Понедельник в Амстердаме

В первую ночь у тети Фи я так и не сомкнул глаз. Но, может быть, мне только снилось, что я не сплю.

Рано утром дядя Фред ударил в коридоре в индийский гонг. Эту штуковину я видел на многих его фотонатюрмортах. Но никогда не слышал, как она звучит. Отвратительный звук!

Понедельник. Днем в доме у тети Фи на Теллегенстрат было довольно‑таки оживленно. Она давала урок кройки и шитья веселым девушкам по имени Корри, Антье и Сюс – лет восемнадцати. У них еще не мерзнут ноги и не трескаются ногти. Они красят губы ярко‑красной помадой, от этого кажется, что они только что полакомились вареньем. Они непрерывно пудрят щеки – если в это время подойти к ним слишком близко, то закашляешься от сладкой пудры.

На полу раскиданы выкройки из кальки и куски ткани. На столе среди всякого барахла – две допотопные швейные машины. Однажды я попробовал сшить вместе Два кусочка материи. Ничего не получилось – ведь это женская работа.

Тетя Фи накинула халат в цветочек, как у уборщиц, на голове у нее была смешная косынка с большим узлом. Она сказала мне:

– Честно сказать, ты мне здесь мешаешь, Томми. Пожалуйста, позавтракай сам – и постарайся не насорить крошками!

Корри, Антье и Сюс болтали о молодых людях и о нейлоновых чулках.

– Девушки, – повышала голос тетя Фи, – успокойтесь, вы создаете нервную обстановку, вы что, не замечаете?

Они сжимали губы и принимались сердито и поспешно резать ножницами большие куски бумаги.

Но долго им было не выдержать.

Они принялись оживленно обсуждать свои носы. То ли завидовали друг другу, оттого что у подруги нос красивее, то ли наоборот – я так и не понял. Я сидел на кресле с твердыми пружинами, а на коленях у меня стояла тарелка с двумя двойными бутербродами. Когда я поднимал бутерброд, джем капал мне на брюки. Пусть эта троица и не надеется, я им ничего не дам.

– К счастью, я хотя бы не такая лопоухая, как наш Крошка.

Они все посмотрели в мою сторону и засмеялись.

Было приятно, что мне уделяют столько внимания. Сюс права, у меня уши со спины всегда холодные, потому что в них застревает ветер, но маме они всегда очень нравились. Время от времени она щелкала по ним ногтем указательного пальца: сначала утыкала кончик указательного пальца в подушечку большого, а потом он выстреливал – так стряхивают какую‑нибудь маленькую грязючку.

Немного пошептавшись, все три девушки подошли ко мне поближе. Наклонились, выставив свои носы. Я сидел, откинувшись на спинку, и жевал.

– Скажи, – спросила Антье, – у кого из нас самый красивый нос?

– Да вообще‑то все три так себе, – сказал я.

– Ишь развоображался, маленький хвастунишка!

Сюс наклонилась к моему уху. У нее были длинные светлые волосы и веселые зеленые глаза. Как‑то раз я встретил ее на улице, рядом с ней шел молодой полицейский в канадском армейском берете, и я решил: когда вырасту, тоже буду полицейским.

Сюс шепнула мне на ухо:

– Если скажешь, что мой нос самый красивый, я поцелую тебя в твое чудное ушко!

– У тебя самый странный нос из всех, – сказал я, потому что совсем не хотел, чтобы она целовала меня в уши.

– Девочки, девочки, не дразните его, – воскликнула тетя Фи, – он мальчик застенчивый, поэтому и хорохорится.

И зачем тетя лезет не в свое дело?

Сюс поцеловала меня в щеку – мы так не договаривались, я поспешно откусил от бутерброда и подавился сладким жидким вареньем.

Они занялись примеркой.

Сюс стояла ко мне спиной. Я увидел, что сзади у нее на чулке спустилась петля.

– У тебя петля, Сюс, – сказал я.

Она посмотрела через плечо на свою ногу и увидела петлю. Медленно начала приподнимать юбку. Петля оказалась бесконечно длинной. Еще чуть‑чуть – и я увидел бы самый верх ее чулка и полоску голой кожи, но раздался громкий голос тети Фи, от которого я вздрогнул.

– Давай‑ка, Томми, – сказала она, – иди к себе в комнату, доешь бутерброд у себя, девушкам надо спокойно переодеться.

После школы мы со Званом стояли у канала Принсен, на мосту через канал Регюлир.

– Меня сегодня поцеловали, – сказал я. – Блондиночка.

– Меня это не очень волнует, – сказал Зван.

– Ее зовут Сюс, ей лет, наверное, восемнадцать.

– Она поцеловала тебя в губы?

– Конечно, куда еще? – сказал я.

Зван задумался. Во всяком случае, какое‑то время ничего не говорил.

– Ты часто целуешься? – спросил я безразличным тоном.

– У меня голова занята другим, – сказал он.

– У нее на чулке спустилась петля.

– У девушек на чулках часто спускаются петли, – сказал Зван.

– Она хотела посмотреть, какой длины эта петля. Поэтому подняла юбку. Я увидел кусочек ее ноги над чулком.

– Ну и?

– Ну и ничего.

– Кто такая эта Сюс?

– Одна из девушек, которых тетя Фи учит кройке и шитью. Хороший приработок для тети Фи, и очень кстати, потому что фотопринадлежности дяди Фреда стоят уйму денег.

– Можно я тоже приду – когда у вас будут девушки?

– Конечно, – сказал я. – Иногда они стоят в нижних рубашках. Забывают, что я в комнате.

– Все‑все в нижних рубашках?

– Розовых и блестящих.

Зван присвистнул.

– Я смущаюсь при девушках в нижних рубашках, – сказал я. – Смотрю в пол. Ты бы тоже смотрел в пол?

– Нет, я бы смотрел на девушек, – сказал Зван.

Мы облокотились на перила и ждали, хотя сами не знали, чего мы ждем. Нам повезло. Из‑под моста у канала Кейзер показался старьевщик со своей тележкой. Чудесная картинка – как он толкает свою тележку по льду замерзшего канала. Он кричал хриплым голосом, ничего не разобрать. Его могли услышать люди и с левой, и с правой стороны канала. Но ни одно окно не приоткрылось и никто не позвал его: «Эй, старьевщик, сюда!»

– Когда я вырасту, хочу быть старьевщиком, – сказал я. – А ты, Зван?

– Хм, – сказал Зван, – пока не знаю.

– Почему ты пока не знаешь?

– Говорят, человек всегда становится не тем, кем хотел.

– Так что ты думаешь, я не стану старьевщиком?

Он кивнул.

– Вообще‑то я хочу быть пекарем. И каждый день есть свежий теплый хлеб.

– Пекари не едят свой собственный хлеб.

– Откуда ты знаешь?

– Ты когда‑нибудь видел портного в дорогом костюме, сшитом по мерке?

Я задумался.

– К чему ты клонишь, Зван? – спросил я.

Зван усмехнулся. Я увидел, что он щурится.

– Если прищуриться, – сказал он, – то кажется, будто ты попал в другой город.

– В какой?

– Понятия не имею. В незнакомый город. В какой‑то далекий город.

Я прищурился.

– Ни черта не вижу, и никакого другого города тоже.

Мы посмотрели друг на друга. Я засмеялся. Зван – нет.

– К чему же это я клоню… – начал было он.

И убежал. Может, ему захотелось побыть одному, а может, и нет. Я побежал за ним, от волнения чуть не упал мордой в снег. Мы прибежали на Амстелвелд, там шла торговля, как всегда по понедельникам.

Торговцы хлопали себя по плечам руками, чтобы согреться. Мы прошли вдоль прилавков с книгами, пощебетали по‑птичьи вместе с бедными птичками в клетках, погладили дрожащих собачек, которых никто не покупал.

В окружении небольшой группы людей стоял продавец‑крикун и во всю глотку нахваливал свой товар.

– Надеюсь, что‑нибудь интересное, – сказал Зван.

Нам повезло – у этого продавца‑крикуна был отлично подвешен язык. Он показывал людям какой‑то маленький предмет.

– Что это такое? – спросил я у Звана.

– Не знаю, – сказал он, – напоминает отжималку для белья в уменьшенном масштабе.

– Все мы бедняки, – кричал продавец, – и я такой Же бедняк, как вы. Недавно моя жена спрашивает: что Это звенит у тебя в кармане, наверное, денежки? Нет, говорю я, это железные пуговицы, которые прихожане бросили в мою шляпу вместо милостыни. Но нам они пригодятся! Дайте мне любую бумажку, дайте расчетный листок за последнюю получку, вам он уже не нужен, дайте любовную записку, которую вы нашли на туалетном столике у своей жены, дайте счет от врача или текст псалма с ангелочками – и глядите в оба, сейчас у вас на глазах произойдет чудо из чудес!

Какой‑то старик дал ему потрепанную бумажку. Поворачиваясь в разные стороны, чтобы всем было видно, продавец пропустил бумажку через валики.

Мы со Званом встали впереди всей толпы, чтобы получше рассмотреть.

Замызганная бумажка превратилась в гульден.

– Этот гульден твой, – сказал продавец старику. – Купишь жене цветы, а себе рюмочку – горло промочить.

– Я не могу его взять просто так, – испугался старик.

– Бери‑бери – пока я не передумал!

После этого от желающих купить чудо‑машинку уже отбоя не было. Они окружили продавца таким плотным кольцом, что заслонили его от нас.

– Я знаю этот фокус, – сказал Зван серьезно. – Гульден был заранее вложен внутрь, на валики намотана полоска бумаги, покрашенной под дерево, так что потрепанная бумажка накручивается на валик и прикрывается этой полоской, а с другого валика одновременно скручивается спрятанный гульден. И если не знать, можно подумать, что бумажка превращается в гульден. Остроумно, что и говорить.

– Конечно, – сказал я, – я это сразу понял.

Мы пошли дальше бродить от тележки к тележке. Ощущения волшебства как не бывало. В этом Зван был силен – в разоблачении любой магии, с ним невозможно веселиться, он прямо‑таки маленький профессор.

Вдруг Зван остановился.

– Ой…

– Что такое?

– Будь молодцом, Томас, – сказал он и мгновенно юркнул за тележку.

Я пожал плечами и решил не бежать за ним сразу же. Заглянув за тележку минуту спустя, я его уже не увидел. Я обвел взглядом весь Амстелвелд. Звана нигде не было видно.

Я пошел прочь и столкнулся нос к носу с Бет.

Я не сразу узнал ее. В обеих руках у нее было по сумке. На улице Бет, в своих железных очках, выглядела еще более строгой.

– А где же Пим, Томас? – спросила она.

– Смылся, – сказал я. – Елки‑палки, он вдруг драпанул, я и пёрнуть не успел.

Я ничего не мог с собой поделать, при виде Бет грубые слова так и лезли из меня против моей воли.

– Да, – сказала Бет, – он меня заметил. Не беда – ты можешь занять его место.

– Его место? Как это? Почему?

– Потому что ты очень хороший мальчик.

– Правда?

– Ты мне не веришь?

– Не верю.

– Я всегда говорю только то, что думаю.

– А ты не можешь при этом врать и выглядеть так, будто ты это правда думаешь?

Бет ничего не ответила. В ее глазах искрой мелькнула улыбка.

– И чего же мне нужно делать?

Она подняла свои сумки.

– Помоги мне нести, – сказала она.

– Они пустые.

– Скоро наполнятся. Идем.

Бет повернулась и пошла дальше.

– Я с тобой не пойду! – закричал я.

И через секунду уже бежал за ней следом.

Первым делом мы пошли в мясную лавку Билле на площади Фредерика (папа всегда произносит его фамилию на французский манер – Бий). Оказалось, что в понедельник магазин закрыт.

– Тьфу ты, – огорчилась Бет, – всякий раз забываю.

Затем мы пошли в зеленную лавку Глазера на Вейзелхрахт, в бакалею Де Спервера на Ветерингсханс. Во всех этих лавках Бет доставала из кошелька малюсенькие талончики – продовольственные карточки, будь они неладны, в которых я ни черта не смыслю.

После похода по магазинам я тащился по улице уже с двумя тяжеленными сумками. Поскольку Бет шла налегке, она легко перегоняла меня, а я, вприпрыжку и высунув язык, едва поспевал за ней.

– Вот уж я Звану влеплю, – сказал я.

Бет принялась насвистывать грустный мотив. Но сама от этого насвистывания, похоже, развеселилась; время от времени она так мотала головой, что развевались ее длинные черные волосы.

– Я умею играть гимн «Вильгельмус» на флейте, – сказал я. – В прошлом году в День королевы заработал этим кучу денег.

Бет начала громко свистеть мотив «Вильгельмуса».

– На маминой флейте, – уточнил я.

Она перестала свистеть.

– Неужели ты умеешь играть на флейте, Томас? – удивилась она. – Не верю!

Ой‑ой‑ой, подумал я, она видит меня насквозь и видит, что я в нее по уши втюхался, что же теперь делать?

– Ты думаешь, что я уличный мальчишка, да? – спросил я.

– Ты принадлежишь к дворянскому роду, – сказала Бет. – Правда, не к самому знатному.

На углу Ветерингсханс и Ниуве Вейзелстрат я поставил сумки на тротуар и показал на противоположную сторону.

– Там и есть Ден Тексстрат, – сказал я.

– Пошли, – сказала она и быстро‑быстро пересекла улицу. Я поднял сумки и побрел за ней, почти не чувствуя своих затекших рук.

На Ден Тексстрат было пустынно и тихо, как на любой улице в воскресенье. На тротуарах не видно играющих детей. Из окна верхнего этажа высунулась длинная рука – кто‑то вытряхивал пыльную тряпку.

Пройдя улицу до середины, Бет остановилась. Повернулась влево и показала на большой роскошный дом.

Я не сразу догнал ее.

– Вот тут, – сказала она и кивнула (иногда кивнуть – то же самое, что показать пальцем).

– Что тут? – спросил я.

– В этом доме жили дядя Давид и тетя Минни.

– А‑а… – сказал я.

– И Пим.

– А‑а… – сказал я.

– И ты сюда тоже приходил. Ты совсем не помнишь, да? Ты приходил сюда на день рождения к Пиму. И очень понравился дяде Давиду и тете Минни – они считали, что ты такой чудесный малыш.

Бет посмотрела на меня.

– Ты и был чудесным малышом, хотя у тебя уже тогда вечно текло из носа.

– Да ну? – сказал я, потому что из‑за тяжелых сумок не мог высморкаться в ее красивый платок.

– Родители Пима и твои родители познакомились на улице, несколько раз разговаривали о том о сем. И поскольку ты был таким же мальчишечкой, как и Пим, дядя Давид с тетей Минни решили пригласить тебя к Пиму на рожденье. Тебе было четыре годика.

– Очень может быть, – сказал я. – А почему они здесь больше не живут?

– Папа тебе ничего не рассказывал?

– Нет, он ничего мне не рассказывает – он пишет книги и там рассказывает все, что хочет, а для меня ничего не остается.

Я смотрел на дом. Окна нижнего этажа выглядели безжизненными.

– Это был веселый дом, – сказала Бет. – Раньше.

– А‑а… – сказал я.

Зван мне почти ничего не рассказывал, но я хотел услышать про дом от него, а не здесь, посреди улицы, от Бет.

– После школы я часто гуляла с Пимом. Мы ходили на детскую площадку в парке. Пим сразу взбирался на самый верх шведской стенки. Я кричала: «Спускайся, а то упадешь!» Тогда он смотрел на меня сверху и смеялся надо мной. «Я тебя нашлепаю!» – кричала я.

– И часто ты его шлепала?

– Никогда.

– Почему?

– Я не умела.

– А вот моя мама очень даже умела.

В окне дома показался какой‑то грузный дядька. Ногтем мизинца он ковырял в зубах. На рукавах его рубашки выше локтя были надеты резинки. Ему явно не нравилось, что мы здесь стоим; по его лицу казалось, будто у него болит живот.

Бет уперла руки в бока и подняла голову, подбородком вперед.

– Ты на него злишься?

– Велика честь, – сказала Бет. – Я его знать не знаю.

Грузный дядька покачал головой, хотя никто его ни о чем не спрашивал.

– Пойдем, – сказала Бет.

Мы пошли прочь от дома с дядькой в окне.

– И я был в этом доме?

– Ну да.

– А тебе тогда сколько было лет?

– Мне – семь. Ты пришел с двумя куколками.

Я остановился.

Бет остановилась.

Про этих вязаных куколок я с тех пор ни разу не вспоминал. А Бет их запомнила. Я их всегда прижимал к носу, так что они становились липкими.

– Да, – сказал я, – у меня были две вязаные куколки. Их для меня сделала мама. Гномик‑девочка и гномик‑мальчик. Они мне так понравились, что я целую неделю ими болел. Здорово, что ты их запомнила.

– Вязаных куколок ты помнишь, – сказала Бет, – а нас нет?

– Вас я тоже помню.

– И что ты помнишь?

– Помню комнату, полную людей.

– Ты сочиняешь, Томас.

Я зажмурился.

– И что ты там делал? – услышал я ее вопрос.

Я пожал плечами. Я уже сказал все, что помнил. А выдумывать ничего не хотел – я уже знал, к чему это может привести.

Открыв глаза, я увидел, что Бет внимательно смотрит на меня.

– Что же случилось с этим домом? – спросил я.

Она не ответила, но мне показалось, что ее темные глаза говорят: «Ты же сам только что сказал про себя, что хочешь услышать обо всем от Звана. Вот и запасись терпеньем».

– Пошли, – сказала она.

Бет пригласила меня наверх. По лестнице я поднимался только с одной сумкой, Бет сжалилась надо мной.

В задней комнате (раздвижные двери были закрыты) Зван как пай‑мальчик сидел за столом и играл сам с собой в шахматы, сам передвигал и белые, и черные фигуры – чокнулся он, что ли.

– Подлюга, – сказал я ему спокойно, – ты смылся нарочно, чтобы не таскать сумки. Только попробуй сказать, что это не так.

Зван поднял глаза.

– Ну‑ну, – сказал он весело, – значит, Бет тебя заарканила.

– Разбирайтесь сами, – сказала Бет, – у меня хватает дел на кухне. Как мама?

Зван переставил фигуру.

Бет скрестила руки на груди, нетерпеливо постучала носком туфли по полу.

– Она спит, – сказал Зван.

– Сегодня утром у нее было еще восемь таблеток.

– Сейчас осталось шесть.

– Хм…

Бет повернулась и вышла из комнаты.

Я смахнул все фигуры с доски.

– Зачем ты меня дураком выставил, – сказал я, – зачем мне свинью подложил?

– И правда большую свинью, Томас? – спросил Зван.

– Мы ходили на Ден Тексстрат. Я видел этот дом. На нас из окна смотрел злой дядька – вся эта чертова Ден Тексстрат заселена злыми дядьками.

Зван покачал головой: нет.

– Что значит «нет»? Я сам знаю. Меня потащила туда Бет.

– Нет, Томас, – сказал Зван, – так нечестно.

– Это ты поступил нечестно. Я пер за тебя сумку, я пер за тебя две сумки. Бет сказала: давай я у тебя одну возьму, я сказал: потащу обе, не суйся, и ничего мне не трудно, но когда меня надувают, терпеть не могу, это подло, зачем ты так?

– Я не подлец, – сказал Зван.

Я подошел к нему, хотел двинуть его в бок, но он выставил локоть. Тогда я схватил его за руки и опрокинул на спину, он не сопротивлялся, я сел верхом ему на живот и прижал его руки к полу.

– Ты чего щекочешься? – сказал он.

– Проси пощады, – взревел я, – немедленно проси пощады!

– Где ты такого набрался? – спросил Зван.

– Или я тебя никогда не выпущу!

– Что такое пощада? Это что‑то у католиков? Я не католик – а ты, что ли, католик?

– Я, черт возьми, не католик и не протестант, я ни то, ни то, – расшумелся я. – Мы с папой вообще не ходим в церковь. Папа говорит, туда лучше не ходить, потому что тогда нормально относишься и к тем, и к другим, а кто ходит в церковь, тот на дух не выносит тех, кто не ходит.

Зван затрясся от смеха, я затрясся вместе с ним.

– Пощады! – снова заорал я.

– Ни за что, – сказал Зван, – ни за что не буду просить пощады у сквернослова!

Тут вдруг открылись раздвижные двери.

Оттого что Зван жутко испугался, я тоже испугался.

В дверях стояла тетушка Звана. Лицо у нее было худое и бледное.

Я все еще сидел верхом на Зване.

Тетя не верила своим глазам и пришла от нас в ужас.

Я отпустил Звана, и мы поспешно поднялись.

– Простите, пожалуйста, тетя Йос, – сказал Зван, – но я должен был устроить нагоняй этому мальчишке.

Теперь тетушка Звана посмотрела на меня.

– Здравствуйте, мефрау Зван, – сказал я. – Я помогал делать для вас покупки, ходил по магазинам вместе с Бет.

– Какой вы подняли шум, – тихо сказала она, – какой ужасный шум. Что‑то случилось, Пим, что же такое случилось?

– Ничего не случилось, – сказал Зван, – мы просто немножко поборолись, даже говорить не о чем.

– Доктор не разрешает мне просыпаться от такого непонятного шума, Пим, ты же знаешь.

– Да, – сказал Пим, – я знаю.

– А ты что тут делаешь? – спросила она у меня.

Я пожал плечами.

– Я тебя уже видела, – да ведь? Или мы не знакомы?

– Мы знакомы, – сказал я.

– Я испугалась, – сказала она. – Я подумала, что в доме чужие.

– Это были мы, – сказал я.

Зван вмиг сделался тем же жутко серьезным Званом, который сидел в школе на последней парте.

– Извините, пожалуйста, тетя Йос, – сказал он. – Это я виноват. Это я выкинул финт.

В комнату вошла Бет.

На ней был передник. Рукава темного свитера засучены. На белых руках виднелись родинки, очки сдвинуты на лоб, она смотрела на нас прищурившись.

– Выкинул финт… – повторила тетя Йос. – Ну и лексикон, Пим!

Я хмыкнул.

– Разве я так сказал? – удивился Зван.

– С кем поведешься… – начала Бет.

– От того и наберешься, – закончил я.

– Они же дети, мама, – сказала Бет и вышла из комнаты.

– Я не могла пошевелиться, – сказала тетушка Звана, – от испуга.

– Теперь лучше опять лечь, – сказал Зван.

– Он симпатичный мальчик, – сказала тетя, – но употребляет грубые выражения. Ты заметил, Пим?

Зван вздохнул.

Я засмеялся. Мне ужасно нравился этот странный дом с его странными обитателями.

В моей кровати, на которую тетя Фи крепко‑крепко натянула постельное белье, я чувствовал себя неуютно. Она так далеко засунула под матрас края одеяла с верхней простыней, что я под ними не мог пошевельнуться. За окном и в соседних домах было тихо, но я все равно слышал какие‑то звуки: на улице кошка жаловалась на холод, какой‑то мужчина сказал громко: «А теперь спать».

– Постараюсь, – пробормотал я.

Я зажмурился и нырнул по шею под холодное одеяло.

– Оп‑па, – сказал я, – была не была!

Я принялся изо всех сил молотить ногами; одеяло и простыня высвободились из‑под матраса, теперь я смог превратить свою постель в уютную норку.

Я подумал о папе.

И услышал его голос: «Прежде чем заснуть, вспомни все, что произошло за день, – тогда мысли превратятся в сны».

Я стал вспоминать дом на Ден Тексстрат.

Я был там давным‑давно. Мне вспомнилась комната, полная людей. Когда уже стемнело, папа отнес меня на руках домой. Вдоль канала Лейнбан мама шла впереди нас. Я был такой сонный‑сонный. Мама обернулась и посмотрела на меня – белое лицо в свете фонаря. Привет, мама!

Было ли это после дня рождения Звана?

Не помню.

Может быть, из этого стоит сочинить интересную историю?

Да, я мог бы им рассказать: «Они смеялись, у всех на головах были праздничные колпачки, один мальчик с важным видом стоял на столе. Но самое чудесное было потом: когда мы спели деньрожденную песенку и наелись печенья и конфет, мальчик забрался на колени к мужчине – к мужчине в темном костюме, у которого на голове тоже был красный колпачок с желтым помпончиком. И мы слушали песню „Sonny Boy“. Когда пластинка доиграла, мужчина поднял мальчика над головой и сказал: „Санни, Санни, я не отдам тебя этим чертовым ангелам, завтра мы поедем в Девентер“».

Какая чушь.

Но все‑таки: этот рассказ не был выдумкой на ровном месте.

Я уже почти спал.

Нет, подумал я, не буду рассказывать эту историю.