Лишье Оверватер поднимает руку

В четверг учитель дал нам задание писать буквы с длинными петлями. Мое простое перо то и дело цепляло бумагу. Высунув изо рта кончик языка, я внимательно следил, чтобы половинки пера не разъезжались, а то будут кляксы.

Я писал уж слишком старательно и даже уронил ручку на пол. Наклонившись, чтобы поднять ее, я заметил, что у Лишье Оверватер сполз один из клетчатых гольфов. На ее белой‑белой икре я разглядел уйму светлых волосков. Длинным указательным пальцем Лишье Оверватер почесала под коленкой. Я тихонько ущипнул ее за икру и задел при этом ее руку.

От ее пронзительного крика я весь похолодел.

Я тут же сделал вид, будто ни о чем не думаю, кроме буквы с длинной петлей. Но краешком глаза следил за Лишье Оверватер. Та подняла руку и сказала громко и твердо:

– Учитель, меня бесстыдно ущипнули.

– Какой же негодяй это сделал? – спросил учитель.

Еще немного – и я уже сам поднял бы руку.

Лишье Оверватер указала на меня.

– Они здесь все нахалы, – сказала она, – но этот хуже всех. Вот я расскажу папе.

Учитель медленно подошел к парте, за которой я сидел.

– Я ущипнул ее совсем чуть‑чуть, учитель, – сказал я. – Честное слово, вам не стоит беспокоиться.

– Это уж я решу сам, сопляк, – сказал учитель и ударил меня по щеке.

– Папа никому не разрешает меня бить, – сказал я.

– Твой папа говорит, что у тебя такая богатая фантазия, – сказал учитель. – Твой папа говорит, что ты такой тонко чувствующий мальчик. Я не понимаю, почему тонко чувствующий мальчик с богатой фантазией вдруг ущипнул девочку за мягкое место?

– У меня упала ручка. И тогда я увидел ее ногу. Я ущипнул ее, не подумав. И совсем даже не за мягкое место.

Лишье Оверватер смущенно смотрела на пуговицы своей блузки. Ей явно было стыдно, что о ее попе разговаривают на уроке. Я был от нее без ума.

– Знаешь, что случилось с тем мальчиком из шестого класса? – спросил учитель.

Я понятия не имел, о чем речь, и ответил:

– Нет, учитель, не знаю.

– Он во время урока вытащил из штанов свою волшебную флейту.

– Что вы говорите, учитель? – сказала Лишье Оверватер, украдкой глянув на меня, и ее глаза в тот момент были больше и голубее, чем когда‑либо.

– Его на три дня выгнали из школы, – невозмутимо продолжал учитель. – Завуч целых полчаса разговаривал с его родителями. А девочка из его класса от ужаса целую неделю не могла говорить.

Учитель продолжал стоять вплотную ко мне, у меня от этого зачесалась голова. Я попытался написать букву «g» с красивой петлей, но ничего не получалось. Оттого что мальчишки изо всех сил старались удержаться от смеха, вокруг меня словно повисла тишина. Я подумал: больше никогда в жизни не буду связываться с девчонками.

– А твой отец вообще‑то служил в армии?

– Да нет, – ответил я почти с улыбкой, – конечно, нет.

Учитель съездил мне по другой щеке.

– Получай, – рявкнул он, – это тебе за «конечно, нет».

Я хотел возразить, но тут прозвенел звонок.

Пройдя через подворотню, я направился домой кратчайшим путем. Оставив мост Хохе Слёйс слева, я пересек замерзший Амстел по льду. Обе щеки горели – приятное ощущение равновесия. Затвердевший снег скрипел у меня под ногами.

Я чувствовал себя прекрасно.

Наконец‑то учитель хорошенько мне врезал. Я уже давно расстраивался из‑за того, что учитель, раздавая оплеухи направо и налево, меня всякий раз пропускал. И теперь наконец‑то я тоже заработал. И этим я был обязан Лишье Оверватер.

У меня в голове все перемешалось. Поэтому я сосчитал до десяти – это проще простого, но когда я попытался сосчитать обратно от десяти до одного, то быстро сбился. Шесть, четыре, пять, как это там… ну да ничего, такое может случиться с любым.

Я дошел до середины Амстела.

Вообще‑то ветер был не такой уж сильный. Но на широкой белой равнине казалось, будто он хочет сдуть меня с ног.

Я увидел, как Лишье Оверватер и Элшье Схун идут рядом вдоль набережной. Они направлялись к мосту Махере Брюх.

Я тайком двинулся по льду параллельно им.

Они болтали друг с дружкой без умолку и шли под руку, так что ветру свалить их было намного труднее, чем меня. Да и вообще упасть вдвоем – это здорово. Падать в одиночку, как я это все время делал, – совсем не здорово, колени у меня уже так запачкались, что даже не было видно крови. Я бежал вприпрыжку по скользкому льду и старался не отставать от девочек, при этом я раза четыре шлепался – то растягивался носом вниз, то тяпался на попу, – но мне не привыкать.

После Амстелслёйса я потерял их из виду. Я помчался по скользкому льду во весь опор. Я знал: чем быстрее бежишь, тем меньше скользишь. Недалеко от Махере Брюх я остановился. Я был один‑одинешенек среди ледяной пустыни.

Девочки невозмутимо шагали по мосту. Они должны были меня видеть. Я махал им обеими руками. И вот мне показалось, что они на меня смотрят. Я по‑дурацки продолжал махать. Они еще больше сблизили головы и продолжали себе секретничать.

О чем они болтали?

Лишье Оверватер изо всех сил мотала головой, это я видел. Может быть, Элшье Схун сказала: «По‑моему, Томми ужасно смешной». Очень может быть. Да, очень может быть.

Они пошли по Керкстрат и скрылись из виду.

Лишье Оверватер живет на Утрехтской улице, Элшье Схун – на одном из каналов в центре. У каждой наверняка есть отдельная комната. Уютная комната, где всегда тепло; там, наверное, стоит старенький детский стульчик, а на нем сидит любимый мишка – с пролысинами у носа и на ушах, оттого что его часто гладят. В точности я этого никогда не узнаю, девчоночьи комнаты – это что‑то такое далекое, хотя во многих домах они совсем близко.

Я развернулся и двинулся по льду обратно, прочь от Махере Брюх. Дойдя опять до Амстелслёйса, я увидел, что на перилах в самой середине моста Хохе Слёйс стоит человек, держась за фонарь.

Я остановился.

Оттого что человек выглядел жутко нелепо, я сразу понял, кто это.

– Привет, папа! – сказал я тихонько.

Я не мог понять, что он там делает на перилах моста. Он был слишком стар для подобных шуток. Он бы мог быть моим дедушкой. Тетя Фи говорит, что для папы я поскребыш.

Вот он мне помахал.

Мне было за него стыдно. Не люблю, когда он валяет дурака на людях. И откуда он знает, что я Томас? Я слишком далеко от него, и он не может видеть наверняка.

Я побежал к мосту, на котором стоял папа.

Он все махал и махал.

Добежав до самого моста, я остановился. Помахал ему в ответ и крикнул:

– Что ты там делаешь?

– У меня есть работа! – заорал папа. – Томас, я еду во Фрицландию!

Тут я заревел. Так, что сам испугался. Я заревел не из‑за полученных оплеух, не из‑за жуткого крика Лишье Оверватер и уж точно не из‑за Фрицландии, а просто само так получилось.

Папа был, по его меркам, в прекрасном настроении. Пел в кухне, даже засучил рукава и принялся рассказывать мне о Пайне – городишке в Германии, где он будет работать в учреждении, которое он называл БАР.

– А что это значит? – спросил я.

– British Army over Rhine – Британская рейнская армия, – сказал он с важным видом.

– Как‑как?

– Мне пришлось сдавать экзамен, Томас, теперь могу тебе об этом рассказать. А то я боялся провалиться. Когда человеку за пятьдесят, то проваливаться на экзамене очень не хочется, после пятидесяти экзамены надо не сдавать, а принимать, так ведь? Я сдал блестяще, по‑немецки я говорю так же хорошо, как до войны, а майор, принимавший у меня экзамен по английскому, засмущался из‑за собственного плохого произношения.

– И что ты будешь делать в Пайне?

– Зарабатывать денежки, малыш; тебе ведь нужна новая куртка, новые очки…

– Но я не ношу очков.

Папа хмыкнул.

– Я буду работать в цензуре, – сказал он, – буду целыми днями читать письма, написанные фрицами. Англичане боятся, что фрицы снюхаются с русскими или тайком соберут новую армию.

– Значит, ты будешь дни напролет только письмишки почитывать.

– Я это вижу иначе. Цензура не делает мир счастливым. Я плохой человек. Но и плохой человек должен заботиться о том, чтобы его сын не голодал.

– Почему ты плохой человек?

– Эти письма от Генриха к Хильдегарде меня абсолютно не касаются. Я не хочу их читать. И я не буду их читать. Я вложу их обратно в конверт и поставлю на конверт штемпель. Это самое приятное, если ты плохой человек, – можешь сам решать, что ты хочешь делать, а чего не хочешь. Передай‑ка мне соль. Эти котлетки на косточке чудесно пахнут, правда?

Я сидел один за накрытым столом. Папа повесил себе на левую руку протершееся почти до дыр кухонное полотенце и разыгрывал из себя официанта. Наклонился ко мне, щелкнул каблуками.

– Перестань, – сказал я, – не изображай, пожалуйста, фрица.

– Verzeihung[3], – сказал он.

– Перестань.

– Через несколько месяцев ты будешь жить как принц. Мы пойдем в зоопарк, в цирк. В Пайне я расквартирован в старинном немецком особняке, я там буду по вечерам курить сигареты, потягивать коньячок и смотреть в окно, как фрицы пробираются по заснеженной улице в ботинках или тапках.

Он поднес блюдо к самому моему носу.

– Noch ein wenig Kartoffeln, ja?[4]

– He говори по‑немецки, это противный язык.

Папа сел, взял в руку обглоданную косточку и принялся задумчиво ее рассматривать.

– Когда я сегодня тебя увидел, – сказал он и улыбнулся, – когда я сегодня увидел тебя на льду, я подумал: смотрите, вон мой сын Томас, смотрите, парень отлично развлекается сам, до чего же он веселый малый.

– Я сначала шел вместе с Лишье Оверватер.

– Лишье Оверватер, – повторил папа задумчиво. – Это девочка?

– Нет, мальчик!..

– И о чем вы разговаривали?

– Обо всем на свете.

– Расскажи что‑нибудь.

– Она сказала, что очень любит плавать в бассейне, и что ей каждый день дают по двадцать пять центов на бассейн, а она иногда прогуливает и покупает себе на эти деньги что‑нибудь вкусненькое, а купальник мочит в фонтане на площади Фредерика, а полотенце только немножко обрызгивает водой. Однажды она нечаянно упустила купальник, и он уплыл на середину фонтана, и она подумала: что же теперь делать? Сняла туфли и чулки и пошла по воде за купа…

– В фонтане уже давно нет воды, Томас. Сейчас слишком холодно.

Я помолчал.

– Ну да, – ответил я после паузы, – это было прошлым летом, она всегда рассказывает о том, что было давным‑давно, совсем как ты, странная привычка; я всегда рассказываю просто о том, что произошло вчера, потому что хорошо это помню. Например, вчера она пригласила меня к себе домой; у нее очень большая комната, когда там разговариваешь, приходится орать во весь голос, и ее мама принесла нам красный‑красный лимонад, и я подавился им, такой он был сладкий, а Лишье Оверватер сказала: «А теперь, мама, уходи», и когда мама ушла, мы стали играть в игральные кости, в какую‑то дурацкую игру, она смеялась, когда проигрывала, а проигрывала она все время, и вообще Лишье Оверватер непрерывно смеялась.

– Почему ты не зовешь ее просто Лишье? Зачем все время добавляешь Оверватер? – спросил папа, почесывая бровь.

– Так ее зовут.

– А почему ты плакал тогда на Амстеле?

По‑моему, если человек поплакал и перестал, об этом незачем больше вспоминать. Я так уже совсем забыл о своем приступе плача. И пусть никто мне о нем не напоминает, тем более папа.

– Потому, – сказал я.

– Я спросил: почему?

– Я и отвечаю: потому.

– Вот что я хотел тебе сказать, Томас…

Он замолчал, потому что должен был высморкаться.

– Ну так скажи. А я – я тебе ничего больше не буду говорить про Лишье Оверватер.

Он неторопливо спрятал носовой платок.

– Тебе нельзя поехать со мной в Пайне, – сказал он, – маленькому мальчику там делать нечего; там будут кормить невкусной английской едой, а я должен буду все дни напролет только читать и читать. И я буду расстраиваться от мысли о том, что ты ходишь вокруг и что эти немецкие мальчишки могут украсть у тебя кепку или начнут тебе рассказывать сказки о том, что Гитлер построил хорошие дороги.

– У меня нет кепки.

– Знаю.

– Я останусь тут? – спросил я. – Здесь, в этом доме?

Папа не отрывал от меня взгляда, но не видел меня, потому что думал.

– Ты так хочешь?

– Нет, я просто спросил.

– Ты переедешь к тете Фи. У тебя будет отдельная комната, та вот, боковая, – теперь тебе не придется спать у тети Фи на чердаке.

– И тебя не будет рядом, если я проснусь?

– Не будет.

– Лишье Оверватер едет летом с мамой и папой во Фрицландию[5]. Если будет ясная погода, они будут кататься на яхте. Она уже научилась плавать и обещала меня тоже научить.

– Я уезжаю ненадолго, – сказал папа. – Всего на несколько месяцев.

– Ты будешь носить солдатскую форму?

– Ты что, обалдел?

– Но ты же будешь служить вместе с солдатами?

– Нет, я буду служить в цензуре, у англичан; ну да, я буду служить, но ходить буду в своих брюках и в своем пиджаке.

– Ты ведь никогда не стрелял, да?

– Да, никогда.

– Ты об этом жалеешь?

– Что нет, то нет.

– Ты и в Пайне тоже не будешь стрелять?

– Конечно, нет – в кого же там стрелять?

– Во фрицев.

– Зачем?

– Так, ради забавы.

– Нет, Томас, – сказал папа. – Я не буду в них стрелять, они сейчас безоружные и несчастные.

– Я бы в них пострелял.

– К счастью, детям разрешается носить только игрушечные ружья. А то было бы черт знает что.

– У меня нет игрушечного ружья.

Папа засмеялся и спросил:

– Noch ein wenig? Еще немножко?

– Нет! – завопил я.

Среди ночи я проснулся в страхе. Мне снилось что‑то ужасное, но когда мне снятся ужасные вещи, я их сразу забываю.

Я зажег настольную лампу.

На соседней кровати спал папа. Богатырским сном.

Одеяло укрывало его не полностью, и я видел его ботинки, полоску носков и белые ноги. Вечером ему было слишком лень раздеваться. Я удивился, что он не просыпается от собственного храпа.

Оттого что папа лежал в кровати так несуразно, а от его одежды пахло табаком, мне вспомнилась голодная зима сорок четвертого года. В середине зимы у папы было еще несколько коробок с окурками, из которых он крутил самокрутки, а вот папиросная бумага кончилась. Из тоненькой Библии, в которой было, наверное, несколько тысяч страниц, он выдергивал полупрозрачные листочки и закручивал в них табак. «Я пускаю в ход только те страницы, на которых Бог ведет себя как Гитлер и истребляет целые народы».

Я смотрел на папу. Ботинки его казались неестественно большими. Подбородок был покрыт черной щетиной, рот открылся. Я никогда больше не буду кидать ему в рот горошины, потому что от этого он может жутко подавиться, знаю по собственному опыту.

Я продолжал думать о голодной зиме.

В конце концов чинарики тоже кончились. Папа время от времени подносил ко рту два выпрямленных пальца и смотрел удивленно, почему это между ними нет сигареты.

Папа застонал. Теперь он мог проснуться в любую минуту.

Вот бы сейчас снова была война, думал я, вот бы опять было холодно и темным‑темно на улице, вот бы на всех окнах опять было затемнение, – я бы тогда спал в своей комнате и слушал бы, как в соседней комнате переговариваются мама с папой.

Но война уже давно кончилась, печка топилась с потрескиванием, а у меня болел живот от свиной отбивной.

Я начал проваливаться в сон.

– Что же это такое, – услышал я у себя за спиной папино ворчанье, – как же это я не снял ботинки?