К тете Фи приходит гостья

Вторник. Я сам, не спрашивая разрешения, пересел за парту к Звану. Я чувствовал, что на нас смотрят, в классе было тише обычного, девчонки перестали болтать. Зван как пай‑мальчик смотрел на доску, на которой со вчерашнего дня было написано мелом несколько примерчиков.

Когда учитель вошел в класс, я заметил, что Зван мельком глянул на меня, ну а я старался смотреть не на него, а на учителя, который не курил, что было плохим знаком.

– Ничего не выйдет, Томас, – прошептал Зван.

Учитель встал к нам спиной и принялся рыться в шкафу, девочки сложили руки на груди, мальчики ковыряли в носу или смотрели без выражения, никто ничего не говорил. Когда учитель долго роется в шкафу, то становится не по себе.

Вот он со стуком захлопнул дверцу.

Учитель прошел к своему столу, вытащил ящик и опять принялся рыться с сердитым лицом. Через некоторое время он, к счастью, нашел смятую сигаретную пачку. Он заглянул внутрь, но сигарет в ней не было.

По‑моему, пустые пачки надо выкидывать, а не хранить.

– Томас Врей, – загремел учитель, – иди к доске!

Я со вздохом встал со своего места и подошел к учительскому столу.

– Выброси это, пожалуйста, в печь, Врей! – сказал учитель с неискренней улыбкой.

Он бросил мне пустую пачку, она попала мне в голову, после чего я ее ловко поймал.

– И затем немедленно садись на свое место, дружок.

Я почувствовал подвох, но виду не подал. Невозмутимо подошел к печке, снял с крючка кочергу и открыл верхнюю дверцу. Оттого что в классе стояла мертвая тишина, все мои действия, казалось, производили страшный шум.

Пламя шумело и потрескивало. Глядя на него, я унесся мыслями далеко‑далеко. Зажмурился и стоял неподвижно.

Учитель кашлянул, и этот звук отозвался у меня в ушах громом. Я поспешно бросил пустую пачку в огонь, затем с шумом закрыл дверцу и повесил кочергу на крючок.

Затем вернулся к парте Звана и сел рядом с ним.

– Что я тебе велел сделать, Врей?

– Не помню, учитель.

Он медленно прошел между партами ко мне, держа руки за чуть сутулой спиной; он напевал какой‑то мотив и выглядел как стопроцентный добряк‑учитель. Но я ему не верил.

Он остановился точно рядом со мной.

– Я сказал: немедленно садись на свое место.

– Но я так и сделал, учитель.

– Иными словами, Врей, ты думаешь, что я сошел с ума.

Я не отвечал ни «да», ни «нет».

– Это не твое место – или, скажешь, я ошибаюсь?

К чему он клонит? От непонятных вопросов у меня всегда начинает болеть голова.

Учитель очень приветливо продолжал:

– По‑моему, ты сидишь за партой, где тебе совершенно не место. Или я ошибаюсь?

– A‑а, вот вы о чем, – сказал я.

И чуть не добавил: «Ну так скажите это прямо». Но вовремя одумался.

Учитель улыбнулся мне, затем набрал в легкие столько воздуха, что у него раздулся живот, и неожиданно заорал во все горло. От испуга я отлетел к Звану, так что тот чуть не свалился с парты.

– И как только тебе хватило наглости, – ревел учитель мне прямо в ухо, – без моего разрешения пересесть на другую парту?! Марш в угол! До конца уроков будешь стоять неподвижно, уткнув нос в стену. Если ты на минуту оторвешь нос от стены, я заставлю тебя в наказание списать тысячу строк!

– Учитель, – сказал Зван.

Мне показалось, что учитель вздрогнул от голоса Звана.

– Учитель, это я виноват, – сказал Зван и поспешно, задним числом, поднял палец. – Это я попросил Томаса, я сказал: я сижу за партой один, садись ко мне. Все в порядке, никому от этого хуже не станет, если ты пересядешь. Не сердитесь на Томаса.

– И на кого же вы прикажете мне сердиться, господин Зван? – спросил учитель тихим голосом.

– Разумеется, вы можете сердиться на кого угодно, но в данном случае вам стоит рассердиться на меня.

– А если я не хочу на вас сердиться, – сказал учитель, – что тогда? В таком случае что вы мне посоветуете?

– Пойду в угол, – сказал Зван и встал.

– Господин Зван, – сказал учитель, – вы встали, хотя я вам не велел вставать.

Зван опять сел.

Учитель обошел парту сзади и подошел вплотную к Звану. Положил свои лапищи ему на плечи, а у самого глаза сияли от радости – мне это показалось странным.

– Господин Зван, вы глубоко презираете своих взрослых ближних, не правда ли? – сказал он.

– Я не понимаю, о чем вы, учитель, – сказал Зван. – Разрешите мне спокойно встать в угол? А то я из‑за этого нервничаю.

– Ах, господин Зван, – сказал учитель, – как жалостно это звучит, я вот‑вот расплачусь. И отчего же вы нервничаете?

– Оттого что вы обращаетесь ко мне на «вы».

– Разве?

– Да, учитель.

– Как невежливо с моей стороны. Возможно, я обращаюсь к вам на «вы», потому что вы ведете себя не по‑детски, господин Зван. Вообще‑то я вас терпеть не могу, надеюсь, это вас не смущает?

– Нет, учитель.

Я уже перестал что‑либо понимать.

– Это все неправда, – сказал я, – я сам придумал пересесть, так что мне и в углу стоять.

Учитель большими шагами вернулся к своему столу, в бешенстве обернулся, указал рукой на Звана и гаркнул:

– Марш в угол, бледная немочь, спиной к классу, носом в стену и не шевелиться!

Зван вздохнул с облегчением, вылез из‑за парты и пошел в угол. Миг спустя он уже послушно стоял в углу.

– А ты, Врей, живо на место! Свое собственное!

На самом деле это я должен был стоять в углу. Если Звану зададут переписывать тысячу строк, то это сделаю я. Во всяком случае, половину.

Когда я сел на свое прежнее место, учитель так нестерпимо заскрипел мелом по доске, что я зажал себе уши пальцами.

Вынув пальцы из ушей, я услышал за собой шепот Олли Вилдемана:

– Тоже мне умник, связался с евреем… Вот доберемся мы до тебя!

В субботу ближе к вечеру, пока мы со Званом после школы бродили по городу и человек в генеральской форме не впустил нас в кафе «Хек», так что я не смог угостить Звана на свои денежки лимонадом с «Наполеоном», и мы за неимением лучшего купили у китайца в «Синеаке» липких конфет, от которых болели зубы, но было вкусно, и два раза посмотрели синеаковскую кинопрограмму, потому что нам понравился мультфильм, и мы оба втюхались в светловолосую певицу, исполнявшую игривые песенки в сопровождении эстрадного оркестра со множеством трубачей, – тетя Фи поскользнулась на набережной Йозефа Израэлса и вывихнула лодыжку.

В воскресенье утром тетя Фи сидела у печки на кресле с жесткими пружинами, ее лодыжка была обмотана большой влажной повязкой, под ногой стояла деревянная скамеечка с подушечкой, а белая ступня была очень белая и вся в кровоподтеках, эта ступня казалась намного больше, чем обычно. Я побоялся сесть рядом с печкой.

Тетя Фи спала.

Я ковырял в носу.

Нога не спала и смотрела на меня с упреком.

В комнату тихонько прокрался дядя Фред и со вспышкой сфотографировал ногу.

От яркого света тетя Фи проснулась.

Дядя Фред убежал в коридор.

Я подумал: о боже, скоро нога тети Фи тоже будет висеть на стене.

Она заметила меня и приветливо улыбнулась. Возможно, она вообще не спала.

– Повязка слишком сильно сдавливает лодыжку, – пожаловалась она. – Смотри, пальцы прямо посинели.

– Какой ужас, тетя Фи.

– Знаешь, малыш, – сказала она, – я там сидела на земле и чувствовала, как распухает нога. Вокруг меня собрались люди, и я говорила им очень вежливо: «Люди, я совсем не могу идти». Хочешь верь, хочешь нет, малыш, никто и пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь, они смотрели потухшими глазами, потому что я была им неинтересна, ведь я не кричала от боли. К счастью, мимо проезжал Хейн со своей велотележкой, он поднял меня, как будто я четырехлетняя малявка, посадил к себе в тележку и по всем колдобинам привез сюда. До сих пор чувствую свой копчик. Но где же Фред?

Я подумал про Хейна. Двухметровый великан. Он дни напролет ездил по городу на велотележке, подаренной ему отцом – ворчливым человеком малюсенького роста, велосипедных дел мастером. На колеса велотележки надеты массивные резиновые шины, так что о приближении Хейна всегда слышно издалека. Он собирает на улицах все, что находит полезного, все, что, по его мнению, люди выбросили, хотя это не всегда так: иногда он прихватывает помойный бачок, детскую коляску или свернутый половик у двери дома, в таких случаях за ним с руганью гоняется его маломерка‑отец, а он испуганно кричит, что не хочет, чтобы его били; по‑моему, у него не все шарики на месте.

В комнату вошел дядя Фред.

Тетя Фи показала на свою ногу.

– Повязка туговата, – сказала она.

– Вчера я забыл купить картошку, – сказал дядя Фред робко.

– О боже, – сказала тетя Фи, – вот уже и начинается, а я не смогу ходить еще несколько недель, придется долго сидеть на месте, о господи.

Я решил, что пора спасаться бегством.

На Ветерингсханс пришлось три раза нажать звонок, прежде чем мне открыли. Поднявшись по лестнице, я чуть не наткнулся на тетушку Звана.

– Их нет дома, – сказала она, – они пошли к моей маме – у бабушки погасла печка.

Я хотел спуститься обратно.

– Не уходи, глупыш, – остановила она меня, – я люблю, когда ты здесь.

Только не это, подумал я в отчаянии. Неужели придется остаться?

– Тетя Фи вывихнула лодыжку, – сказал я.

– У вас всегда что‑то не так, – сказала она.

– Тетя упала на улице. Теперь не может ходить.

– И кто же за тобой ухаживает?

Я об этом даже не подумал. Тоже мне проблема.

– Дядя Фред забыл купить картошку, – сказал я.

– Да уж, – сказала она, – одно несчастье за другим.

Я медленно снял куртку и аккуратно повесил ее на вешалку, после этого мы пошли в ее комнату.

Мы сидели друг против друга у горящего камина. Мне стало тепло и хорошо.

Тетушка Звана рассматривала меня. Весьма неспешно. У меня от этого все зачесалось, и я принялся скрести ногтями шею и голову.

Время от времени она смеялась. Сегодня, в воскресенье, она выглядела веселой женщиной, которой не нужны никакие таблетки.

– Ты тоже упал? – вдруг спросила она.

– Нет, – сказал я, – сегодня еще не падал.

– Какие у тебя грязные колени, – сказала она.

– По воскресеньям я обычно моюсь целиком, – сказал я с гордостью, – но сегодня, правда, не получилось.

– Я совершенно не имела в виду, что ты грязный, честное слово!

Значит, она считает меня грязным, иначе не стала бы так говорить.

– Дядя Фред сегодня утром не смог пойти туда, куда хотел, – сказал я, – он был злющий как черт.

– «Как черт»… Нет, Томас, мы здесь таких выражений не употребляем.

– Это он сам так сказал. Он сказал: я злой как черт. Я просто повторяю его слова – это же можно?

– Нет, это можно далеко не всегда.

– Почему?

– Не знаю.

– Но ты ведь тоже сказала «как черт», ты сказала: «„Как черт“– мы здесь таких выражений не употребляем».

Она рассмеялась.

– Знаешь, Томас, я бы предпочла, чтобы ты обращался ко мне на «вы», ты не возражаешь?

Я хлопнул себя по лбу.

– Дурак, это‑то я знал!

– Расскажи‑ка что‑нибудь хорошее, Томас, – попросила тетя Йос.

Я немного подумал и начал наобум.

– Недавно мне приснилось, что я в большом‑большом доме на Ден Тексстрат, знаешь… то есть знаете, тут совсем рядом, а сам я маленький и сижу в большой‑большой комнате, где горит до черта электрических лампочек, от которых обалдеть как светло; и в комнате веселится уйма народу, и всем так весело! И все танцуют вокруг стола, мои мама с папой тоже, празднуют, кажется, день рождения Звана, у его папы на голове красный праздничный колпачок с желтым помпоном…

Я рассказывал, глядя на свои грязные колени.

– Ну так вот, – продолжал я, – может быть, это был просто сон, может быть, мне это примерещилось, пока я лежал в кровати, может быть, я вообще не спал – такое тоже может быть, – но я не выдумываю, во всяком случае, выдумываю далеко не все, это все было давным‑давно, когда я был совсем маленьким.

Я поднял голову.

Тетушка Звана хотела что‑то сказать, но одумалась и промолчала, у нее начали подрагивать губы, и я подумал: ну пожалуйста, не надо смеяться, пожалуйста, не надо!

– Потом поставили пластинку «Sonny Boy», – сказал я.

Она по‑прежнему смотрела мне в лицо.

– Вы мне не верите? – спросил я.

Она покачала головой.

– Почему вы не верите? Я никогда не вру.

– Послушай, – сказала она смущенно, – я покачала головой в том смысле, что верю. Конечно, я тебе верю.

Тетя Йос вытащила откуда‑то из платья невообразимой красоты носовой платок, прижала его к носу, но сморканьем это нельзя было назвать.

– Ден Тексстрат, – тихо сказала она, – господибожемой.

Ведь Бет запретила мне разговаривать про Ден Тексстрат. Как же я забыл! Я разозлился сам на себя.

– Томас, – сказала тетушка Звана, – у меня прекрасная мысль: почему бы тебе, пока твоя тетя все равно ничего не может для тебя делать, не погостить у нас? Бет и Пим были бы очень рады – они часто устают друг от друга. Бет обожает Пима, но ведь Бет – это Бет: если она кого‑то обожает, то так с этим человеком строга – она совсем не такая, как ее отец, хотя и очень на него похожа.

– Здесь пожить?.. Так вы на меня не сердитесь? Я больше никогда не буду говорить про Ден Тексстрат. Но тетя Фи мне, может быть, не разрешит к вам переехать.

– Ну, это я улажу. А ты сам‑то хотел бы?

– А вы разве не считаете, что я слишком грязный?

– Да, считаю. Но Бет безжалостно засунет тебя в ванну.

– Только пусть попробует ко мне прикоснуться.

– Ладно, она только напустит для тебя ванну.

– А что потом?

– А потом ты в эту ванну залезешь.

– Вот это здорово!

Я дрожал от возбуждения. Неужели мне разрешат ночевать в этом красивом доме? Может быть, в одной комнате со Званом, может быть, даже в одной кровати?

– Где живет твоя тетя? – спросила тетя Йос.

Понедельник. Вернувшись из школы, я сидел в доме на Теллегенстрат у окна и смотрел на улицу. Там несколько мальчишек катались на ледяных дорожках, раскатанных на тротуаре. Они и не думали падать, так что мне было очень скучно. Вдоль стен домов мелкими шажками шла какая‑то женщина. На ней была меховая шапка с хвостиком.

Осторожно, подумал я, если поскользнешься, то шлепнешься на попу.

Она остановилась и посмотрела вверх. Я дико испугался, увидев, что это тетя Звана. На зимнем воздухе ее лицо казалось еще бледнее, чем дома. Я помахал ей. Она не заметила.

– Кому ты машешь, Томми? – спросила тетя Фи.

Я повернулся к ней.

У тети Фи от предвкушения удовольствия сверкали глаза. Кто же это идет к ней с цветами или со сладостями? Ее голая ступня честно исполняла свои обязанности.

– Это она, о господи, – сказал я.

– Кто? – спросила тетя Фи.

– Тетя Звана. Зван – это мальчик из моего класса.

– Ты что‑нибудь натворил, Томми?

– Нет, – сказал я, – это мой приятель.

Раздался звонок.

– Ах, малыш, – сказала тетя Фи, – я сейчас не могу принимать незнакомых.

Я помчался в коридор и дернул за трос, чтобы открыть входную дверь.

– Осторожно! – крикнул я вниз. – На некоторых ступеньках медные прутья плохо держатся…

В гостиной у моей тетушки тетя Звана казалась намного выше, чем у себя дома.

– Меня зовут Жозефина Зван, – представилась она тете Фи. – Как жаль, что вы повредили ногу. Но зато вы можете утешать себя тем, что у вас теперь есть время отдохнуть.

Тетя Фи не знала, что ответить.

– Ах, мефрау, – сказала она, – этот мальчик что‑нибудь натворил? Что‑нибудь сломал у вас в доме?

Тетя Звана села недалеко от печки на стул у стола, расстегнула пальто и положила ногу на ногу. Она была в красивых сапожках на меху, с изящными меховыми отворотами. Неспешно снимая перчатки, она улыбалась.

– Послушай, Томас, – сказала она, – оставь нас, пожалуйста, наедине, ладно?

– Ох, – сказала тетя Фи, – неужели он сделал что‑то настолько ужасное? Он хороший мальчик, мефрау, хоть и совершенно невоспитанный, с ним всякое бывает, ведь его мать – о боже мой…

Она зажала себе рот рукой.

Я сидел, подсунув руки себе под попу и крепко сжав губы. Я боялся упустить даже слово из их разговора и решил, что буду молчать как рыба.

– Как так, – сказала тетя Звана, – ты все еще тут?

Я сидел в куртке на верхней ступеньке лестницы рядом со звуконепроницаемой дверью гостиной.

О чем эти двое разговаривали, мне не было слышно; я даже не слышал, разговаривают ли они вообще.

Я ничего не понимал. Может быть, они шепчутся – но нет, взрослые никогда не шепчутся, просто они обе говорят очень тихо. Что касается тетушки Звана, удивляться нечему, она всегда говорит тихо. Но почему я совсем не слышу, как тараторит тетя Фи?

Мне вспомнилась мама. Еще острее, чем всегда.

Оттого что я один‑одинешенек сидел на ступеньке лестницы.

Днем я очень часто думаю о маме, я этого даже не замечаю, но когда идешь по улице, ты не один, в классе ты тоже не один, на самом деле человек почти никогда не остается один, даже лежа в кровати, потому что лежать одному в кровати – это так полагается, а вот когда ты сидишь один‑одинешенек на верхней ступеньке, ты оказываешься так жутко одинок, что невольно вспоминаешь других очень остро, и от этого становится плохо.

Ух, как я нервничал.

Я боялся, что тетя Фи скажет: «Мальчик останется здесь».

Я хотел к Звану. Я хотел к Бет.

Но мне запросто не разрешит мама. Мама постоянно видит меня насквозь. Я не знаю, что именно она видит, но она ничего не упускает. Теперь, когда она умерла, она следит за мной дни напролет, где бы я ни находился. Раньше было не так, раньше, пока я сидел в школе или ходил по городу, она находилась просто в другом месте.

И мама все время что‑то говорит – у меня в голове, вы же понимаете.

Разумеется, она точно так же говорит в голове у папы.

Он иногда поднимает на меня глаза, и я понимаю, что это она сказала: «Ты слишком многое ему позволяешь, устрой ему нагоняй, даже если он будет есть ногами, ты ничего не скажешь».

Но сейчас маме было меня жалко.

«Том, сыночек, – говорила она мне сейчас, – тебе там, на Ветерингсханс, не место, там живут солидные порядочные люди, они собьются с привычного ритма жизни от такого шалуна в доме. Я не хочу, чтобы мне было перед ними стыдно за тебя. Оставайся у Фи, не переживай из‑за ее дурацкой ноги – с тобой же ведь тоже вечно что‑то случается. И чур не плакать. Когда ты плачешь, я над тобой смеюсь, ты же знаешь».

В общем, мама занудствовала. Но я ей не возражал. Я ей никогда не возражал, когда она разговаривала у меня в голове, мы так условились.

Я чуть не чокнулся.

Ну пожалуйста, мама, думал я, вконец одурев от сидения в одиночестве, разреши мне переехать к Звану с Бет! Я не буду безобразничать со Званом, я буду хорошо вести себя с Бет, я не буду рассказывать дурацких историй тете, я буду все время думать о тебе – но это я и так делаю, для этого не надо прилагать усилий.

Из гостиной донесся смех.

Мне было уже наплевать.

Улица Ван Вау не слишком длинная, но пока мы по ней тащились вместе с тетей Звана, она казалась мне самой длинной улицей на свете.

Я нес набитую моими вещами сумку, так что не мог Держать тетю Звана за руку.

Она обхватила меня за плечи.

– А то упаду, – сказала она.

Вообще‑то я был слишком возбужден для такой неспешной ходьбы. Мне хотелось бежать во весь опор и катиться по всем ледяным дорожкам, хотелось орать, чтобы все слышали, что я переезжаю к Звану с Бет.

– Ты всегда так много выдумываешь? – с улыбкой спросила тетя Звана.

– Кто это вам сказал? – ответил я сердито.

– Может быть, сам догадаешься?

Я ничего не ответил, это был глупый вопрос.

– Какая глупость, – сказала тетя Звана.

Я кивнул. Она угадала мои мысли. Лучше бы не угадывала, подумал я.

– Какая глупость с моей стороны, – продолжала она. – Зря я заговорила о твоих выдумках. Теперь ты будешь бояться рассказывать мне что бы то ни было.

Мы спокойно перешли через дорогу на перекрестке с Сейнтюрбан.

– Я буду помогать мыть посуду.

– Тебе сначала надо самому помыться. Примешь ванну, а потом переоденешься в чистую одежду Звана.

– Ты любишь аккуратных мальчиков, да ведь?

– Кто‑кто?

– Ты… то есть да, я же должен говорить «вы»! А сколько дней мне можно у вас пожить?

– Посмотрим, как сложится.

– Если я завтра или послезавтра вам ужасно надоем, – спросил я, – то вы отправите меня обратно к тете Фи?

Тетя Звана рассмеялась.

– Простите, – сказал я. – Пардон.

– Не смеши меня, а то я упаду!

– У меня носки все в дырках.

– Мы их выкинем.

– У меня с собой только одна книжка – «Фритс ван Дюрен».

– Ты ее уже дочитал?

– Я прочитал ее уже сто раз.

– У Звана найдется для тебя много книг.

– Я не засыпаю, если в комнате совсем темно.

– Я тоже.

– Я терпеть не могу брюссельскую капусту, цветную капусту и стручковую фасоль.

– Я не люблю есть. И не могу запомнить, как называются овощи.

– А я так жутко люблю поесть.

– Так я и думала.

– Я не буду скучать по дому.

– Ты уверен?

– По какому дому мне скучать?

– По своему собственному дому, по папе.

– Мой папа – чудик.

– Именно по таким папам и скучают.

– А ты совсем не любишь есть? Ты не любишь даже картошку с мясной подливкой?

– Я люблю музыку и книги – и не люблю ночи, – сказала она.

– Не любишь ночи? Почему? Потому что по ночам темно?

– Ночью не обязательно темно. Можно включить лампу.

– А когда ее выключишь, тогда и будет настоящая ночь, да?

– Я никогда не выключаю лампу, – сказала она. – Лучше уж зажечь вторую.

– Тогда будут гореть две лампы.

– Какой ты догадливый.

– Ты считаешь меня глупым?

– Да‑да, очень глупым.

– Тьфу ты, я хотел спросить, вы считаете меня глупым?

– Ты тоже оставляешь на ночь лампу?

– Всегда. А потом, когда я засну, ее выключает папа.

– А ты это во сне замечаешь?

– Да. Мне тогда снится, что папа смотрит на меня и выключает свет.

– Но это тебе не снится, а происходит на самом деле.

– Но я от этого не просыпаюсь, а сплю дальше.

Тетя Звана ничего больше не говорила. Думаю, устала от моей болтовни.