Кривой переулок

Среда, после уроков.

Мы со Званом шли рука об руку по тихой Калверстрат. На дверях некоторых магазинов висели таблички: «Закрыто ввиду нехватки угля» или «Звонить в дом № 53».

У биржи мы остановились посмотреть на двух старых кляч. Они были впряжены в повозку муниципальной службы. На спинах у них лежала тонкая попонка. Из широких ноздрей вырывался пар.

– Какие они жалкие, – сказал Зван.

– Они старые‑старые, – сказал я, – и всегда или стоят, или плетутся.

Лошади заволновались от нашей болтовни. Подняли морды и зафыркали.

– Они любят друг друга, – сказал я. – «Хочешь я уступлю тебе мою попонку?» – фыркает одна, а другая отвечает: «Нет, это ты возьми мою».

Зван положил руку мне на плечо.

– На этом давай остановимся, – сказал он.

Мы неспешно брели по Дамраку. Вдали был виден Центральный вокзал.

– Давай кто первый добежит? – сказал я.

И мы как сумасшедшие помчались по белому тротуару.

Зван бежал быстрее, я все время видел только его спину, а когда мне казалось, что я вот‑вот с ним сравняюсь, он еще прибавлял скорость, как будто ни за что не хотел, чтобы я его догнал.

– Фу‑ты ну‑ты, Зван, – крикнул я, – ты хочешь от меня удрапать? Но я тебя все равно…

Он размахивал на бегу руками, нырял между прохожими, бесстрашно запрыгивал на сугробы и при этом ни капли не боялся поскользнуться.

А меня вот здорово занесло, я грохнулся на коленки, с трудом поднялся и продолжил преследование; но я бежал уже совсем плохо, после падения так и не набрал скорость.

Зван исчез. Вот хитрец.

В главном зале Центрального вокзала я увидел его сразу же. Он стоял неподвижно среди людей, которые все куда‑то шли. Забавно, что человек может броситься в глаза именно из‑за того, что единственный стоит на месте. Я спокойно подошел к нему.

– Я дал тебе выиграть соревнование, – сказал я с кислой физиономией.

– А ты так хочешь победить? – спросил Зван.

– Еще бы, – сказал я, – особенно тебя! Весь день только об этом и думаю.

Я купил в кассе два перронных билета. Зван стоял у меня за спиной и непрерывно что‑то бормотал себе под нос, я не понимал ни слова.

Я обернулся и спросил:

– Что ты там бубнишь?

– И зачем только я сюда пришел? – сказал Зван.

Но все же он пошел вместе со мной на один из перронов, все время мотая при этом головой: нет, нет, нет. На перроне мы сначала стали смотреть на поезд, из которого люди выходили. Потом смотрели на поезд, в который люди садились.

– Ненавижу вокзалы, – сказал Зван.

– А я люблю, – сказал я. – Но я терпеть не могу, когда другие уезжают, а мне нельзя.

– Но тебе ведь и сейчас нельзя.

– Это правда, – сказал я. – Но мне и не надо никого провожать. И еще: мы с тобой можем просто зайти в поезд, и он нас увезет. Когда придет кондуктор, я скажу: «Зван, покажи наши билеты!» А ты скажешь: «Томас, я думал, что они у тебя». «Послушай, Зван…» – отвечу я.

– Какая чушь, – сказал Зван.

– А ты не любишь чушь?

– Я обожаю чушь. Но не на вокзале.

Зван выглядел очень несчастным и напоминал маленького старичка, забывшего, за какими покупками он пришел в магазин.

Зван показал рукой.

– Там восток, – сказал он.

– Ну и что?

– Там Восточная Европа. В прошлом году мы с Бет приходили сюда каждый день. Встречали поезда с востока.

– Зачем?

– А вдруг. Красный Крест сказал: возможно, кто‑то и вернется.

– А‑а, – сказал я.

– Ну да, – сказал Зван.

– А что там, в Восточной Европе?

– Ничего, – сказал Зван.

Он посмотрел на меня и подмигнул так, как кроме него никто не умеет.

– Когда‑нибудь я тебе расскажу, Томми.

Я не стал протестовать; мне показалось, сейчас неподходящий момент напоминать, что меня зовут Томас.

– Знаешь что, – сказал я, – пошли в читальный зал!

– Зачем?

– Там уйма книг. Можно читать до посинения, и совершенно бесплатно.

Идя от вокзала по Ниуверзейдс, мы вели себя как ненормальные. Раз двадцать переходили с одной стороны улицы на другую. На задней площадке переполненного трамвая висел – очень опасно! – какой‑то дядька. Я толкнул Звана в бок и крикнул дядьке: «У тебя шнурки развязались!» Но Зван не засмеялся.

Мы пришли в детский читальный зал на Вейдестейх, громко топая, поднялись по широкой деревянной лестнице. Переговариваясь вслух, вошли в большой читальный зал, где выдавали книги.

Там было тихо‑тихо. От испуга мы замолчали.

– Я здесь никогда не был, – вдруг сказал Зван.

Тетенька в сером шерстяном платье приложила палец к губам; она старалась приветливо улыбаться.

Я шепнул на ухо Звану:

– Ужасно много книг, да?

– Да, прилично, – прошептал Зван.

– Что вы здесь собираетесь делать, мальчики? – тихо спросила тетенька.

Я показал рукой на низкие столики и маленькие стульчики посередине зала и сказал:

– Мы сядем здесь читать.

– Тогда покажите ваши руки, – сказала она.

Мы показали руки.

– Иди вымой, – сказала она мне.

– А ему что, не надо? – спросил я сердито.

– Чистые руки мыть незачем, – сказала она.

Почему у меня руки были грязные, а у Звана чистые?

Ничего не понимаю – мы же в последние дни вели одинаковый образ жизни.

Минуту спустя я с чистыми руками и в забрызганных водой брюках сидел за одним из длинных низких столов напротив Звана. Кроме нас, детей в зале не было.

– Здесь можно читать сколько хочешь, – сказал я. – Но нельзя брать книги домой. Вон из тех шкафов можно, но для этого нужен читательский билет, а за него надо заплатить деньги, а денег у меня нет. Подожди, я сейчас принесу хорошую книжку.

Я встал, подошел к низкому шкафчику, присел на корточки, провел указательным пальцем по корешкам и быстро нашел «Пиг‑Паг‑Пенгел».

Зван внимательно осмотрел книгу.

В ней обалденные рисунки Ри Крамер и уйма стихов, которые я когда‑то обожал. Если Зван скажет хоть одно плохое слово об этой книге, он у меня схлопочет.

– Стихи сочинил какой‑то Пэ ван Ренссен, – сказал Зван. – Книжка для маленьких детей.

Зачем он так сказал? Он имел в виду, конечно, не книжку, а меня, что это я маленький. Ну почему ему хотелось испортить такой хороший день!

– А вчера вечером ты смеялся, когда я тебе читал стишок из этой книжки. Помнишь: «Горя от возмущения, сверкнул глазами он…»

Я решил не давать Звану по уху, потому что читальный зал – неподходящее для этого место. Дрожащими пальцами я нашел этот стишок и придвинул книгу, открытую на нужной странице, к Звану.

Зван прочитал стишок и несколько раз усмехнулся.

– А «Фритса ван Дюрена» у них здесь нет, – сказал я, – и забавных книг про Дика Трома и Питье Белла[13]тоже; они считают, что такие книжки нам читать не положено, потому что это мальчишки‑безобразники.

– Кому – нам? Глупой малышне?

– Ну да, – сказал я.

– Цензура, – сказал Зван с презрением, – фу!

– У них здесь только книги о послушных детях. Однажды я спросил у библиотекарши, где стоит книжка «Бычок и Дылда»[14]. Она чуть не упала в обморок.

Зван хотел было что‑то сказать, но прямо над нами появилась большущая голова библиотекарши; я страшно испугался – когда с кем‑то болтаешь, то часто не замечаешь, когда к тебе подходят, ужас.

– Мальчики, – сказала библиотекарша, – здесь полагается сидеть тихо и читать, а то вы мешаете другим.

– А других тут нет, – сказал я.

– Почему здесь у вас цензура? – спросил Зван.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, мальчик, – сказала тетенька. – У нас производится тщательный отбор книг, с педагогической точки зрения, да‑да, здесь есть книги, которые можно читать для развлечения, и книги поучительные. Мы отделяем зерна от плевел.

– А комиксы – это, конечно, плевелы?

– Не хочу о них даже разговаривать!

– А «Гекльберри Финн» у вас есть? – спросил Зван.

– Нет, – библиотекарша взглянула на Звана с испугом.

– Там рассказывается о мальчишке, который дружит с негром, – пояснил Зван, – о юном беспризорнике, который курит трубку и ругается с вечно пьяным отцом.

Библиотекарша сказала тихо‑тихо:

– Лучше уходите отсюда!

– Но я только что дал ему прочитать один стишок в книжке с полки! – поспешно сказал я.

– Вы еще не доросли до того, чтобы посещать читальный зал.

– Идем, – сказал Зван, – я никогда не читаю больше одного стишка в день. Мы прочитали хороший стишок, Пэ ван Ренссен знает свое дело.

Выйдя на воздух, мы побродили по площади у библиотеки. По средам здесь собираются филателисты: марки покупают, продают, обменивают. Повсюду стоят хмурые деды. Под мышкой у каждого по толстому альбому, а на лице написано, что они никому и ничему не верят. Каждую марочку рассматривают с диким недоверием. Как все взрослые, играющие в игры (папа говорит, что коллекционирование – самая глупая разновидность детских игр), они терпеть не могут детей. Ненавижу амстердамских дедов, они вечно ругаются мне вслед на улице или сплевывают жевательный табак мне под ноги.

В эту среду у стариканов от холода носы стали лиловыми. Водянистыми глазками они смотрели на нас со Званом; у некоторых на голове была шапка с помпоном – наверняка сперли у своих внуков.

Старый‑старый филателист, который вел рядом с собой велосипед, чуть не наткнулся на нас. Велосипед был ржавый, на руле висела пустая сумка, на багажнике сидел несчастного вида мальчик лет восьми в пальтишке, из которого явно вырос.

– Па‑а‑апа, это были мои‑и‑и м‑а‑арки, – хныкал мальчик, – я тебе не разрешал их продавать.

– Это его папа, – удивленно сказал я Звану, – а я‑то думал, что по крайней мере прадедушка.

– Ты их укра‑а‑ал, – тянул мальчик сквозь слезы.

– Папа теперь купит хлеба и молока для всех своих двадцати детей, – сказал я.

Филателист так и не сел на велосипед, даже когда вышел на проезжую часть.

Зван смотрел этой парочке вслед, пока они не скрылись из виду.

Мы прислонились к дереву.

Зван не жаловался на холод. А я внушал себе, что мне тепло.

– Этот мальчишка сидел у папы на багажнике, – сказал Зван.

В ответ я продекламировал:

– Привет, мальчишка! Привет, малыш!

Ну как делишки? Куда спешишь?

– Я не мальчишка! – сказал меньшой. –

Я не мальчишка, ведь я большой!

Но Зван меня не слушал.

– А ты когда‑нибудь сидишь у своего папы на багажнике?

– У моего папы? Ты чокнулся? Мой папа вообще не умеет ездить на велосипеде.

– А меня папа однажды посадил к себе на багажник, и мы доехали до самого Девентера, – сказал Зван задумчиво. – Во время войны.

– Да, – сказал я, – ты мне рассказывал. А зачем?

– Мы ехали к дяде Питу и тете Соне, они живут в Девентере. Дядя Пит – папин университетский товарищ, меня в честь него и называли Питом. Это было весной сорок первого года, мне было почти пять лет, папа всю дорогу что‑то говорил, но я почти ничего не слышал, потому что сидел на багажнике и был сильный ветер. Мы ехали долго‑долго, время от времени останавливались у какого‑нибудь дерева.

– А почему вы не поехали на поезде?

– Дядя Пит позднее объяснил мне, что папа боялся ехать на поезде, он сказал, что папа по дороге слезал с велосипеда и прятался за дерево, когда навстречу попадались фрицы или люди в черной форме. Я не помню ни фрицев, ни черную форму, а деревья помню. Мы садились спиной к стволу, папа совершенно не спешил, иногда он гладил меня по голове, я первый раз в жизни был один на один с папой, и это было здорово. Я… э‑э… как бы это сказать…

– Я это называю «балдел от счастья».

– Да, именно: балдел от счастья.

– А зачем вы ехали к дяде Питу и тете Соне? – спросил я.

– Тогда я и сам не знал. Папа мне говорил: ты должен набраться сил, ты слишком бледный, в Амстердаме здоровья не наберешься. А теперь я знаю, что он отвез меня к ним, чтобы они меня спрятали.

– Как это – спрятали?

Зван поглядел на меня.

– Ты что, не знаешь? – спросил он.

– Не знаю, – сказал я.

Он долго смотрел на меня.

– Прятаться, – сказал он, – это значит жить в таком месте, где фрицы тебя не смогут найти, во всяком случае, если никто не выдаст. Дядя Пит – врач, у него большой дом, с большим чердаком, там и стояла моя кровать, а по вечерам я спускался вниз, а если все было спокойно, даже выходил на улицу, но мне не разрешалось уходить далеко: мне было велено все время оглядываться на дом.

Однажды я заблудился, искал дорогу домой целый час. Тетя Соня плакала, дядя Пит сердился, но по‑доброму. Я жил у них еще целый год после освобождения.

– И ты не ходил в школу?

Зван медленно помотал головой.

– Ты не замерз? – спросил я.

Он опять помотал головой.

– Я тоже не замерз.

– Дядя Пит учил меня по вечерам, я быстро научился читать. Каких только книг я не прочитал! В первые годы я не понимал, почему я там живу, а потом начал их расспрашивать.

– И о чем ты их расспрашивал?

– О папе с мамой. Я иногда не мог заснуть, потому что не мог вспомнить, как они выглядят.

– Да ты что? Твои собственные папа с мамой?

– Тебе‑то было уже восемь, когда у тебя умерла мама.

Зван посмотрел на меня. Он мне что, завидует?

– Я тебе не завидую, – сказал он, – но я видел своих родителей последний раз в четыре года, а то, что видел в четыре года, потом забываешь.

Шагая следом за Званом, я думал о том, что сегодня не просто среда; мне казалось, что это может быть любой день недели, совершенно безразлично какой, хоть четверг, хоть пятница – один черт, это был просто‑напросто день наш со Званом.

Что же такое случилось с его папой и мамой?

Я не задавал никаких вопросов; он шел впереди меня, время от времени что‑нибудь мне показывал и смеялся. Вокруг было столько смешного! Можно было бы посмеяться над кошкой, которая сидела в детской коляске, одетая в свитер, и над собачкой, которую отовсюду гнали, когда она хотела поднять ножку. Но смеяться не хотелось, я совсем не смеялся.

По Вейзелхрахт мы шли рядом молча. Зван после долгой прогулки имел довольно несчастный вид, надо было его развеселить.

На углу Фокке Симонсстрат мы остановились.

Я не люблю эту улицу – на ней большие мальчишки со скуки иногда швыряются камнями. Но на нее выходит отличный узкий переулочек – по нему можно выйти на канал Лейнбан и там вздохнуть с облегчением.

– Знаешь этот кривой переулок? – спросил я.

– Нет, – сказал Зван, – я не знаю этого кривого переулка.

– Это страшшшный переулок, это жу‑у‑уткий переулок, умрешь со страху, – сказал я. – Идем, пробежим по нему бегом.

– Какая в этом радость? – проворчал Зван. – На кой черт мне этот жуткий переулок, у меня и так хватает забот.

Мы свернули в переулок.

– Это даже не переулок, – сказал Зван, – это щель между домами.

Он положил руку мне на плечо – может быть, так ему было менее страшно.

– Не робей, Званчик, – сказал я, – ведь я с тобой!

Переулок делает несколько поворотов. Завернув за первый из них, я понял, что приходить сюда вообще‑то не стоило. Перед нами стоял, прислонившись широкой спиной к грязной кирпичной стене, Олли Вилдеман.

Я резко остановился, Зван наткнулся на меня.

Олли Вилдеман кидал старый теннисный мяч в глухую стену, потом ловил его с безразличным видом одной рукой и бросал снова. Рядом с ним стоял незнакомый мальчишка, на голову выше Олли Вилдемана, который и сам был не маленький. Мальчишка тоже кидал о стену мячик. Казалось, они нас не видят. Но я‑то все понял.

– Так, – сказал я Звану, – валим отсюда.

Незнакомый мальчишка уронил мячик, Олли Вилдеман поддал его ногой, и мяч медленно подкатился к нашим ногам. Зван наклонился и хотел бросить мяч обратно.

– Не трожь своими еврейскими лапами, – пробурчал Олли Вилдеман, не удостоив нас взглядом.

Но Зван уже подтолкнул мяч.

Олли Вилдеман медленно поднял его.

– Иди сюда, Томми, – сказал он, – давай‑ка вылижи мячик дочиста!

Я привык, что он задирает меня в школе, но это было что‑то другое.

– И не подумаю, – прохрипел я.

Незнакомый мальчишка расхохотался.

– Тебе уже двенадцать лет, Олли, – сказал я, – что за детские глупости.

Это я сказал зря.

Олли не любил, когда ему напоминали о том, что ему двенадцать лет, а он учится в четвертом классе. Он посмотрел на меня злющими глазами. Другой мальчишка достал из штанов свою пипу, грязной правой рукой потряс ее, чтобы не замерзла на холоде, и пописал на глухую стену – получилась шикарная струя; в соревновании, кто дальше пописает, он бы наверняка выиграл.

– А ну покажи свою пиписку, – сказал он Звану.

– Бежим, Томас, – сказал Зван, – быстро.

Я побежал за Званом и споткнулся. Зван поднял меня. Мы бежали со всех ног, я чувствовал спиной, что Олли Вилдеман со вторым мальчишкой бегут по пятам.

По улице Фокке Симонсстрат шел точильщик, с трудом толкавший свою тележку. Мы подбежали к нему, а Олли Вилдеман кричал нам вслед:

– Чтоб ты сдох, еврей паршивый!

– Вам помочь? – спросил Зван у точильщика.

– Молодцы, ребята! – сказал точильщик. – Молодцы!

Мы толкали его тележку, а точильщик шел за нами и, насвистывая, спокойно сворачивал самокрутку.

Я толкал тележку, глотая слезы.

– Ты чего? – сказал Зван. – Все в порядке, город есть город, а хулиганы есть хулиганы.

– Я часто реву, – сказал я, – не обращай внимания. Они ушли?

– Я их не вижу, – сказал Зван, – но боюсь, что они никуда не ушли.