II. Понятие социального действования 7 страница

Какой же вывод можно сделать из всего сказанного?

Разумеется, это не означает, что в области наук о культуре зна­ние общего, образование абстрактных родовых понятий, знание закономерности и попытка формулировать связи на основе «зако­нов» вообще не имеют научного оправдания. Напротив, если кау­зальное познание историка есть сведение конкретных результатов к их конкретным причинам, то значимость сведения какого-либо индивидуального результата к его причинам без применения «по­мологического» знания, т. е. знания законов каузальных связей, вообще немыслима. Следует ли приписывать отдельному индиви­дуальному компоненту реальной связи in concrete каузальное зна­чение в осуществлении того результата, о каузальном объяснении которого идет речь, можно в случае сомнения решить, только если мы оценим воздействие, которого мы обычно ждем в соответствии с общими законами от данного компонента связи и от других при­нятых здесь во внимание компонентов того же комплекса; вопрос сводится к определению адекватного воздействия отдельных эле­ментов данной причинной связи. В какой мере историк (в самом широком смысле слова) способен уверенно совершить это сведение с помощью своего основанного на личном жизненном опыте и мето­дически дисциплинированного воображения и в какой мере он ис­пользует при этом выводы других специфических наук, решается в каждом отдельном случае в зависимости от обстоятельств. Однако повсюду, а следовательно, и в области сложных экономических процессов, надежность такого причинного сведения тем больше, чем полнее и глубже знание общих законов. То, что при этом все­гда, в том числе и во всех без исключения так называемых «эко­номических законах», речь идет не о «закономерностях» в узком естественнонаучном смысле, но об «адекватных» причинных свя­зях, выраженных в определенных правилах, о применении кате­гории «объективной возможности» (которую мы здесь подробно не будем рассматривать), ни в коей мере не умаляет значения дан­ного тезиса. Следует только всегда помнить, что установление закономерностей такого рода — не цель, а средство познания; а есть ли смысл в том, чтобы выражать в формуле в виде «закона» хорошо известную нам из повседневного опыта закономерность причинной связи, является в каждом конкретном случае вопросом целесообразности.

Для естественных наук важность и ценность «законов» прямо пропорциональна степени их общезначимости; для познания исто­рических явлений в их конкретных условиях наиболее общие зако­ны, в наибольшей степени лишенные содержания, имеют, как прави­ло, наименьшую ценность. Ведь чем больше значимость родового понятия — его объем, тем дальше оно уводит нас от полноты ре­альной действительности, так как для того, чтобы содержать об­щие признаки наибольшего числа явлений, оно должно быть абст­рактным, т. е. бедным по своему содержанию. В науках о культуре познание общего никогда не бывает ценным как таковое.

Из сказанного следует, что «объективное» исследование явле­ний культуры, идеальная цель которого состоит в сведении эмпи­рических связей к «законам», бессмысленно. И совсем не потому, что, как часто приходится слышать, культурные или духовные процессы «объективно» протекают в менее строгом соответствии законам, а по совершенно иным причинам. Во-первых, знание со­циальных законов не есть знание социальной действительности; оно является лишь одним из целого ряда вспомогательных средств, необходимых нашему мышлению для этой цели. Во-вторых, позна­ние культурных процессов возможно только в том случае, если оно исходит из значения, которое для нас всегда имеет действи­тельность жизни, индивидуально структурированная в определенных единичных связях. В каком смысле и в каких связях обнаруживается такая значимость, нам не может открыть ни один закон, ибо это решается в зависимости от ценностных идей, под углом зрения которых мы в каждом отдельном случае рассматриваем «культуру». «Культура» — есть тот конечный фрагмент лишенной смысла ми­ровой бесконечности, который, с точки зрения человека, обладает смыслом и значением. Такое понимание культуры присуще челове­ку и в том случае, когда он выступает как злейший враг какой-либо конкретной культуры и требует «возврата к природе». Ведь и эту позицию он может занять, только соотнося данную конкретную культуру со своими ценностными идеями и определяя ее как «слиш­ком поверхностную». Данное чисто формально-логическое поло­жение имеется в виду, когда речь здесь идет о логически необходи­мой связи всех «исторических индивидуумов» с «ценностными идеями». Трансцендентальная предпосылка всех наук о культуре состоит не в том, что мы считаем определенную — или вообще какую бы то ни было — «культуру» ценной, а в том, что мы сами являемся людьми культуры, что мы обладаем способностью и во­лей, которые позволяют нам сознательно занять определенную по­зицию по отношению к миру и придать ему смысл. Каким бы этот смысл ни был, он станет основой наших суждений о различных явлениях совместного существования людей, заставит нас отнес­тись к ним (положительно или отрицательно) как к чему-то для нас значительному. Каким бы ни было содержание этого отношения, названные явления будут иметь для нас культурное значение, ко­торое только и придает им научный интерес. Говоря в терминах современной логики об обусловленности познания культуры иде­ями ценности, мы уповаем на то, что это не породит столь глубо­кого заблуждения, будто, с нашей точки зрения, культурное значе­ние присуще лишь ценностным явлениям. К явлениям культуры проституция относится не в меньшей степени, чем религия или деньги, и все они относятся потому, только потому, что их существо­вание и форма, которую они обрели исторически, прямо или кос­венно затрагивают наши культурные интересы; и только в этой сте­пени потому, что они возбуждают наше стремление к знанию с тех точек зрения, которые выведены из ценностных идей, придающих значимость отрезку действительности, мыслимому в этих понятиях. Отсюда следует, что познание культурной действительности — всегда познание с совершенно специфических особых точек зрения. Когда мы требуем от историка или социолога в качестве элементар­ной предпосылки, чтобы он умел отличать важное от неважного и основывался бы, совершая такое разделение, на определенной «точ­ке зрения», то это означает только, что он должен уметь осознанно или неосознанно соотносить явления действительности с универ­сальными «ценностями культуры» и в зависимости от этого вычле­нять те связи, которые для нас значимы. Если часто приходится слышать, что подобные точки зрения «могут быть почерпнуты из материала», то это — лишь следствие наивного самообмана учено­го, не замечающего, что он с самого начала в силу ценностных идей, которые он неосознанно прилагает к материалу исследова­ния, вычленил из абсолютной бесконечности крошечный ее компо­нент в качестве того, что для него единственно важно. В этом все­гда и повсеместно, сознательно или бессознательно производимом выборе отдельных особых «сторон» происходящих событий прояв­ляется и тот элемент научной работы в области наук о культуре, на котором основано часто высказываемое утверждение, будто «лич­ный» момент научного труда и есть собственно ценное в нем, что в каждом труде, достойном внимания, должна отражаться «личность» автора. Очевидно, что без ценностных идей исследователя не было бы ни принципа, необходимого для отбора материала, ни подлинно­го познания индивидуальной реальности; и если без веры исследо­вателя в значение какого-либо содержания культуры любые его уси­лия, направленные на познание индивидуальной действительности, просто бессмысленны, то направленность его веры, преломление ценностей в зеркале его души придадут исследовательской деятель­ности известную направленность. Ценности же, с которыми науч­ный гений соотносит объекты своего исследования, могут опреде­лить «восприятие» целой эпохи, т. е. играть решающую роль в понимании не только того, что считается в явлениях «ценностным», но и того, что считается значимым или незначимым, «важным» или «неважным».

Следовательно, познание в науках о культуре так, как мы его по­нимаем, связано с «субъективными» предпосылками в той мере, в ка­кой оно интересуется только теми компонентами действительности, которые каким-либо образом — пусть даже самым косвенным — связаны с явлениями, имеющими в нашем представлении культур­ное значение. Тем не менее это, конечно, — чисто каузальное по­знание, совершенно в таком же смысле, как познание значимых индивидуальных явлений природы, которые носят качественный характер. К числу многих заблуждений, вызванных вторжением в науки о культуре формально-юридического мышления, присоеди­нилась недавно остроумная попытка в принципе «опровергнуть» «материалистическое понимание истории» с помощью ряда следу­ющих будто бы убедительных выводов*: поскольку хозяйственная жизнь проходит в юридически или конвенционально урегулированных формах, всякое экономическое «развитие» неизбежно принимает фор­му устремления к созданию новых правовых форм, следовательно, оно может быть понято только под углом зрения нравственных максим и потому по своей сущности резко отличается от любого развития «в области природы». В силу этого познание экономического раз­вития всегда телеологично по своему характеру. Не останавливаясь на многозначном понятии «развития» в социальных науках и на логически не менее многозначном понятии «телеологического», мы считаем нужным указать здесь лишь на то, что такое развитие, во всяком случае, «телеологично» не в том смысле, какой в это слово вкладывается сторонниками данной точки зрения. При полной фор­мальной идентичности значимых правовых норм культурное зна­чение нормированных правовых отношений, а тем самым и самих норм может быть совершенно различным. Если решиться на фан­тастическое прогнозирование будущего, то можно, например, пред­ставить себе «обобществление средств производства» теоретически завершенным, без того, чтобы при этом возникли какие бы то ни были сознательные «устремления» к реализации указанной цели, и без того, чтобы наше законодательство уменьшилось на один пара­граф или пополнилось таковым. Правда, статистика отдельных нор­мированных правовых отношений изменилась бы коренным обра­зом, число многих из них упало бы до нуля, значительная часть правовых норм практически перестала бы играть какую-либо роль, и их культурное значение тоже изменилось бы до неузнаваемости. Поэтому «материалистическое» понимание истории могло бы с полным правом исключить соображения de lege ferenda**, так как его основополагающим тезисом было именно неизбежное изменение значения правовых институтов.

* Имеется, по-видимому, в виду книга Р. Штаммлера «Wirtschaft und Recht nach der materialistischen Geschichtsauffassung», критике которой посвящена статья М. Вебера «R. Stammlers „Oberwindung der materialistischen Geschictitsauftassung"», помещенная в Gesammelte Aufsatze zur Wissenschaftslehre. Tubingen, 1951. S. 291-359. — Прим. ред.

** Связанные с изменениями закона (лат.). — Прим. перев.

Тот, кому скромный труд каузального понимания исторической действительности представляется слишком элементарным, пусть лучше не занимается им, но заменять его ка­кой-либо «телеологией» невозможно.

В нашем понимании «цель» — это такое представление о резуль­тате, которое становится причиной действия, и так же, как мы при­нимаем во внимание любую причину, способствующую значимому результату, мы принимаем во внимание и данную. Специфическое значение данной причины состоит лишь в том, что наша цель — не только конституировать поведение людей, но и понять его.

Нет никакого сомнения в том, что ценностные идеи «субъек­тивны». Между «историческим» интересом к семейной хронике и интересом к развитию самых важных явлений культуры, в одина­ковой степени общих для нации или всего человечества на протя­жении целых эпох и вплоть до наших дней, проходит бесконечная градация «значений», последовательность степеней которых иная для каждого из нас. Такому же преобразованию они подвергают­ся в зависимости от характера культуры и господствующих в че­ловеческом мышлении идей. Из этого, однако, отнюдь не следует, что выводы исследования в области наук о культуре могут быть только «субъективными» в том смысле, что они для одного чело­века значимы, а для другого нет. Меняется лишь степень интере­са, который они представляют для того или другого человека. Иными словами: что становится предметом исследования и насколь­ко глубоко это исследование проникает в бесконечное переплетение каузальных связей, определяют господствующие в данное время и в мышлении данного ученого ценностные идеи. Если обратиться к методу исследования, то ведущая «точка зрения», правда, является, как мы еще увидим, определяющей для образования вспомогатель­ных понятийных средств, которыми пользуется ученый, однако ха­рактер этого использования здесь, как и всегда, связан, конечно, с нормами нашего мышления. Научная истина есть именно то, что хо­чет быть значимым для всех, кто стремится к истине.

Один вывод из сказанного здесь не вызывает сомнения — это полная бессмысленность идеи, распространившейся даже в кругах Историков, будто целью, пусть даже отдаленной, наук о культуре Должно быть создание замкнутой системы понятий, в которой действительность можно будет представить в некоем окончательном членении и из которой она затем опять может быть дедуцирована. Бесконечный поток неизмеримых событий несется в вечность. Во все новых образах и красках возникают проблемы культуры, волну­ющие людей; зыбкими остаются границы того, что в вечном и бес­конечном потоке индивидуальных явлений обретает для нас смысл и значение, становится «историческим индивидуумом». Меняются мыслительные связи, в рамках которых «исторический индивиду­ум» рассматривается и постигается научно. Отправные точки наук о культуре будут и в будущем меняться до тех пор, пока китайское окостенение духовной жизни не станет общим уделом людей и не отучит их задавать вопросы всегда одинаково неисчерпаемой жиз­ни. Система в науках о культуре, даже просто в качестве оконча­тельной и объективно значимой фиксированной систематизации проблем и областей знания, которыми должны заниматься эти на­уки, — бессмыслица. Результатом подобной попытки может быть лишь перечисление многих, специфически выделенных, гетеро­генных и несовместимых друг с другом точек зрения, с которых действительность являлась или является для нас «культурой», т. е. значимой в своем своеобразии.

После таких длительных пояснений можно наконец обратиться к тому вопросу, который в рамках рассмотрения «объективности» познания культуры представляет для нас методологический инте­рес. Каковы логическая функция и структура понятий, которыми пользуется наша, как и любая другая, наука? Или, если сформули­ровать вопрос точнее, обращаясь непосредственно к решающей для нас проблеме: каково значение теории и образования теоретиче­ских понятий для познания культурной действительности?

Политическая экономия была, как мы видели раньше, — по край­ней мере изначально — прежде всего «техникой», т. е. рассматрива­ла явления действительности с однозначной (по видимости, во вся­ком случае), прочно установленной, практической ценностной точки зрения, с точки зрения роста «богатства» подданных государства. С другой стороны, она с самого начала была не только «техникой», так как вошла в могучее единство естественноправового и рациона­листического мировоззрения. В XVIII в. своеобразие этого мировоз­зрения с его оптимистической верой в то, что действительность мо­жет быть теоретически и практически рационализирована, оказало существенное воздействие, препятствуя открытию того факта, что принятая как нечто само собой разумеющееся точка зрения носит проблематичный характер. Рациональное отношение к социальной действительности не только возникло в тесной связи с развитием естественных наук, но и осталось родственным ему по характеру своего научного метода. В естественных науках практическая цен­ностная точка зрения, которая сводилась к непосредственно техни­чески полезному, была изначально тесно связана с унаследованной от античности, а затем все растущей надеждой на то, что на пути генерализирующей абстракции и эмпирического анализа, ориенти­рованного на установленные законами связи, можно прийти к чис­то «объективному» (то есть свободному от ценностей) и вместе с тем вполне рациональному (то есть свободному от индивидуаль­ных «случайностей») монистическому познанию всей действитель­ности в виде некоей системы понятий, метафизической по своей значимости и математической по форме. Неотделимые от ценнос­тных точек зрения естественные науки, такие, как клиническая медицина и еще в большей степени наука, именуемая обычно «тех­нологией», превратились в чисто практическое «обучение ремеслу». Ценности, которыми они должны были руководствоваться, — здо­ровье пациента, технологическое усовершенствование конкретного производственного процесса и т. д. — были для них незыблемы. Средства, применяемые ими, были (и только и могли быть) исполь­зованием закономерностей и понятий, открытых теоретическими науками. Каждый принципиальный прогресс в образовании теоре­тических понятий был (или мог быть) также прогрессом практической науки. При твердо установленной цели прогрессирующее подведение отдельных практических вопросов (данного медицинского случая, данной технической проблемы) в качестве частных случаев под об­щезначимые законы, следовательно, углубление теоретического зна­ния, было непосредственно связано с расширением технических, практических возможностей и тождественно им. Когда же совре­менная биология подвела под понятие общезначимого принципа развития и те компоненты действительности, которые интересуют нас исторически, т. е. в их именно данном, а не в каком-либо ином становлении, и этот принцип, как казалось (хотя последнее и не соответствовало истине), позволил включить все существенные свойства объекта в схему общезначимых законов, тогда как будто действительно наступили «сумерки богов» для всех ценностных то­чек зрения в области всех наук. Ведь поскольку и так называемые «исторические события» — часть действительности, а принцип ка­узальности, являющийся предпосылкой всей научной работы, как будто требовал растворения всего происходящего в общезначимых «законах», поскольку, наконец, громадные успехи естественных наук, которые отнеслись к данному принципу со всей серьезнос­тью, были очевидны, стало казаться, что иного смысла научной ра­боты, кроме открытия законов происходящего, вообще нельзя себе представить. Только «закономерное» может быть существенным в явлениях, «индивидуальное» же может быть принято во внимание только в качестве «типа», т. е. в качестве иллюстрации к закону. Интерес к индивидуальному явлению как таковому «научным» ин­тересом не считался.

Здесь невозможно показать, какое сильное обратное влияние на экономические науки оказала эта оптимистическая уверенность, присущая натуралистическому монизму. Когда же социалистиче­ская критика и работа историков стали превращать исконные ценно­стные представления в проблемы, требующие дальнейшего изуче­ния, то громадные успехи биологии, с одной стороны, влияние гегелевского панлогизма — с другой, воспрепятствовали тому, что­бы в политической экономии было отчетливо понято отношение между понятием и действительностью во всем его значении. Ре­зультат (в том аспекте, в котором нас это интересует) свелся к тому, что, несмотря на мощную преграду, созданную немецкой идеали­стической философией со времен Фихта, трудами немецкой истори­ческой школы права и исторической школы политической экономии, назначением которой было противостоять натиску натуралисти­ческих догм, натурализм тем не менее, а отчасти и вследствие это­го в своих решающих моментах еще не преодолен. Сюда относится прежде всего оставшаяся до сих пор нерешенной проблема соотно­шения «теоретического» и «исторического» исследования в нашей сфере деятельности.

«Абстрактный» теоретический метод еще и теперь резко и не­примиримо противостоит эмпирическому историческому исследова­нию. Сторонники абстрактно-теоретического метода совершенно правы, когда они утверждают, что заменить историческое познание действительности формулированием законов или, наоборот, вывести законы в строгом смысле слова из простого рядоположения ис­торических наблюдений методически невозможно. Для выведения законов — а что это должно быть главной целью науки, им пред­ставляется несомненным — сторонники абстрактно-теоретическо­го метода исходят из того, что мы постоянно переживаем связи че­ловеческих действий в их непосредственной реальности и поэтому можем, как они полагают, пояснить их с аксиоматической очевид­ностью и открыть таким образом лежащие в их основе «законы». Единственно точная форма познания, формулирование непосред­ственно очевидных законов, есть также, по их мнению, и единствен­ная форма познания, которая позволяет делать выводы из непосред­ственно не наблюдаемых явлений. Поэтому построение системы абстрактных, а потому чисто формальных положений, аналогичных тем, которые существуют в естественных науках, — единственное средство духовного господства над многообразием общественной жизни, в первую очередь если речь идет об основных феноменах хозяйственной жизни. Невзирая на принципиальное методическое разделение между номологическим и историческим знанием, кото­рое в качестве первого и единственного некогда создал творец этой теории*, теперь он сам исходит из того, что положения абстракт­ной теории обладают эмпирической значимостью, поскольку они допускают выведение действительности из законов.

* Г. Риккерт. — Прим. перев.

Правда, речь идет не об эмпирической значимости абстрактных экономических положений самих по себе; его точка зрения сводится к следующе­му: если разработать соответствующие «точные» теории из всех принятых во внимание факторов, то во всех этих абстрактных тео­риях в их совокупности будет содержаться подлинная реальность вещей, т. е. те стороны действительности, которые достойны по­знания. Точная экономическая теория устанавливает якобы дей­ствие одного, психического, мотива, задача других теорий — раз­работать подобным образом все остальные мотивы в виде научных положений гипотетической значимости. Поэтому в ряде случаев Делался совершенно фантастический вывод, будто результат теоре­тической работы в виде абстрактных теорий в области ценообразо­вания, налогового обложения, ренты по мнимой аналогии с теоре­тическими положениями физики может быть использован для выведения из данных реальных предпосылок определенных количе­ственных результатов, т. е. строгих законов, значимых для реаль­ной действительности, так как хозяйство человека при заданной цели по своим средствам «детерминировано» однозначно. При этом упускалось из виду, что для получения такого результата в каком бы то ни было, пусть самом простом, случае должна быть положе­на «данной» и постулирована известной вся историческая действи­тельность в целом, со всеми ее каузальными связями и что если бы конечному духу стало доступно такое знание, то трудно себе пред­ставить, в чем же тогда состояла бы познавательная ценность абст­рактной теории. Натуралистический предрассудок, будто в таких понятиях может быть создано нечто, подобное точным выводам естественных наук, привел к тому, что самый смысл этих теорети­ческих образований был неверно понят. Предполагалось, что речь идет о психологической изоляции некоего специфического «стрем­ления», стремления человека к наживе, или об изолированном рас­смотрении специфической максимы человеческого поведения, так называемого «хозяйственного принципа». Сторонники абстрактной теории считали возможным опираться на психологические аксио­мы, а следствием этого было то, что историки стали взывать к эм­пирической психологии, стремясь таким образом доказать непри­емлемость подобных аксиом и выявить эволюцию экономических процессов с помощью психологических данных. Мы не будем здесь подвергать критике веру в значение такой систематической науки, как «социальная психология» (ее, правда, еще надо создать), в ка­честве будущей основы наук о культуре, в частности политической экономии. Существующие в настоящий момент, подчас блестящие, попытки психологической интерпретации экономических явлений отчетливо свидетельствуют о том, что к пониманию общественных институтов следует идти не от анализа психологических свойств человека, что, наоборот, выявление психологических предпосылок и воздействия институтов предполагает хорошее знание структу­ры этих институтов и научный анализ их взаимосвязей. Только тог­да психологический анализ может в определенном конкретном слу­чае оказаться очень ценным, углубляя наше знание исторической культурной обусловленности и культурного значения обществен­ных институтов. То, что нас интересует в психическом поведении человека в рамках его социальных связей, всегда специфическим образом изолировано в зависимости от специфического культурно­го значения связи, о которой идет речь. Все эти психические мотивы и влияния весьма разнородны и очень конкретны по своей структу­ре. Исследование в области социальной психологии означает тща­тельное изучение единичных, во многом несовместимых по своему типу элементов культуры в свете возможного их истолкования для нашего понимания посредством сопереживания. Таким образом, мы, отправляясь от знания отдельных институтов, придем благода­ря этому к более глубокому духовному пониманию их культурной обусловленности и культурного значения, вместо того чтобы выво­дить институты из законов психологии или стремиться объяснить их с помощью элементарных психологических явлений.

Длительная полемика по вопросам о психологической-оправдан-ности абстрактных теоретических конструкций, о значении «стрем­ления к наживе», «хозяйственного принципа» и т. п. оказалась мало­плодотворной.

В построениях абстрактной теории создается лишь видимость того, что речь идет о «дедукции» из основных психологических моти­вов, в действительности же мы обычно имеем дело просто с особым случаем формообразования понятий, которое свойственно наукам о культуре и в известном смысле им необходимо. Нам представляется полезным характеризовать такое образование понятий несколько подробнее, так как тем самым мы подойдем к принципиальному вопросу о значении теории в области социальных наук. При этом мы раз и навсегда отказываемся от суждения о том, соответствуют ли сами по себе те теоретические образования, которые мы при­водим (или имеем в виду) в качестве примеров, поставленной цели, обладает ли объективно их построение целесообразностью. Воп­рос о том, например, до каких пределов следует разрабатывать со­временную «абстрактную теорию», является по существу вопросом экономии в научной работе, направленной также на решение и дру­гих проблем. Ведь и «теория предельной полезности» подвластна «закону предельной полезности».

В абстрактной экономической теории мы находим пример тех синтезов, которые обычно именуют «идеями» исторических явлений. Названная теория дает нам идеальную картину процессов, происхо­дящих на рынке в товарно-денежном хозяйстве при свободной кон­куренции и строго рациональном поведении. Этот мысленный образ сочетает определенные связи и процессы исторической жизни в некий лишенный внутренних противоречий космос мысленных свя­зей. По своему содержанию данная конструкция носит характер утопии, полученной посредством мысленного усиления определен­ных элементов действительности. Ее отношение к эмпирически данным фактам действительной жизни состоит в следующем: в тех случаях, когда абстрактно представленные в названной конструк­ции связи, т. е. процессы, связанные с «рынком», в какой-то степе­ни выявляются или предполагаются в действительности как значи­мые, мы можем, сопоставляя их с идеальным типом, показать и пояснить с прагматической целью своеобразие этих связей. Такой метод может быть эвристическим, а для определения ценности яв­ления даже необходимым. В исследовании идеально-типическое понятие — средство для вынесения правильного суждения о кау­зальном сведении элементов действительности. Идеальный тип — не «гипотеза», он лишь указывает, в каком направлении должно идти образование гипотез. Не дает он и изображения действи­тельности, но представляет для этого однозначные средства выра­жения. Таким образом, перед нами «идея» исторически данной хозяйственной организации современного общества, образованная по совершенно таким же логическим принципам, с помощью кото­рых была сконструирована в качестве «генетического» принципа, например, идея «городского хозяйства» в средние века. В такой конструкции понятие «городское хозяйство» строится не как среднее выражение совокупности всех действительных хозяйственных прин­ципов, обнаруженных во всех изученных городах, но также в виде идеального типа. Оно создается посредством одностороннего усиле­ния одной или нескольких точек зрения и соединения множества диф-фузно и дискретно существующих единичных явлений (в одном слу­чае их может быть больше, в другом — меньше, а кое-где они вообще отсутствуют), которые соответствуют тем односторонне вычлененным точкам зрения и складываются в единый мысленный образ. В реальной действительности такой мысленный образ в его понятийной чистоте нигде эмпирически не обнаруживается; это — утопия. Задача исторического исследования состоит в том, чтобы в каждом отдельном случае установить, насколько действительность близка такому мысленному образу или далека от него, в какой мере можно, следовательно, считать, что характер экономических отношений определенного города соответствует понятию «городского хозяйства». При осторожном применении этого понятия оно спе­цифическим образом способствует достижению цели и нагляднос­ти исследования. С помощью совершенно такого же метода можно (приведем еще один пример) создать в виде утопии «идею ремес­ла», соединив определенные черты, диффузно встречающиеся у ремесленников самых различных эпох и народов и доведенные до их полного логического предела, в едином, свободном от противоре­чий идеальном образе и соотнеся их с выраженным в них мыслен­ным образованием. Можно, далее, попытаться нарисовать общество, где все отрасли хозяйственной, даже всей духовной деятельности подчинены максимам, являющимся результатом применения того же принципа, который был положен в основу доведенного до иде­ального типа «ремесла». Далее, идеальному типу «ремесла» можно, абстрагируя определенные черты современной крупной промыш­ленности, противопоставить в качестве антитезиса идеальный тип капиталистического хозяйства и вслед за тем попытаться нарисо­вать утопию «капиталистической» культуры, т. е. культуры, где гос­подствуют только интересы реализации частных капиталов. В ней должны быть объединены отдельные, диффузно наличные черты материальной и духовной жизни в рамках современной культуры, доведенные в своем своеобразии до лишенного для нашего рас­смотрения противоречий идеального образа. Это и было бы попыт­кой создать «идею» капиталистической культуры; мы оставляем здесь в стороне вопрос, может ли подобная попытка увенчаться успехом и каким образом. Вполне вероятно, более того, нет сомне­ния в том, что можно создать целый ряд, даже большое количество утопий такого рода, причем ни одна из них не будет повторять дру­гую и, уж конечно, ни одна из них не обнаружится в эмпирической действительности в качестве реального общественного устройст­ва; однако каждая из них претендует на то, что в ней выражена «идея» капиталистической культуры, и вправе на это претендовать, поскольку в каждой такой утопии действительно отражены извес­тные, значимые в своем своеобразии черты нашей культуры, взятые из действительности и объединенные в идеальном образе. Ведь наш интерес к тем феноменам, которые выступают перед нами в качестве явлений культуры, всегда связан с их «культурным значением», возникающим вследствие отнесения их к самым различным ценностным идеям. Поэтому так же, как существуют различные «точки зрения», с которых мы можем рассматривать явления культу­ры в качестве значимых для нас, можно руководствоваться и самыми различными принципами отбора связей, которые надлежит исполь­зовать для создания идеального типа определенной культуры.