Дневник Эмили Бронте 1 страница. Угрюмый тревожный день после ночи дождя

Среда, 12 июля 1848.

Угрюмый тревожный день после ночи дождя. Грозят новые бури – я чувствую костями их надвигающийся рокот. Земля, стонущий ветер и каменные стены нашего дома дышат зловонной сыростью. О, какой мрак эта погода наводит на мой дух, и так уже в тягостнейшем состоянии! Неужели самые Небеса оплакивают смятение души под кровом нашего дома?

Нынче утром, когда я поднялась наверх прибрать комнату Брэнуэлла, я застала его все еще в постели – изможденный, неприкаянный призрак.

– Эмили, пожалуйста, дай мне денег, – простонал он.

Я стянула с него замусоленное одеяло, но он схватил мои руки. Я вырвалась из его омерзительно липких клешней с криком:

– Не дам, отпусти!

– Один шестипенсовик! – умолял Брэнуэлл. – Если я не смогу купить опиум, я умру!

Было время, когда я попыталась бы уговорить его не губить себя, но у меня уже не осталось ни терпения, ни сострадания к этому слизняку. В какое сравнение шли его горести с моими?

Брэнуэлл зарыдал.

– О, бессердечная сестра! О, жестокий мир! Я умираю, а никому и дела нет! О, моя милая потерянная Лидия!

– Замолчи! – закричала я в бешенстве, ведь моя потеря была куда больше.

На поднятый шум торопливо пришел папа. Брэнуэлл соскочил с кровати и упал перед папой на колени.

– Отец, мне необходимы деньги. Пожалуйста! Вы должны мне помочь!

Папа печально покачал головой.

– Я уже потратил целое состояние, выплачивая твои долги. Больше тебе потакать я не намерен.

Глаза Брэнуэлла сверкнули хитростью отчаяния.

– Если вы мне не поможете, я убью себя!

Он схватил бритву с комода; я схватила его запястье. Мы боролись в безумном танце, Брэнуэлл пытался перерезать себе горло, я пыталась ему помешать.

– Дай мне покончить с моей жалкой жизнью! – вопил он.

Может быть, и следует позволить ему, подумала я. Может быть, потом мне следует обратить лезвие против себя – и нам не придется больше страдать. Но папа вырвал бритву у Брэнуэлла. Мы заперли его в комнате, он барабанил в дверь, выкрикивая угрозы в маниакальном бешенстве. Я пошла на кухню и принялась месить тесто, пытаясь отвлечься от поднятого Брэнуэллом шума и моих собственных тревог.

Где сейчас Энн и Шарлотта? «Вернитесь! Вернитесь!» – беззвучно взывало к ним мое сердце. Но я все равно пылала яростью из‑за их предательства. Быть может, меня это оскорбляло бы меньше, если бы я могла писать! Но я не могу! Много историй было начато после завершения «Грозового перевала» – и все остались неоконченными. Всякий раз, когда я теперь сажусь писать, я слышу уничтожительный приговор критиков. Они трубят, что мой роман «показывает животное воздействие ничем не сдерживаемой страсти». Они чернят моих персонажей как «крайне отвратительных для нашего восприятия». Какая тоска владеет мной! Я способна только делать вид, будто пишу, покрывая страницы бессвязными фразами вроде этих, а воображение прячется за дверью, запертой внутри меня. Счастливица Шарлотта, путешествующая, творящая новый роман! Счастливица Энн, опубликовавшая вторую книгу. Ах, мое сердце вот‑вот разорвется!

В какую растерянность и тревогу ввергли меня слова Эмили! Как могла она даже помыслить о смертном грехе – самой лишить себя жизни? Знай я про ее муки, я была бы более чуткой с ней. Ну хотя бы один намек! Она всегда казалась абсолютно уверенной в своем таланте, и с полным на то правом. Ее стихотворения и проза были само великолепие и неизменно завораживали меня. В литературных дерзаниях она всегда оставалась ведущей, моим кумиром, хотя я была старше годами.

Я и не подозревала, что она принимала к сердцу отзывы критиков; даже в ранней юности она казалась такой равнодушной к посторонним мнениям. Когда Эмили было семнадцать, она благодаря мне поступила в Роухедскую школу, где я преподавала. Ее внешность, эксцентричная уже тогда, навлекла на нее вражду и преследования учениц, задававших там тон, от которых я не всегда могла ее уберечь. Но она ни разу не дрогнула перед своими мучительницами. Она высоко держала голову – воин во вражеском лагере для военнопленных. Как я восхищалась ею! Моя слабость в том, что я всегда хочу, чтобы люди ценили меня – и мои произведения! – даже когда люди эти мне нисколько не нравятся. Как я желала последовать примеру Эмили!

Но теперь я поняла, что ее воинственность прятала нежную, ранимую душу. Эмили притворялась, будто презирает критиков, хотя ее сердце обливалось кровью из‑за их злых отзывов о «Грозовом перевале». Она прятала от меня свои раны.

Когда Энн и я наконец вернулись в Хоуорт, мы тут же бросились на кухню, где Эмили месила тесто.

– Эмили! – вскричала Энн. – Как мне тебя не хватало!

Эмили ответила яростным взглядом. Она ничем не показала, что ей не хватало нас или что она за нас тревожилась. Улыбка Энн увяла.

– Здесь все было спокойно, пока мы отсутствовали? – спросила я с опаской.

Эмили словно меня не услышала.

Энн протянула нашей сестре книгу, которую купила в Лондоне.

– Мы привезли тебе подарок. Стихотворения Теннисона.

Когда Эмили даже не шевельнулась, чтобы взять подарок, Энн вздохнула и положила книгу на стол. Нам с Энн оставалось только обменяться встревоженными взглядами и молча согласиться, что Эмили следует оставить в покое, пока ее настроение не изменится. Мы тихонько выскользнули из кухни.

Два дня спустя после этого несчастливого возвращения Хоуорт оказался во власти дождливой знобкой непогоды. Я надела шляпку и мантилью, вооружилась зонтиком и пошла по Черч‑роуд отправить письмо Эллен Насси, моей дражайшей подруге. В Эллен было что‑то от сплетницы, с такой жадностью она хотела знать, что я делаю и что думаю. Последнее время я забросила нашу переписку и теперь отправляла письмо с не очень ясными объяснениями.

К тому же я не могла долее терпеть заключения в четырех стенах, где атмосфера оставалась кислой. Эмили продолжала дуться, Брэнуэлл ушел в деревню и вернулся вдребезги пьяным. Энн получила статью из «Спектейтора» с отзывом, гласившим: «Как и ее предшественница, „Незнакомка из Уайлдфслл‑Холла“ наводит на мысль о немалом таланте, неудачно применяемом…»

Хотя ветер хлестал меня дождем и рвал мой зонтик, я радовалась одиночеству. Но мне не суждено было долго пребывать в нем. Когда я приближалась к концу проулка, меня окликнул преподобный Артур Белл Николс.

– Добрый день, мисс Бронте, – сказал он с заметным ирландским акцентом. – Могу ли я сопроводить вас?

Мистер Николс приехал из Дублина и теперь был помощником моего отца. Двадцать девять лет, густая темно‑каштановая шевелюра и такие же брови, тяжелые черты лица и тяжелая поступь, солидный серьезный характер. Я находила его назойливым, так как он часто искал моего общества, хотя я не могла понять, с какой, собственно, стати. Я с неохотой позволила ему разделить со мной мой зонтик и сопровождать меня.

По Главной улице мы прошли через деревню. Ряды каменных коттеджей в копоти от торфяного дыма слезились дождем. Мистер Николс и я сторонились канав, до краев полных зловонной жижи из выгребных ям. Хоуорт – бедное нездоровое местечко в тисках нищеты, рождаемой застоями в текстильной промышленности. Целые семьи ютятся в сырых крохотных подвалах, бесчинствуют лихорадки, и среди обязанностей папы похороны составляют видную часть. В этот день в сравнении с моими лондонскими приключениями деревня выглядела даже меньше и беднее, чем обычно.

Я молчала в надежде, что мой спутник заскучает и покинет меня, так как мне хотелось думать про Гилберта Уайта. Мистер Уайт и я разговаривали в поезде всю дорогу от Кейли до Хоуорта. Сначала мы беседовали об Изабели, но вскоре перешли на личные темы. Я рассказала мистеру Уайту, как случайно нашла несколько стихотворений Эмили и решила опубликовать сборник стихов моих сестер, а также и моих. Я призналась, что проданы были только два экземпляра, но это начинание пришпорило меня взяться за романы. Мистер Уайт рассказал мне, как рос в Брэдфорде, о роковом несчастном случае с его отцом, и как благотворительное общество оплатило его образование в пансионе, а затем в богословском колледже в Оксфорде. У нас оказалось много общего – наше северное происхождение, наше нищее детство, наша вера. Он стал самым близким мне знакомым мужчиной, каких у меня никогда не бывало.

Перед тем как мы расстались на станции Кейли, он написал на листке бумаги адрес своего прихода, вручил его мне и сказал:

«Не завести ли нам переписку?»

«То есть… если я припомню что‑нибудь еще о мужчинах в поезде, или если вы что‑то узнаете от вашей матушки? – спросила я в изумлении, так как никогда прежде ни единый мужчина, которым я восхищалась, не приглашал меня переписываться с ним. – Ну да, конечно, разумеется».

«Что бы вы ни решили написать, я буду в восторге прочесть», – сказал мистер Уайт с искренностью.

Я сочла благоразумным подождать, пока он напишет мне, прежде чем писать ему, а пока вновь и вновь переживала каждую проведенную с ним минуту. Я причесывалась с непривычным тщанием, будто он мог меня увидеть; мы вели воображаемые разговоры у меня в уме. Для женщины чистое безумие питать чувство к кому‑либо без доказательства взаимности – мне ли было этого не знать! – но я ничего не могла с собой поделать.

Артур Николс теперь сказал:

– Вчера в книжной лавке я столкнулся с незнакомцем. – Совсем рядом с ним под зонтиком я вдыхала исходящий от него запах вареной капусты. Как я желала, чтобы моим спутником вместо него был Гилберт Уайт! – Он справлялся о вас, мисс Бронте.

– О? – сказала я, мысленно зевая: ну что интересного мог сказать мне этот младший священник?

– Он осведомлялся о членах вашей семьи, о том, кто ваши друзья, чем вы занимаетесь и какой у вас характер, – сказал мистер Николс.

Во мне шевельнулось беспокойство. Дождь и порывы ветра стали словно холоднее, чем минуту назад.

– Ну, а его фамилия?

– Он не назвался.

Мое беспокойство мгновенно переросло в тревогу.

– Ну, а как он выглядел?

– Я не обратил внимания.

Есть люди, не способные обрисовать характер или заметить значимые черты кого‑либо или чего‑либо, и мистер Николс принадлежит к этому разряду. Ах, если бы он обладал наблюдательностью, а также сдержанностью! Вдруг этот незнакомец был одним из тех двоих, что напали на Энн и меня в поезде? Я поглядела вдоль Главной улицы в сторону выгона и шлагбаума, где взимается дорожный сбор. Внезапно Хоуорт перестал казаться таким уж изолированным от внешнего мира.

– Мисс Бронте, надеюсь, вы не допустили ничего, что могло бы привлечь неподобающее внимание незнакомых мужчин? – сказал мистер Николс назидательно‑порицающим тоном. – Как дочери священнослужителя вам следует быть осмотрительнее в своих поступках, дабы они не бросили тени на вашего отца или Церковь.

Как он смел предположить, будто я в чем‑то провинилась, и наставлять меня в правилах поведения?

– Вы, право, находите любой повод, чтобы прочесть проповедь.

– Да. Таков мой долг, – сказал мистер Николс с полной серьезностью, истолковав мою шпильку как похвалу.

Жаль, что мистер Николс не походил на Гилберта Уайта, которого моя безопасность заботила больше мнения сплетников. Тем не менее я знала, что мистер Николс – хороший человек, весьма уважаемый и папой, и прихожанами. Быть может, Энн, Эмили и мне не следовало заимствовать его среднее имя в качестве нашего псевдонима, хотя мы извлекли большое удовольствие из нашей тайной шутки.

Боясь сказать что‑нибудь лишнее, если мистер Николс и дальше будет разговаривать со мной, я остановилась.

– Вот почта, мне надо зайти туда, – сказала я твердо. – Всего хорошего, мистер Николс.

И я скрылась за дверью, оставив его стоять под дождем.

Внутри почты стены занимали ящики и ячейки. За барьером сидела Нэнси, почтмейстерша, пухлая женщина с завитыми седыми волосами под муслиновым чепцом.

– А, мисс Бронте! – сказала она. – Слышала, ты возвратилась из Лондона, поездка была приятная, надеюсь? Видела твоего папашу вечор, когда он возвращался с Дубовой фермы. У них там плохо дело с горячкой.

Последовали прочие деревенские сплетни. Когда она умолкла перевести дух, я отдала ей мое письмо и спросила:

– Что‑нибудь для меня? – Нэнси принялась рыться в письмах и пакетах, и тут меня осенило. – Обо мне никто чужой не справлялся?

– Собственно, да, – сказала Нэнси. – Два дня назад это было. Какой‑то мужчина допек меня всякими расспросами, вроде кому ты пишешь, да от кого получаешь письма.

Во мне шевельнулось дурное предчувствие.

– Вы ведь ему не отвечали, правда?

Щеки Нэнси побагровели.

– Вот уж нет! Сказала ему, чтоб он своими делами занимался, а в чужие не лез. – Она повернулась и промямлила: – Вроде было для тебя что‑то, мисс Бронте. Куда же оно задевалось?

Я содрогнулась, подумав, сколько всего мог почерпнуть убийца из ее обширного запаса сведений о нашей семье.

– А вы не могли бы описать, как он выглядел, этот мужчина?

– Джентльмен с черными волосами и городскими повадками. – Нэнси захихикала. – И собой красавец.

Во всяком случае, она была куда наблюдательнее мистера Николса, хотя и куда несдержаннее. Незнакомец мог быть брюнетом из поезда. Но если он теперь знал, где я живу, то почему не подобрался ко мне?

Мной овладел страх. И тут почтмейстерша воскликнула:

– А! Вот оно!

Она протянула мне плоский прямоугольный пакет примерно семи дюймов в длину, в оберточной бумаге, обвязанный веревочкой и с лондонским штемпелем, но без обратного адреса.

– И кто бы это прислал тебе подарочек? – спросила она с выжидательным любопытством.

Мои мысли мгновенно обратились к Гилберту Уайту. Может быть, он вернулся в Лондон и оттуда послал мне «Джейн Эйр» надписать? Есть ли в пакете и письмо? Радостное предвкушение вытеснило мой недавний страх. Я поспешила домой, заперлась в комнате над прихожей. Дрожащими пальцами я вскрыла пакет.

Письмо – это волшебное сокровище. Письма от моих родных и друзей утешали меня вдали от дома. Отсутствие писем ввергало в мучительную тоску. Когда‑то я три года ждала письма, которое так и не пришло. Но вот на этот раз фортуна улыбнулась мне.

Внутри пакета оказалась книга в той же оберточной бумаге, что и пакет, – я нащупала выпуклость корешка и края переплета. Книгу сопровождал лист белой бумаги с несколькими строчками. Я нетерпеливо начала читать письмо, и предвкушение сменилось потрясением.

Дорогая мисс Бронте!

Извините, что я кладу начало переписке, на которую не получила вашего одобрения и которая может быть вам нежелательна. Но я в отчаянном положении и вынуждена злоупотребить вашей любезностью. Вложенный пакет, умоляю вас, перешлите невскрытым моей матери, миссис Мэри Уайт, 20, Истбрук‑террас, Брэдфорд, Йоркшир. Благодарю вас за вашу доброту. Надеюсь, когда‑нибудь я смогу отплатить вам тем же.

Изабель Уайт

Вечера в нашем доме обычно следовали давно установившемуся порядку – как и в тот день, когда я получила бандероль от Изабели Уайт. После скромного обеда мы в половине десятого завершили наши вечерние молитвы. Папа запер входные двери и поднялся наверх в свою спальню, где он спит с заряженным пистолетом под рукой на случай появления воров или грабителей. Брэнуэлл отсутствовал, предположительно напиваясь в «Черном быке». Мои сестры и я сидели вокруг стола, чтобы читать вслух и обсуждать то, над чем сейчас работали. Вокруг дома завывал ветер с вересковых пустошей, окна дребезжали от сквозняков. Мерцающие свечи рисовали наши тени на стенах, пока я читала вслух главу из рукописи моего нового романа.

Внешне все выглядело, как обычно, но я тоскливо различала разницу. Эмили хранила беспощадное молчание весь день. Энн была само страдание, наш обычный дух товарищества исчез. А я все время вспоминала пакет. Что это за книга? Не ее ли искал вор в «Кофейне Капитула»? И не она ли была причиной, почему меня преследовали в опере, а затем чуть не похитили в Лидсе?

Пока я читала, на страницах возникал образ Гилберта Уайта. Он просил писать ему, и теперь мне было, о чем ему сообщить. Отвлеченная этими размышлениями, я сбилась и перестала читать. Посмотрела на Эмили и Энн, но ни та, ни другая не прервали молчания. Энн горестно глядела на Эмили, которая уставилась в пол, кипя раздражением.

– Как тебе моя история, Энн? – сказала я.

Энн пробормотала:

– По‑моему, очень хорошо, – и умолкла, хотя обычно не скупилась на тонкую и многословную критику.

– Эмили? – сказала я. – А что думаешь ты?

Ее голова медленно поднялась. Глаза ее завораживали бурной темной зеленью бушующего океана. Она встала и заговорила приглушенным зловещим голосом:

– Ты правда хочешь знать, что я думаю? – Она обошла вокруг стола, как было у нее в привычке. – Ну, так мне совершенно не понравилось.

– Почему? – Мое сердце мучительно сжалось.

– Каролина Хелстоун слишком слабая, бесцветная, жалкая карикатура на героиню. Роберт Мур подлец.

Глаза Эмили метали мстительные искры. Ее тень следовала за ней словно зловещее привидение.

– А младшие священники глупы. Вообще все персонажи тривиальны и безжизненны.

Ее жестокая критика вызвала во мне волну гнева.

– А может, ты покажешь мне, что такое подлинная литература, – сказала я. – Уже месяцы, как ты нам ничего не читала!

Она отшатнулась, будто я ее ударила, затем пробормотала:

– У меня еще ничего не готово. Но это не меняет моего мнения о твоей книге.

Я знала, что Эмили, браня мою книгу, просто дает волю своему гневу на меня, но это не утишило моего опасения, что ее критика в какой‑то мере обоснована. Возможно, «Шерли» действительно плохой роман. Впрочем, в эту минуту его недостатки заботили меня меньше всего.

– Эмили, ты меня пытаешь! – вскричала я. – Я сожалею, что нарушила мое обещание. Я вновь и вновь каялась. И Энн тоже. Как нам заслужить твое прощение?

Стиснув руки, Эмили застыла у камина. Лицо ее было пепельным, гневные глаза отражали огоньки свечей.

– Никакого вреда не случилось из‑за того, что издатель Шарлотты узнал, кто такие Каррер и Эктон Беллы, – молящим голосом сказала Энн. – О тебе «Смит, Элдер и Компания» не знают ничего. – Она встала и шагнула к Эмили, протягивая руку. – Все осталось в точности, как прежде.

– Все изменилось! – Эмили резко отпрянула от прикосновения Энн. – Мистер Смит сообщит секрет другим людям, и скоро любопытствующие будут стучаться в нашу дверь. – Ее голос истерически прерывался, она заметалась по комнате, словно уже оказалась в осаде. – Не могу снести этого. Я умру.

Было бы бесполезно убеждать Эмили, что она преувеличивает угрозу. Ее ужас перед незнакомыми людьми был реален и беспределен.

– Нам надо поговорить о том, что произошло с Энн и со мной, – сказала я.

– Энн уже рассказала мне все. Мне стало плохо. Ничего не буду слушать!

Эмили прижала ладони к ушам. Но пока я рассказывала Энн, как неизвестный брюнет расспрашивал про меня Артура Николса и почтмейстершу, Эмили уронила руки и скорчилась на полу.

– Началось, – всхлипнула она. – Публика отыскала Эктона и Каррера Беллов. Орды заполнят Хоуорт, и нам больше никогда не видеть минуты уединения!

Это объяснение, почему незнакомец появился в деревне, мне в голову не приходило. Какой‑то читатель наших книг выследил Беллов до их логова?

Энн обняла Эмили обеими руками.

– Куда вероятнее, что этот незнакомец – один из тех, что напали на нас в поезде. Он добрался сюда, чтобы опять покуситься на нас. Ах, Шарлотта, мы должны крепко запирать все двери и окна. Мы должны сказать папе, и мы ни в коем случае не должны выходить из дому поодиночке. Не следует ли нам нести дежурство по ночам и не выпускать Брэнуэлла из дома?

– Эти меры могут предотвратить беду лишь временно, – сказала я. – Единственный способ защититься – это опознать наших врагов, так, чтобы их могли арестовать.

– Но как нам их опознать? – спросила Энн, поглаживая Эмили по волосам.

– Ответ может обеспечить вот она, – сказала я и вытащила из‑под моей тетради бандероль от Изабели Уайт. – Сегодня днем я забрала ее с почты. Мисс Уайт отправила ее в тот день, когда мы приехали в Лондон. Наверное, она подумала об этом еще в поезде: недаром же она старалась узнать мой адрес и правильное написание моей фамилии.

– Как странно, – сказала Энн, хотя Эмили как будто не слушала. – Ты полагаешь, что пакет от мисс Уайт содержит указание, кто ее убил и почему?

Прежде чем я успела ответить Энн, Эмили воскликнула с едким торжеством:

– А, понимаю! Этот мужчина, Гилберт Уайт, вот причина, почему тебя интересует это убийство. Ты влюбилась в него, как в мсье Эгера тогда в Бельгии!

Меня ошеломило ее обвинение и упоминание имени, звук которого все еще заставлял меня ежиться от унижения. Я с трудом выговорила:

– Какая нелепость! Я не влюблена в мистера Уайта, и никогда не была влюблена в…

– Была, была! – Ехидная улыбка осветила лицо Эмили. – Я же видела, как ты смотрела на него во время наших уроков французского. Я видела, как ты писала ему письма и высматривала почту, нет ли от него ответа. Или ты думаешь, что я слепа и ничего не вижу?

Меня преисполнил ужас. Если моя поглощенная собой сестра заметила, сколько еще людей догадались о моей тайной любви к моему учителю, женатому человеку, из‑за которого я унижалась? Я просто ненавидела Эмили за утверждение, будто я влюбилась в Гилберта Уайта столь же безрассудно, как в мсье Эгера. Она искала мести, и, если бы я хотела мира между нами, мне следовало бы позволить ей язвить меня, но я и подумать не могла говорить о мсье Эгере… или о Гилберте Уайте в подобном тоне.

– Мои чувства к мистеру Уайту тут ни при чем, – сказала я холодно. Не желая касаться моих подозрений относительно него, я продолжала: – Возможно, я напишу ему, а возможно, нет, но суть в том, что Изабель возложила на меня долг доставить пакет ее матери. Я должна сейчас же отправиться в Брэдфорд. Поскольку мне не следует выходить из дома одной, кто‑то должен поехать со мной.

– Только не я, – объявила Эмили с горячностью. Она плотнее прижалась к полу, будто врастая в него корнями. – Когда мы вернулись из Бельгии, я сказала, что больше никогда из дома не уеду, а я в отличие от тебя всегда свое слово держу.

Выражение лица Энн было задумчивым, тревожным. Все еще обнимая Эмили, она сказала:

– Не лучше ли отправить пакет почтой?

– Была какая‑то причина, почему Изабель не хотела отправить пакет прямо на адрес матери, – ответила я. – Я должна доставить его лично. Энн, раз Эмили отказывается, ты не поедешь со мной?

Эмили обратила яростный взгляд на Энн, которая, казалось, готова была разорваться на части. Я сказала:

– Пакет, возможно – ключ к изобличению того или тех, кто убил Изабель и напал на нас. Единственный способ узнать, что в нем, это получить на то разрешение ее матери. Папа слишком слаб для поездки, а Брэнуэлл слишком ненадежен. Нет, Энн, ты должна поехать со мной в Брэдфорд.

Обе мои сестры молчали. Совсем как в детстве, когда они шептались между собой и умолкали, едва я входила в комнату, выжидая, чтобы я ушла.

– Милая Шарлотта, прости, – сказала Энн с грустным сожалением.

Я вспоминаю вышеописанную сцену, а вокруг дома завывает ветер; горят свечи. Но на стене лишь моя тень, ибо я сижу за столом одна. Стулья, когда‑то занятые Эмили и Энн, стоят пустые. Страж, бульдог Эмили, лежит возле камина рядом с Кудряшкой, маленьким спаниелем Энн. Они настораживают уши и глядят на дверь, ожидая возвращения своих любимых пропавших хозяек. Как ноет мое сердце от одиночества! Чтобы отвлечься, я поведаю часть моей истории, произошедшую в тот самый вечер, когда Эмили и я поссорились, хотя об этих событиях я тогда не знала ничего.

Разъезды вновь привели Джона Слейда в Лондон. В полночь река Темза, черная и маслянистая под пасмурным безлунным небом, струилась через столицу, устремляясь под арками Лондонского моста по своему извилистому руслу к морю. Днем Темза – оживленный водный путь, заполненный судами, баржами и паромами, но теперь движение по ней прекратилось, доки опустели, суда причалили к пристаням. Река спала… пока не показалось одно судно. Разорванные паруса доставили его сюда с Востока. На его корме полустертые буквы слагались в название «Перл». Оно приблизилось к лондонским докам и вошло в канал между пристанями, за которыми маячили склады, темные и опустевшие, кроме одного.

Окна освещала лампа внутри, а снаружи ждал человек.

Это был Исайя Фирон, преуспевающий негоциант, прежде торговец в Ост‑Индии. Едва он заметил приближающийся «Перл», как громко отдал распоряжение. Из склада выскочила орда работников дока. Они кинулись по набережной, чтобы направить судно к причалу и пришвартовать его там; затем перенесли груз из трюма «Перла» на склад. Капитан спустился на пристань, держа деревянный сундучок, и подошел к Исайе Фирону. Сундучок перешел в новые руки. Работники Фирона вынесли со склада десятки тяжелых ящиков и составили их на борту «Перла». Вскоре судно уже удалялось по каналу. Исайя Фирон отпустил работников. Оставшись один, он заперся в складе, огромной темной пещере, заполненной товарами и благоухающей специями. Он прошел в свою контору, поставил сундучок на письменный стол и открыл его. Внутри лежали сотни золотых монет.

Внезапный шум оторвал его от созерцания прибыли, плода его тайной сделки. Треск дерева под тяжелым ударом. Где‑то открылась дверь. Кто‑то ворвался в склад. Фирон достал из ящика стола пистолет, задул лампу и на цыпочках вышел из конторы.

Неверный свет мелькал за высокими штабелями ящиков с товарами. Осторожные шаги по каменному полу отдавались эхом во мраке. С пистолетом в руке Фирон крался между тенями, заходя в тыл невидимому противнику, полный решимости защитить свою собственность. Внезапно над его головой взметнулся шнур и крепко стянул ему шею, придушив его. Фирон завизжал; его мускулы напряглись от шока и паники, и он нажал на спусковой крючок. Грянул выстрел. Фирон уронил пистолет и начал царапать шнур, все сильнее сдавливавший его горло. Нападавший стиснул его в железном объятии. Его тело осело на пол. Ужас исчез с его лица, оно обмякло. Глубокая тишина кругом.

Над трупом стоял Джон Слейд.

Он поднес фонарь к свинцовому вздутому лицу Фирона. Дышал он тяжело и часто после напряжения всех сил; его непокорные темные волосы были мокры от испарины, глаза пылали огнем. Он поспешил в контору и увидел сундучок с золотом. Затем взялся за счетные книги, загромождавшие стол. Он проглядывал страницы, запечатлевшие количество опиума, проданного в Китай, и шелков, и чая, ввезенных в Англию. Он нетерпеливыми рывками открывал ящики стола и перебирал хранившиеся там письма. Один документ гласил следующее: «Я аннулирую наше деловое соглашение, и больше поставок моей фирмы не будет. Искренне ваш, Джозеф Локк».

Слейд спрятал письмо в карман, прочел оставшуюся корреспонденцию и выругался от разочарования, так как искомое имя нигде не фигурировало. Тут он услышал возбужденные мужские голоса снаружи, торопливые шаги. Видимо, выстрел Фирона встревожил охрану доков. Слейд бесшумно выбежал из склада и скрылся в темном лабиринте доков.

Следующие несколько дней прошли в колебаниях и растерянности: написать ли мне Гилберту Уайту про бандероль или нет. Каждая доставка почты ввергала меня в трепет ожидания, что я получу письмо от него, но время шло, а письма все не было, и осторожность взяла верх.

Эмили наблюдала мое возбужденное состояние с удовольствием. Груз моего долга перед Изабелью Уайт давил меня, а мое предшествовавшее приключение пробудило во мне жажду нового, такого же. Затем в четверг, 20 июля – шесть дней спустя после получения бандероли – я услышала стук колес кареты, приближающейся по Чёрч‑роуд. И дерзнула подумать, что Гилберт Уайт, вместо того чтобы написать мне, приехал сам с визитом, и поспешила открыть дверь. Меня подкосило разочарование.

Через порог переступила моя дорогая подруга Эллен Насси, расплываясь в улыбке. Эллен – светловолосая толстушка; ее голубое летнее платье очень шло к ее круглым светлым глазам; соломенная шляпка прятала пушистые золотистые кудряшки.

– Дорогая моя, ну и лицо у тебя! – воскликнула она, заключая меня в объятия, такие же мягкие, как и ее голос. От нее всегда приятно веяло смесью лаванды с другими душистыми травами. – Разве ты не рада меня видеть?

– Да, конечно, – поспешила сказать я. – Просто я удивилась. (Эллен ведь живет в Бэрстолле, примерно милях в двадцати от Хоуорта, и никогда не приезжала в гости, не предупредив заранее.) Но ты, наверное, устала с дороги. Разреши я принесу тебе чего‑нибудь подкрепиться.

Я накрыла стол в гостиной. Наливая чай, я спросила:

– Но что привело тебя сюда?

Предлагая ей хлеб с маслом, я подумала о различиях между нами. Эллен благодушна, я нервна. Я дочь деревенского священника, а отец Эллен был богатым владельцем текстильных фабрик, которые и теперь обеспечивали всем Насси привольную жизнь. Я должна трудиться, чтобы самой себя содержать, Эллен проводит свои дни, нанося визиты, ухаживая за матерью, занимаясь рукоделием. Познакомились мы семнадцать лет назад в Роухедской школе. Я считала Эллен чопорной тупой сплетницей, и она мне не нравилась; но со временем возникла и окрепла взаимная привязанность, и я научилась ценить ее лучшие качества.