В огромном доме у Звана

На большой перемене все шло шиворот‑навыворот. Была пятница. Школа всем уже надоела, до субботнего полдня, когда мы наконец‑то будем свободны, еще далеко, а о длинном сонном воскресенье никто вообще не думал.

Ребята в шутку боролись друг с другом.

Я прислонился к стене и смотрел на девочек. Они играли в классики на той части улицы, которая была посыпана песком. Если кто‑нибудь из мальчишек, придуриваясь, хотел попрыгать по квадратам вместе с ними, они кричали: «Убирайся прочь, к собственной сестре!» или «Пропади пропадом!» А минуту спустя снова напевали себе под нос в такт прыжкам.

А потом они принялись играть в прятки.

Лишье Оверватер водила: приложила руку к стене недалеко от меня, уткнулась головой в локоть и стала считать. Я осторожненько придвинулся к ней.

– А мой папа, – сказал я ей в левое ухо, – едет во Фрицландию, он стал офицером в английской армии, ух, вчера он примерял форму, он теперь командир, со стеком под мышкой, вот…

Лишье Оверватер перестала считать.

Посмотрела на меня сбоку, дико замотала головой и убежала.

– Он опять за свое! – кричала она.

Девочки вылезли из своих укрытий, окружили Лишье Оверватер и стали смотреть на меня со злостью, хоть я вовсе ничего плохого не делал.

Мальчики прекратили свои дурацкие игры и увидели, что Лишье Оверватер указывает на меня. Как они развеселились! Они медленно придвинулись ко мне целой группкой.

Такой группы лучше остерегаться.

Несколько мальчишек незаметно подошли к Лишье Оверватер сзади.

Вот они окружили нас с Лишье. Мы оба оказались в идиотском положении, и я этому страшно радовался.

– Это жених и невеста! – заорал Олли Вилдеман. – У них любовь, ха‑ха‑ха!

Девочки закрыли лицо руками. Мальчики из других классов оборачивались и смотрели через плечо, что это у нас за шум, но не вмешивались.

Я обрадовался, что мы с Лишье Оверватер жених и невеста, но и испугался тоже. Раздумывать было некогда. Они тянули меня вперед и вперед. А мою «невесту» подталкивали все ближе и ближе ко мне. Ей это совсем не нравилось. Она громко визжала и отбивалась; казалось, будто она хлопает то одну, то другую муху на лбах и щеках у этих мальчишек.

Я был от нее без ума.

Мы подходили все ближе и ближе друг к другу – Лишье Оверватер и я. Еще чуть‑чуть – и наши носы столкнутся.

Я не понимал, чего от нас хочет эта кодла.

– Вы чё, нельзя, нам же запретили, – сказал у меня за спиной Дан Вролик, – ведь у него умерла мать.

Я видел злые глаза Лишье Оверватер. Она плотно сжала губы.

– Поцелуйтесь! – рявкнул Олли Вилдеман. – А ну‑ка поцелуйтесь этак нежненько.

Рука, державшая меня сзади за загривок, сжалась еще сильнее. Я ни за что не хотел оказаться еще ближе к злющему лицу Лишье Оверватер; не хватало только, чтобы она меня укусила. Мне удалось вырваться. Тогда меня снова грубо схватили за загривок. Я во второй раз вывернулся и стал как сумасшедший молотить кулаками. Кто‑то подставил мне ножку, и я растянулся во весь рост на белом снегу. Секунду спустя меня со страшной силой пнули в бок. К своему ужасу я заметил, что чуть не задыхаюсь от громких рыданий. И укусил кого‑то за руку, оказавшуюся рядом с моим лицом. Такого громкого вопля я не слышал еще никогда в жизни. Даже девчонки из других классов прибежали посмотреть, в чем дело, хоть так не принято.

Тут эти гады вмиг оставили нас с Лишье Оверватер в покое. Просто отошли прочь и продолжили свои идиотские прерванные игры – снова дрались, ругались и плевались.

Лишье Оверватер причесала растопыренной пятерней волосы, помотала головой и поправила юбку, затем повернулась в другую сторону, сделала два шага и опять стала преспокойно прыгать по своим квадратам, а другие девочки из нашего класса потолпились вокруг нее и тоже вернулись к прежней игре.

Казалось, будто ничего и не произошло. Даже мальчишка, которого я укусил, снова смеялся.

Только я был теперь не такой, как прежде. Руками я вытер лицо, хотя прекрасно знал, что от такого вытирания оно станет еще грязнее. Но грязное лицо лучше, чем бледное и заплаканное.

Пит Зван, вернувшийся со своей ежедневной прогулки на перемене вокруг квартала, совершенно спокойный, подошел ко мне. Помог мне встать.

– Томас, – сказал он, – что же ты такое делаешь?

– Одного из них я здорово укусил, – сказал я.

– Тебя ни на секунду нельзя оставить одного.

– Кусаться очень подло, – сказал я.

– Вот и я про то, – сказал Пит Зван.

Мы с Питом Званом шли рядом по мосту Хохе Слёйс. Я не мог для себя решить: это он идет со мной или я иду с ним? Иногда такие вещи непонятны.

Посередине моста мы остановились. Мы увидели мост Махере Брюх и там, вдали, Синий мост. По льду, как по широкой белой дороге, шла женщина в черном пальто и везла за собой санки, на которых сидел маленький мальчик. Ну совсем как на рождественской открытке. А если я чего‑то терпеть не могу, так это таких вот слащавых рождественских открыток.

– Не люблю Амстел, – сказал я.

– Амстел красивый, – сказал Пит Зван.

– Мы дома не праздновали Рождество, – сказал я.

– А‑а, – сказал он.

– Мы посидели у печки и выпили по стакану горячего молока. По радио, к счастью, не было баек про младенца Иисуса, а играла красивая тихая музыка.

– А кто это «мы» посидели у печки?

– Мы с папой.

– A‑а, – сказал Пит Зван.

– У тебя наверняка было веселое Рождество, да, в доме на Ветерингсханс?

– Почему ты так думаешь?

– С высоченной зеленой елкой, да? Мой папа начинает чихать от елок, он чихает даже от герани на подоконнике у тети Фи.

– У него сенная лихорадка?

– А что это такое?

– При сенной лихорадке человек чихает весной из‑за пыльцы.

– Значит, это не сенная лихорадка, раз папа чихает зимой от рождественских елок. Это ты промахнулся. Папа начинает точно так же чихать, когда по радио поют йодлем[6]. А ты любишь йодль?

– Нет, – сказал Пит Зван, – отвратительные звуки.

– Но ты от них не начинаешь чихать?

– Почти начинаю, – сказал Зван.

Мы пошли дальше.

Я все рассказывал и рассказывал ему про наше Рождество – и в конце концов совершенно забыл, что он идет рядом со мной. Например, я рассказывал:

– От музыки по радио мы осоловели. «Прекрати напевать», – сказал я папе. «Ты что, сильно не в духе? – спросил он. – Знаешь что, давай проветримся, я знаю очень хороший кафешантан». И мы пошли в этот очень хороший кафешантан, там среди столиков стояла огромная елка – такая, под потолок, с золотыми и серебряными гирляндами, и на расстроенной скрипке скрипач играл рождественскую мелодию, было так здорово…

– А как же вас туда пустили? – спросил Пит Зван с улыбкой. – Разве можно просто так?

– Нет, – поспешно ответил я, – ты что, здоровенный портье в фуражке сказал, завидев меня: «Детям сюда нельзя, ни в коем случае», но папа дал ему гульден на лапу, и он сделал вид, что не видит меня.

– Да, – улыбнулся Питер Зван, – так можно решить любую проблему.

– Так вот, – продолжал я, – мы сидели вдвоем за малюсеньким столиком, после занудных рождественских мелодий зазвучала наконец‑то веселая музыка, папа сказал: «Под такую музыку могут танцевать только обезьяны», но все‑таки пошел танцевать, с длинной‑длинной дамой, во рту у нее был длинный‑длинный мундштук с тоненькой сигаретой, она чуть не подожгла папе волосы – ведь папа у меня небольшого роста.

Дойдя до площади Фредерика, мы перешли через нее и вошли в Галерею[7]. Было очень приятно идти по чистым плиткам, а не по твердому снегу. Большого смысла в этой прогулке по Галерее нет, потому что, идя через нее, делаешь лишний поворот, но нам с Питом Званом спешить было некуда. Вот только я не мог понять, кому же это из нас двоих пришла в голову мысль зайти в Галерею.

– А я и не знал, – сказал Пит, – что кафешантаны в Рождество бывают открыты.

– Конечно, открыты, – сказал я, – просто вы этого не знаете; вы не знаете, потому что сидите дома, глядя на зажженные свечки.

– По‑моему, твоему папе не место в кафешантане.

– Откуда ты знаешь, Зван?

– Ты всегда будешь меня так называть – Званом?

– Да, потому что имя Пит неинтересное. Кто же дает своему ребенку имя Пит?

– Мои папа с мамой дали мне имя Пит, – сказал Зван. – А ты часто рассказываешь такие замечательные истории?

– Нет, – сказал я. – А тебе правда понравилось? Ты, наверное, шутишь?

– А другим эти истории нравятся?

– Дядя Фред их терпеть не может. Как‑то раз он сказал: если ты до двенадцати часов не скажешь больше ни слова, я дам тебе двадцать пять центов.

Зван тихонько присвистнул.

– Я очень хотел получить эти двадцать пять центов. Но потом меня вдруг опять понесло рассказывать…

Зван затрясся от смеха. Странное дело, его смех можно было только увидеть, а слышно ничего не было.

Мы вышли из Галереи.

У кинотеатра напротив «Вана» мы остановились. Если бы мы пошли дальше, то на углу Ветерингсханс и канала Регюлир нам пришлось бы расстаться. Мы стали рассматривать афиши: там были кадры из фильма о каком‑то английском короле в блестящих латах.

– Это Генрих Пятый, – сказал Зван и показал на мужчину с такой же челкой, как у меня. – Он перебил много французов, поэтому он теперь герой. Через пятьсот лет немцы тоже будут считать Гитлера героем.

– Нет, – сказал я, – не может быть, такого не будет никогда.

– Все может быть, – сказал Зван.

– Я спрошу у папы, как он думает, – сказал я.

– Твой папа – неловкий и застенчивый человек из художественного мира, да ведь?

– Ты ничего не знаешь о моем папе, – сказал я.

– Ты рассказывал мне, что он пишет книгу, – значит, он из художественного мира.

– Но я не рассказывал, что он неловкий и застенчивый.

– Это я знаю от Бет.

– А кто такая Бет?

– Бет живет этажом выше, – сказал Зван.

– Я не спрашиваю, где она живет.

Зван смотрел прямо перед собой.

– Это твоя сестра?

– Двоюродная.

– Она блондинка?

– Нет, не блондинка, у нее черные‑черные волосы.

– А сколько ей лет?

– Послушай, Томас, прекрати занудствовать, пожалуйста.

– Ты что, я не занудствую, мы же весело болтаем…

– Ей тринадцать лет.

– Ого, как много.

– Да, ей уже много лет.

– А почему твоя двоюродная сестра живет над тобой?

– Она там спит и делает уроки.

– Уроки?

– Почему ты так поморщился?

– Это звучит ужасно.

– Я пошел домой, – сказал Зван.

– Я тоже, – сказал я.

– Пошли со мной вместе, – сказал Зван, – у меня дома иногда бывает весело, заранее никогда не знаешь.

Уже на лестнице Зван начал разговаривать шепотом.

– Почему ты шепчешь, Зван?

– А вдруг она спит.

Я подумал: какой прок от двоюродной сестры, если она дрыхнет посреди дня.

Он медленно‑медленно открыл дверь наверху. Вот глупый. Если не хочешь, чтобы дверь скрипела как не знаю что, ее надо открывать быстро, а не медленно.

Мы вошли в довольно темную гостиную в глубине дома. Двери между комнатами были закрыты. На большом столе из красивого темного дерева, без скатерти, стояли две тарелочки, на каждой по блестящему яблоку и серебристому ножику. Еще я увидел открытую баночку варенья, из которой торчала тоненькая ложечка, – это напоминало натюрморты дяди Фреда. Теперь я понял, почему Зван разговаривал шепотом, – это был дом, располагающий к шепоту. Здесь вместо переносной печки был камин, за окошечком светились раскаленные угли.

Зван подошел к закрытым дверям в соседнюю комнату, приложил ухо к дереву и прислушался.

– Она спит, – прошептал он.

– Пим, – раздался женский голос, – я тебя слышу, раздвинь же двери!

– Она не спит, – прошептал я.

Зван раздвинул двери, отчего в нашей комнате стало светлее.

В комнате со стороны улицы было очень мало мебели, тетя Фи назвала бы такую комнату лысой. Обои были светлые, здесь тоже горел камин, на каминной полке стояли только большие часы – они не тикали и показывали двенадцать часов, так что от них не было никакого проку.

На диване с изогнутой спинкой сидела, опираясь на большую подушку, женщина. Ее ноги были прикрыты одеялом.

По‑моему, она смотрела в окно.

– Боже мой, кто это с тобой, Пим? – спросила она.

Откуда она знала, что Зван пришел не один? Увидела мое отражение в стекле или почувствовала, что Зван кого‑то привел?

Она повернулась в мою сторону.

Это была, что называется, благородная дама, в «Вана» таких дам не встретишь.

– Кто ты такой? – спросила она.

– Это Томас Врей, тетя Йос, – поспешно сказал Зван. – Он живет тут напротив, на канале Лейнбан, его дом видно отсюда.

Ничего себе! Звану был виден мой дом, если он смотрел из гостиной в глубине дома через канал. Вот уж о чем я не думал. Сколько раз он, наверно, подсматривал за мной, когда я дышал на стекло и рисовал на нем фигурки или играл на улице или в одиночестве на льду? Сколько раз он видел моего папу у окна? И маму – сколько раз Зван видел мою маму?

– Я хочу услышать его собственный голос, – сказала тетушка Звана. – Томас, скажи что‑нибудь.

Я молчал.

– Скажи же, не стесняйся.

– Чего там стесняться. Мы учимся в одном классе, – сказал я.

– Он говорит не совсем интеллигентно, Пим, – сказала тетушка.

– А вы что, заболели? – спросил я.

– Пардон, – ответила она.

– Томас хотел спросить: «Как вы себя чувствуете, мефрау?» Бет ведь рассказывала вам, тетя Йос, про Йоханнеса Брея и его сына, помните?

– Очень может быть, – сказала тетушка. – Бет много что рассказывает.

В присутствии тетушки Зван казался каким‑то маленьким и не выглядел так солидно и взросло, как в школе.

Тетушка рассматривала меня.

Елки‑палки, подумал я, у меня такие грязнющие колени, и лицо тоже перепачканное.

– Случилось что‑то очень плохое, да, Пим? – спросила она. – Наверняка случилось что‑то плохое; всегда случается что‑то плохое… Как же я забыла…

– Это неважно, – сказал Пим.

– Все важно… А может, и нет, – сказала она.

Взяла стакан воды, положила на кончик языка таблетку и залпом выпила воду.

– А Бет дома? – спросил Зван.

– Голубчик, – сказала тетушка, – я не знаю. Твой друг такой тощенький, он, наверное, голоден? Покорми его, если он хочет есть, а сам не ешь, ты достаточно упитанный.

Зван вовсе не был толстым. Но его тетушка выглядела очень худой. Ее руки выше локтя были тоньше моих лодыжек.

– Как вы сегодня себя чувствуете, тетушка? – спросил Зван.

– Я поспала часа два‑три, а когда проснулась, был уже день.

– Доктор сказал…

– Лучше бы доктор ничего тебе не говорил; наш доктор слишком мал ростом, я хочу доктора повыше, он бы увидел, что ты всего лишь ребенок. Я рада, Пим, что у тебя теперь есть друг, я этому очень рада. А ты тоже рад?

– Чрезвычайно, – сказал Зван хмуро.

Тетушка Звана рассмеялась.

– Мне нет даже сорока лет, – сказала она мне. – Я вовсе не пожилая дама, как ты, наверное, подумал. Я не знаю твоего отца. А откуда Бет его знает? Я знаю очень мало. Но я точно знаю, что Пим привел тебя не просто так, тут должно быть что‑то особенное. А если в тебе есть что‑то особенное, то просто так этого и не расскажешь, правда?

– Ничё во мне такого нет, мефрау, – сказал я.

– Послушай, Пим, он говорит очень небрежно, да; на канале Лейнбан все так говорят, не думая о культуре речи?

– Это влияние школы, – сказал Зван. – Время от времени он разговаривает так же, как многие ребята в школе, а сейчас он так разговаривает оттого, что смущается.

– Но ты же учишься в том же классе. Почему ты не говоришь, как остальные ребята? Хотя да, конечно же, я знаю, что ты не общаешься с другими, у тебя свой путь, ты слишком много читаешь, от тебя надо прятать книги. Ты уже принес уголь с чердака?

– Сейчас схожу.

– Ты не оставишь меня наедине с этим мальчиком?

Зван вышел из комнаты, потом обернулся и сказал:

– У него год назад умерла мама.

А потом спокойно закрыл за собой дверь.

– И еще сходи в «Вана», – крикнула ему тетушка, – купи печенья «Мария».

Я остался с ней с глазу на глаз. Она смотрела на меня.

Зачем Зван рассказал про мою маму? Глупо с его стороны. Теперь я стоял как дурак. В этой богатой комнате мне совершенно не хотелось быть несчастным сиротой с неинтеллигентным выговором. Как ни странно, я подумал: может быть, я попал сюда благодаря тому, что у меня умерла мама? Вот уж нетушки. Какая чушь. Но если такие мысли приходят в голову, то они приходят в голову, ничего не поделаешь. Я засмеялся.

– Что же тут смешного? – спросила она.

– Ой, ничего, – сказал я.

– Ты тоже считаешь, что Пим немного странноватый?

Я и не кивнул, и не помотал головой. На странноватые вопросы лучше не отвечать.

– Год назад, – сказала она.

– Меня не надо жалеть, – сказал я.

– Ну и правильно. Люди, вызывающие жалость – это ужас. И это слишком просто. Если хочешь вызвать жалость, всегда можно найти повод. Твоя мама болела?

– У нее был грипп, – сказал я.

Тетушка чуть не рассмеялась, но вовремя сдержалась и только глубоко вздохнула.

– Сколько тебе лет? – спросила она.

– Десять, – ответил я.

– Пиму тоже десять – хотя ты, конечно, и сам это знаешь. Я терпеть не могу разговаривать о возрасте. Ты тоже не любишь? Десятилетнего мальчика никто не принимает всерьез.

– Я об этом не думаю, – сказал я.

– А Пим думает, и слишком много. Поэтому он мало разговаривает. Он тебе нравится?

Я пожал плечами.

Она тоже пожала плечами. Когда одноклассники меня копируют, это противно, а когда взрослые, то это весело.

– Я рада, что ты не сказал: он мне нравится.

– Почему?

– Это слишком простой ответ, а вот пожать плечами – это отлично. Ты скучаешь по маме?

Знаю я этих взрослых. Они часто задают вопросы, к которым ты не готов.

– Я жду ответа, Томас.

– Скучать – я не совсем понимаю, что это значит.

– Я тоже не совсем понимаю, что это значит.

– Вы меня дурите?

Она улыбнулась.

– Вовсе я тебя не дурю, – сказала она, – но каким языком ты разговариваешь, почему ты не сказал: «Вы надо мной смеетесь?..» Хочешь приходить к нам почаще? Просто звони в дверь, если надумаешь. Может быть, кто‑нибудь откроет, может быть, нет.

Я помотал головой.

– Я кажусь тебе старой и уродливой?

Я опять пожал плечами – ведь я знал, что ей это нравится.

– Уходи. И закрой за собой двери.

В гостиной никого не было.

Я посмотрел на два яблока и на ложечку в банке с вареньем. Яблоки мне лучше не трогать, а варенья можно лизнуть. И еще можно быстро сбежать вниз по лестнице.

Я подошел к одному из больших окон, посмотрел на улицу и увидел на той стороне канала наш дом. С такого расстояния он казался очень узким. Там у окна стоял мой папа.

Я помахал ему.

Сколько я ни махал, он не пошевелился. Да и как он мог знать, что я здесь стою. Казалось, он погружен в тяжкие размышления. Я ничуть не удивился – это его обычное состояние.

В этом незнакомом доме я разговаривал о маме. У нас дома мы этого не делали. Не знаю почему. Не говорили – и все.

Может быть, я стал предателем?

Папа пожал бы плечами, если бы я ему об этом рассказал. А если бы спросил, не стал ли я предателем, он ответил бы: «Если хочешь быть предателем, то ради бога, я не возражаю».

Дверь у меня за спиной открылась, и в комнату кто‑то вошел. Я обернулся и к своему изумлению обнаружил, что это не Зван, а девочка с длинными черными волосами и очками в железной оправе на носу. Она была не слишком большого роста.

Я показал большим пальцем за спину, в сторону своего дома, и сказал:

– Э‑э‑э, я живу вон там, я одноклассник Звана.

Она кивнула.

Я показал на закрытые раздвижные двери и сказал:

– Зван думал, что она спит, но она не спит. Тебе правда тринадцать лет?

Девочка ничего не ответила. Она была похожа на школьную учительницу в уменьшенном масштабе.

– Зван зовет ее тетей, – сказал я. – А ты знаешь почему?

– Наверное, потому что она его тетя.

– И ты тоже зовешь ее тетей?

– Нет, мамой.

– Почему?

– Потому что она моя мама.

Она смотрела мне прямо в глаза. Для девочки она уже очень долго со мной разговаривала. Я к такому не привык. Я чувствовал это даже коленками; еще немного – и мне пришлось бы схватиться за стол, чтобы не упасть.

– Ты Томас Врей, – сказала она. – А я Бет Зван. Пим – мой двоюродный брат. Как ты себя чувствуешь, Томас?

– Доктор снова разрешил мне есть всё, – сказал я.

Она на миг насупилась.

Шутку о том, что доктор разрешил все есть, я украл у Мостерда. Он всегда так отвечает, когда папа спрашивает его о здоровье. Бет не могла этого знать. Но улыбнулась она совсем незаметно. Так я решил. Улыбаться – это вообще чуть‑чуть, а улыбаться незаметно – и вовсе чуть‑чуть‑чуть.

– Ты вырос, – сказала она.

Бет подходила все ближе ко мне. От волнения у меня заболел живот. Она была в точности того же роста, что и я, ни на сантиметр больше, ни на сантиметр меньше. Она обошла вокруг меня, потом остановилась совсем рядом, наши носы почти соприкасались. От нее пахло остывшим раствором порошка для кипячения белья, очень приятный запах.

– Ты какой‑то бледненький, – сказала она. – Ты достаточно ешь меда?

– Мед у меня скоро из ушей польется, – сказал я.

Она быстро отошла от меня, выдвинула ящик из темно‑коричневого шкафчика – и быстро вложила мне в правую руку ослепительно чистый носовой платок.

– Не только мед из ушей, но и кое‑что из носа, – сказала она. – Пожалуйста, высморкайся!

О боже, подумал я, неужели заметно, я же знаю, что нос время от времени надо вытирать.

Я хорошенько высморкал нос. Я никогда в жизни еще не сморкался, стоя совсем рядом с девочкой; мне стало ужасно неловко.

Когда я протянул ей платок обратно, она поморщилась.

– Ты что, он мне больше не нужен, оставь себе.

– Спасибо, – сказал я, – от него приятный запах. Я буду каждый час сморкаться в твой платок, независимо от того, надо или нет.

– А где Пим?

– Пошел в «Вана», – сказал я. – За печеньем «Мария».

– А‑а, – сказала Бет, – он там всегда стоит мечтает, а все эти нахалки лезут без очереди.

– Вы зовете Звана Пимом, да?

– Да, Пимом.

– И правильно, – сказал я. – Пит – поганое имя.

– Ты всегда так сквернословишь?

– Я? Сквернословлю?

– Ты уже видел мою маму?

– Еще бы.

– Что она тебе сказала?

– Много всего.

– Вы с Пимом вместе играли в детстве, помнишь?

– Нет, – сказал я. – Зван вообще никогда не играет.

Ей понравилось, что я называю ее двоюродного брата Званом.

Я с первой минуты влюбился в Бет по уши. Но не Думаю, что она с первой минуты влюбилась в меня по уши.

– Вы со Званом просто забыли, вам было тогда по четыре годика.

– По четыре года? Нет, не может быть.

– Тебе что, никогда не было четыре года?

– Конечно, когда‑то было, но ужасно давно.

– Ден Тексстрат – тебе что‑нибудь говорит это название?

– Да, это тихая улица, там отлично можно играть в футбол в одиночку, там есть глухая стена.

– Ты все забыл о том времени, когда тебе было четыре года?

– Конечно, помню – я ходил тогда в христианский детский сад.

– Почему в христианский?

– Он был близко от дома, там рассказывали всякие интересные истории, ах ты господи, про Авессалома и Давида, до сих пор помню. Авессалом хотел стать царем, но царем уже был его отец, и тогда Авессалом подумал: а укокошу‑ка я папу. Получилось черт знает что, Авессалому пришлось взять ноги в руки, но улепетывая, он запутался длинными волосами в кустах и там повис.

– Каким грубым языком ты говоришь! – возмутилась Бет.

– Он барахтался, как рыба на крючке, а потом Иоав пронзил его три раза копьем. Давид плакал об умершем сыне; воспитательница заливалась слезами, рассказывая об этом, а я нет – мне было просто очень интересно.

– Это хорошая история. Только очень уж много ты употребляешь грубых слов. А ты понимаешь, о чем в ней речь?

– Конечно, я же ее тебе рассказываю.

– Речь в ней идет о борьбе между отцом и сыном – о борьбе между могуществом и молодостью.

Я не понимал, о чем она.

– Это отличная история, – сказал я, – тебе она тоже нравится?

Бет рассмеялась.

– Любой сын узнаёт в ней себя, даже если сыну четыре года.

– Зван никогда ничего не рассказывает о Ден Тексстрат – она здесь совсем рядом, рукой подать.

– Да, я знаю.

От моей истории мне стало тепло и приятно. По‑моему, Бет тоже разрумянилась.

– Только не разговаривай о ней с мамой или с Пимом, – сказала Бет.

– Неужели они не знают историю про Давида и Авессалома?

– Да нет же, глупенький, не говори с ними о Ден Тексстрат.

Я вытащил из кармана носовой платок, потому что струйка из носа достигла верхней губы, и снова громко высморкался.

Двумя пальцами Бет собрала крошки со стола и ссыпала их в одну из тарелочек. Я смотрел на ее бледные руки и коротко подстриженные ногти.

– Я так испугалась, – сказала она, не глядя на меня, – я так испугалась, когда услышала, что у тебя умерла мама.

– А кто тебе об этом рассказал?

– Твой папа. Я случайно встретила его на улице. И спросила: «Как поживает малыш Томми, как поживает ваша жена?»

Я вздохнул и подумал: какая вежливая девочка.

– И тогда он мне рассказал. Пиму я на всякий случай не стала говорить.

– Папа ни разу не упоминал ни о какой встрече, – сказал я. – Он никогда не рассказывает об обыкновенных вещах – о том, что происходит за углом или что он делает в городе.

– Когда я услышала, что вы с Пимом оказались в одном классе, я подумала, что, наверное, скоро тебя увижу.

И Бет смущенно засмеялась.

Я тоже смущенно засмеялся, но у меня получилось не так хорошо, мой смех был больше похож на фырканье и иканье.

– И вот ты наконец пришел, – сказала она. – Почему ты не снимаешь пальто, Томас?

Я медленно снял пальто.

Пим был ее двоюродным братом, ее мама приходилась ему тетей, и мне было запрещено разговаривать про Ден Тексстрат. Когда чего‑то не понимаешь, то можно спросить, как и что, но когда ничего не понимаешь, то и спросить ничего не можешь, потому что не понимаешь, с чего начать.

За столом мы сидели втроем. И ничего не говорили.

Бет намазывала мед на несколько печений «Мария».

Зван аккуратно и медленно счистил шкурку с двух яблок. Одно из них он потом отдал Бет, второе оставил себе.

Мне он не дал ничего, хотя Бет и поставила передо мной блюдечко.

Красивыми ножичками они разрезали яблоки пополам. И каждый дал мне по половинке. Теперь на моем блюдечке лежало целое яблоко, а у них по половине.

Бет и Зван разрезали свои половинки на маленькие кусочки и съели их жутко аккуратно, не было слышно ни звука.

Я откусил кусок яблока зубами и с удовольствием услышал свое собственное чавканье – в этом доме на Ветерингсханс было слишком тихо.

Потом мы все съели по печенью с медом. Пальчики оближешь! От сухого печенья «Мария» я всегда кашляю, а «Мария» с медом тает на языке, это еще вкуснее, чем «Наполеон».

Я подумал: сразу видно, что у них за столом не каждый день сидят гости.

– У нас здесь почти никто не бывает, – сказала Бет.

Я ни о чем не стал спрашивать.

Но я не хотел, чтобы опять наступило долгое молчание.

– Понятно, – кивнул я, – но я ни о чем не спрашиваю.

Бет подмигнула мне. Зван заметил это и усмехнулся.

– Мой папа едет в Германию, – сказал я.

Они оба смотрели в свои тарелки. Зван надавил пальцем на крошку, потом облизал палец.

– Он будет работать в цензуре – читать письма фрицев.

– Зачем? – спросила Бет.

– Ведь мне нужна одежда, – сказал я.

Зван засмеялся, но Бет нет, за стеклами ее очков глаза были маленькие и строгие, она смотрела сквозь меня.

– А где будешь ты, Томас? – спросил Зван.

– Я перееду к тете Фи.

– Я рада, что ты не поедешь в Германию, – сказала Бет.

– Почему? – спросил я.

– Там живет много немцев.

– А почему ты не называешь их фрицами?

– Это слишком вульгарно, – строго сказала Бет.

Я посмотрел на Звана. Он смеялся, как всегда, неслышно, плечи дрожали, а звука не было. Я не смеялся, потому что не знал, что значит «вульгарно».

– Зван, – сказал я, – я все равно буду называть тебя Званом. Пим – это тоже классно, но Пимом тебя зовут тут дома, да ведь? А как тебя еще называют?

– Мои приемные родители звали меня Пит, – сказал Зван.

Я ни о чем не спрашивал. Мне еще объяснят, что к чему.

– А мой папа, – продолжал Зван, – называл меня Санни – сынок.

– Ничегошеньки не понимаю, – сказал я.

Зван и Бет посмотрели на меня, я посмотрел на нее, потом на него.