Ванна, грелка и много радости

От воды в ванне поднимался густой пар. Зачем мне лезть в ванну с такой ужасно горячей водой? Незачем.

– Ни за что туда не полезу, – сказал я Бет.

– Если вода слишком горячая, включи холодный кран, – сказала Бет.

– Здесь глубже, чем в лягушатнике!

Бет указала на жесткую щетку и кусок мыла. Они лежали на табуретке рядом с ванной.

– Это чтобы мыться и оттирать грязь. А вон в ту корзину положишь грязную одежду.

– Нет, – сказал я, – я ее снова надену.

– Тоже мне выдумал, – фыркнула Бет. – Фу. Ты наденешь фланелевую пижаму Звана, вон висит на крючке.

– Это когда я ее надену?

– После того как примешь ванну и хорошенько вытрешься.

– Я правда должен лезть в эту горяченную воду? – спросил я испуганно.

– Это же так приятно! А когда достаточно отмокнешь, намылься с головы до ног и потрись хорошенько щеткой.

Бет строго посмотрела на меня.

– Когда будешь тереться щеткой, пой песни – и я буду знать, что ты уже чист, как херувим.

– Что значит «херувим»?

– То же, что ангелочек.

– Я не ангелочек.

– Чую это носом, – сказала она.

Я засмеялся.

– Почему ты смеешься?

– Потому что ты сказала: чую это носом.

– И что тут смешного?

– Эта какая‑то не твоя фраза. Поэтому я засмеялся.

– Раздевайся.

– И не подумаю!

Бет ушла, и я разделся. Ничего себе, подумал я, стоя голышом перед зеркалом, какой я тощий, – будь это не я сам, я бы посмеялся на этим мальчишкой.

Я добавил в ванну уйму холодной воды. Медленно, держась за края ванны, залез внутрь.

Мне показалось, что я вот‑вот умру.

Через пару секунд наступило блаженство.

Обалдеть, какой я легкий!

Все мое тело, кроме головы, погрузилось в горячую воду, подбородок лежал на поверхности, как поплавок, руки точно парили.

Я хочу всю жизнь лежать в теплой воде, подумал я, но, увы, скоро придется отсюда вылезти, а потом столько всего делать, – не буду об этом думать.

Я полностью расслабил руки, и они как лодочки легли в дрейф. Когда я чуть‑чуть шевелил пальцами, по воде шли волны. Я запрокинул голову, и волосы стали тяжелыми от воды.

Какое‑то время я ни о чем не думал.

Но потом подумал о Бет и посмотрел на табуретку рядом с ванной.

Там лежали щетка и мыло.

Только не это, подумал я.

Я закрыл глаза и попытался снова ни о чем не думать, но это не получалось. За дверью стояла Бет, с нетерпением ждавшая, когда я запою. Можно просто взять и запеть – мылиться и тереться щеткой я все равно не буду.

Нет, решил я, нельзя в этом доме первый же вечер начинать с обмана.

Я кое‑где провел по телу кусочком мыла. Взял щетку, потер себе спину, высунул ногу из воды, потер щеткой пальцы и забыл, что при этом надо петь.

Раздался нетерпеливый стук в дверь.

И тогда я спел песенку, какие поют в день Святого Николая. Над водой мой голос звучал пронзительно и почему‑то хрипло; это оттого, что я перестал быть самим собой, я весь погрузился в мечты и плевать хотел на девчоночий стук в дверь.

Стук прекратился.

– А поешь ты фальшиво! – крикнула мне Бет.

В комнате с окнами на улицу мы с Бет и Званом сидели на полу. Тетя Йос (так она разрешила мне ее называть) сидела на своей кушетке, повернувшись к нам в профиль.

Мы со Званом были одеты в пижамы, у меня на ногах были кусачие носки, у Звана – стариковские тапки, на Бет была фланелевая ночная рубашки до пола, а на ногах – ни носков, ни тапок, поэтому я то и дело (наверное, слишком часто) смотрел на ее босые ноги со смешными длинными пальцами.

В этой комнате я сейчас увидел много вещей, которых здесь прежде не было: например, низенький столик с кувшином воды, стаканом и всевозможными склянками, полными таблеток; на стуле лежала гора всякой одежды.

Я не знал, как ведется хозяйство в доме на Ветерингсханс; оказывается, на самом деле все делала Бет: мыла посуду, готовила, стелила постели – всё на свете.

Мы молчали. Тетя Йос смотрела на улицу, где было темно и тихо. Неподходящее время для трепотни.

– Я пока буду спать в этой комнате, – сказала тетя Йос. – Очень даже хорошо, этот диванчик я люблю больше всех. На нем можно читать или клевать носом, размышлять обо всем на свете или спать. А в кровати надо только спать – в слове «надо» прячется принуждение, да ведь? Пим с Томасом будут спать в моей комнате – кровать там достаточно широкая для двоих, во всяком случае, для одного человека она уж точно слишком велика. Завтра придет мефрау Вис, так что Бет сможет пойти в школу. Тебе ведь завтра надо в школу, да, Бет?

– Послезавтра, – сказала Бет.

– Ты так говоришь каждый день – в школу мне послезавтра.

– А ты в какой школе учишься? – спросил я.

– В Барлеусовской гимназии[11].

Я присвистнул.

– Ого, – сказал я, – в гимназии учиться трудно! Мой папа тоже кончал Барлеуса – давным‑давно, он очень старый, я у него поздний ребенок. Ученикам там ставят оценки не выше восьми баллов из десяти, потому что считается, что на десять баллов знает Господь Бог, на девять баллов – учитель, а для ученика восемь – это самое большее. А ты в каком классе учишься?

– Я с этого года перешла во вторую ступень, – сказала Бет, – и никогда не получала больше семи баллов.

– И когда ты, милая моя, получала в последний раз оценку? – спросила тетя Йос.

– В ноябре.

– В гимназии думают, что у тебя каждый день приступы астмы. А у тебя вообще нет астмы.

– У меня часто бессонница, и тогда мне тяжело дышать, так что это вполне можно считать астмой.

– Знаешь, насчет болезней лучше не врать.

Бет смотрела на свои длинные пальцы ног.

– Послезавтра, – пробормотала она едва слышно.

– Завтра будет готовить мефрау Вис, – сказала тетя Йос. – Она приготовит еду на три дня и поприбирает в доме – не слишком долго, ведь у нее вены.

– А что она собирается готовить? – спросил я.

Они посмотрели на меня. Все трое. И долго смотрели, не отвечая, – по‑моему, дико глупо с их стороны; я так разнервничался, что мне захотелось спрятаться под ковер.

– Какое это имеет значение, Томас? – спросила через некоторое время тетя Йос. – Если тебе покажется невкусно, то просто не ешь.

– Прежде чем садиться за стол, надо мыть руки, – сказала мне Бет. – А тебе, возможно, и лицо.

– Я теперь очень чистый.

– Я никогда не видела, чтобы в ванне была такая грязная вода, – сказала Бет.

– Значит, вся эта грязь с меня смылась.

Бет немного рассердилась.

– Послушай, Бет, – сказала тетя Йос, – не говори такого при Томасе. Он хороший мальчик, немного неаккуратный, хотя в этом ему можно и позавидовать. А вода в ванне после мытья должна быть грязной. Мне вот всегда очень обидно вылезать из ванны с совершенно чистой водой. Какая у меня скучная жизнь, думаю я тогда.

Бет приподняла большие пальцы ног, а все остальные остались на месте.

– Ого, – сказал я, – а я так не умею. Меня пальцы ног так не слушаются.

Бет испугалась и прикрыла ноги руками.

Я перевел взгляд с Бет на тетю Йос, с тети Йос на Бет, а потом посмотрел на Звана. Рад ли он, что я у них живу?

Зван заметил, что я смотрю на него. Поднял голову и подмигнул мне.

– Клево, что ты у нас живешь.

– Клево, – повторила Бет, поморщившись. – Ты сам не заметишь, как станешь таким же уличным мальчишкой, как Томас.

Я только сейчас заметил, что Бет без очков, глаза ее казались от этого маленькими, как у китаяночки, хотя китаянок я видел только на картинках. Я в нее втюхался уже по уши – но она не могла этого заметить по мне, потому что я тоже поморщился.

Мы со Званом стояли рядом в большой комнате на верхнем этаже и чувствовали себя довольно‑таки неловко. Здесь не было печки, а на стенах не висели картины. Я дрожал от холода. Высокий торшер на деревянной ножке с завитушками и с абажуром из желтой блестящей материи слабо освещал комнату. В темном шкафу рядом с гигантской кроватью можно было встать во весь рост. Приятнее всего выглядели две большие подушки на кровати, сиявшие белизной.

Я подошел к окну, приоткрыл занавеску.

– Выключи‑ка свет, Зван, – сказал я.

Зван выключил торшер.

Через стекло между двумя ледяными узорами я смотрел на свой собственный дом, на его темные окна. В мягком свете горящих фонарей мой дом выглядел очень красиво.

Зван подошел и встал рядом.

– Ты думаешь о маме? – спросил он.

– Нет, – сказал я, – с какой стати?

– Но я же имею право спросить?

– Нет, не имеешь.

– Прости.

– Вот было бы странно, – тихо сказал я.

– Что?

– Если бы я увидел сам себя в окне моего дома.

– Это было бы очень‑очень странно, – сказал Зван, – потому что ты не можешь стоять одновременно и тут, и там. Ты балаболка, да?

– Мне наплевать, что ты считаешь меня балаболкой, – сказал я. – Я имею право думать, о чем хочу.

– Разумеется, – согласился Зван, – можешь думать о чем хочешь.

Зван помахал рукой дому на канале Лейнбан.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Я вижу тебя там в окне. И машу тебе.

Я хотел двинуть ему в бок, но он вовремя увернулся, прыгнул на большую кровать и в тот же миг залез под одеяло.

– Давай быстренько, – сказал Зван, – это отличная кровать. И у нас у каждого по грелке. Бет предусмотрела все.

– Пойду скажу ей спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Бет, – громко сказал я у закрытой двери ее комнаты.

– Не входи! – крикнула мне в ответ Бет. – Сначала надо постучаться. И тогда еще нельзя входить. Можешь войти только после того, как я скажу тебе «входи».

Я нажал на ручку двери.

– Нет! – заорала она.

– Но ты же сказала «входи».

– Ну ты и хитрец! Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – повторил я.

По дороге в большую спальню я думал о Бет.

Как знать, может быть, она на свой манер тоже была ко мне неравнодушна. Иначе почему она так резко на меня реагировала?

Я залез в кровать и страшно испугался из‑за горячей грелки.

– Елки‑палки, какая горяченная!

Зван лежал ко мне спиной.

– Смотри, чтобы с нее не сполз носок, а то такой керамической грелкой можно здорово обжечься.

– Какой огромный носок, – сказал я.

– Это носок отца Бет.

Я ни о чем не спросил, лег на бок спиной к Звану и положил грелку себе под попу. Стало замечательно тепло. Я все больше и больше влюблялся в этот дом.

– У Бет тоже хорошая комната?

– Я туда вообще не захожу, – сказал Зван. – У нее комната с привидениями.

– А что Бет делает в комнате с привидениями?

– Почем я знаю.

– Там дохлые звери и черепа?

– Да нет, – сказал Зван, – ничего подобного. Кончай трепаться, я хочу спать.

– Я тоже, – сказал я, прислушиваясь к собственному голосу: в полутемной комнате он звучал так же странно, как голос Звана. – А тетя Йос классная. Она немножко твоя мама, да?

– Прекрати, а то я так не могу, – сказал Зван. – Ты вот как только замолчишь, так сразу и задрыхнешь, а я всю ночь буду лежать и размышлять.

– И о чем ты размышляешь?

– А у тебя не бывает, что ты всю ночь не спишь?

– Нет, никогда, – сказал я. – Это слишком долго. Я уже почти заснул. Но я не хочу засыпать. Пока спишь, пропускаешь очень многое.

– И что же ты пропускаешь?

– Например, то, что можно лежать в этой кровати и болтать с тобой. А почему ты иногда всю ночь не спишь?

– Нипочему.

– Мне сейчас так хорошо…

– Но не говори об этом, а то спугнешь.

Я заметил по каким‑то признакам, что Зван не засыпает, и поэтому сам тоже не засыпал.

– Послушай, Зван… – сказал я и замолчал.

Кровать пришла в движение: Зван почесал себе зад или что‑то в этом роде.

– А продолжение будет? – спросил он нетерпеливо.

– Раньше, знаешь… – и я снова замолчал.

– Раньше, – повторил Зван, – что было раньше?

– Раньше, до того как я влюбился в Бет…

– А ты что, влюбился в Бет?

– Если ты когда‑нибудь скажешь ей об этом, если ты скажешь ей «Томас в тебя влюбился», то я так тебе вмажу, честное слово.

– А если она сама об этом узнает, что тогда? – спросил Зван. – Ты будешь думать, что это я рассказал.

– Хм, – сказал я. – Ну да. Раньше, когда я не был влюблен в Бет, я был влюблен в Лишье Оверватер.

– Кто это такая?

– Неужели ты не знаешь, кто это? – сказал я так громко, что сам испугался. – Она сидит передо мной, я недавно ущипнул ее за ногу, а потом был такой переполох… Ты что, спал?

– Теперь вспомнил, – сказал Зван. – Ты получил от учителя ни за что ни про что оплеуху, мы с тобой тогда еще и познакомиться не успели, я только знал…

– И он не знает, кто такая Лишье Оверватер! Неужели ты никогда не замечал, какие у нее красивые светлые волосы, а когда она сосет леденец, то на щеках появляются ямочки… А что ты хотел еще сказать?

– По‑моему, – сказал Зван, – ты до сих пор влюблен в эту тощую девчонку. У Бет нет ямочек на щеках, когда она сосет леденец, – она кладет его в рот и терпеливо ждет, пока он растворится, потому что сосать она считает неприличным.

– Я сегодня подсмотрел в кухне, – сказал я. – Бет сунула палец в кастрюлю с супом и облизала палец, представляешь? Она не видела, что я подглядываю. Я ужас как влюблен в Бет. Лишье Оверватер ни разу не сказала мне ни единого слова, а Бет все время на меня ворчит – я балдею от ее ворчанья. Смешно, правда? Хотя нет, совсем не смешно… Но договори же наконец, что ты имел в виду, когда сказал «я только знал».

– Да ничего, – отмахнулся Зван.

– А ну говори.

– Ладно, – сказал Зван. – Я знал только, что у тебя умерла мама; я дико испугался, когда завуч рассказал это в классе.

– А, вот оно что, – сказал я.

– Расскажи про свою маму. А если не хочется, то не надо.

– Вообще‑то неохота.

– Про то, когда она была жива, ты тоже не хочешь говорить?

– Когда мама была жива, она то и дело давала мне по башке.

– Томас, Томас, следи за своим языком.

– Буду говорить как хочу, ну тебя к черту, а то забуду, что хотел сказать.

– Мама, наверное, хотела научить тебя прилично себя вести?

– Не суй нос в чужие дела.

– Если ты не хочешь разговаривать о маме, ты скажи.

– Она здорово интересно рассказывала о том, что было раньше, она здорово болтала о других людях и про всех наводила критику, да, она любила только таких людей, про которых могла навести критику.

– Значит, тебя она любила больше всех?

– Помолчи, Зван, – я отодвинул горячую грелку подальше от себя, – зачем тебе все это знать?

– Рассказывай дальше – и потом я сладко засну.

– Да, только я уже не так хорошо все помню, во всяком случае, сейчас, – но я помню про то, как она болела. На Рождество – не на последнее, а в прошлом году. Доктор сказал, что у нее тяжелая форма гриппа и ей надо хорошо пропотеть, а когда он ушел, мама стала орать от боли, – ты точно хочешь об этом знать?

– Нет, – сказал Зван, – но уж раз начал рассказывать, расскажи до конца.

Какое‑то время мы молчали.

– Черт возьми, – сказал Зван.

– Черт возьми, – повторил я, – ладно, расскажу. На следующее утро она пошла в больницу, и вечером в этой больнице, где на елке горела уйма свечек, она умерла. Я ее там видел. Папа не хотел брать меня с собой в палату. Но медсестра сказала, что так для меня будет лучше. Ты слушаешь?

До меня не доносилось ни звука, я сел и посмотрел туда, где должен был находиться Зван. Он исчез – наверное, залез под одеяло с головой.

– Ты тут? – спросил я.

– Отвали! Кто же, елки‑палки, рубит такие вещи прямиком? – услышал я его сдавленный голос.

Зван начал разговаривать почти так же, как я.

– Завтра я хочу послушать «Sonny Boy», – сказал я. – Раз десять, не больше.

– Когда тетя Йос дома, то нельзя, – донеслось из‑под одеяла.

– Почему?

– Ей это тяжело, у нее разыгрываются нервы уже при одном виде патефона.

– И она не любит, чтобы говорили про Ден Тексстрат, да?

Под одеялом раздался глубокий вздох.

– Прости, – сказал я.

– Прости‑прости, – сказал Зван, – идиотское слово. Я вспомнил отличный стишок из книжки «Пиг‑Паг‑Пенгел»[12]. В полутьме прочитал его вслух:

«Прошу у вас прощения, –

Сказали мы учтиво,

Прошу у вас прощения,

Что вышло некрасиво!»

Горя от возмущения,

Сверкнул глазами он:

«Чтоб попросить прощения,

Скажите мне „пардон“!»

Из‑под одеяла послышался приглушенный смех. Я вздохнул с облегчением.

– Ты хороший, Томми, – донеслось едва слышно из недр постели.

– Меня зовут Томас, – сказал я.