестер и брата после смерти нашей матери и старших сестер – так давно это было! – только Энн никогда меня не ослушивалась. Она кротко сопровождала меня в школу, где я была учительницей, и усердно занималась, так как понимала, что ее учение оплачивается из моего жалованья. Я знала, что она все еще чувствует себя моей должницей.
– Энн! – умоляла Эмили.
У Энн вырвался легкий вздох. Склонив голову, она прошептала:
– Нам надо получить разрешение папы.
Эмили застыла в молчании поражения. Ее глаза сверкали яростью и болью из‑за предательства Энн. С воплем отчаяния она отвернулась от нас и побежала к верескам со стремительной грацией вспугнутой лани. Мы с Энн молча смотрели, как она скрывается из вида, а затем, не глядя друг на друга, вошли в дом.
Папа писал проповедь у себя в кабинете. Когда я рассказала ему про письмо Джорджа Смита и наше решение все разъяснить, он сказал:
– Разумеется, вы должны оберечь свою честь, и ваше решение представляется единственным выходом.
Хотя я всегда признаю его отцовскую власть, его благородное сердце предпочитает ни в чем мне не отказывать. Он продолжал:
– Однако мысль о вашей поездке за двести миль в Лондон меня тревожит. Время сейчас неспокойное.
В том году Европа билась в конвульсиях революций. Во Франции радикалы восстали против продажного и тиранического режима; забастовки, уличные беспорядки и бои сотрясали Париж; король отрекся от престола и отправился в изгнание. В Германии чернь дралась на улицах Берлина с армией. Итальянские государства восстали против австрийского правления; в Вене габсбургская монархия обрушилась на собственных граждан, когда они потребовали социальных реформ. В Британии ирландские националисты взбунтовались против английского господства, а по всей Англии радикалы‑чартисты устраивали массовые демонстрации. Их требования права голоса для всех мужчин и равного представительства в парламенте провоцировали страшные беспорядки. Королева Виктория бежала из Лондона. Тем не менее мне и в голову не приходило, что все эти события имеют какое‑то отношение ко мне. Они выглядели мелкими беспорядками в дальних странах.
Дата добавления: 2014-12-05; просмотров: 887;