II. Понятие социального действования 6 страница

Хотя экономическая проблема возникает и не повсюду, где эко­номические моменты выступают как причина или следствие, — ведь возникает она только там, где проблемой становится именно значение этих факторов и где с точностью установить его можно только методами социально-экономической науки, — но область социально-экономического исследования тем не менее остается почти необозримой.

Наш журнал уже раньше ограничил сферу своей деятельности и отказался от целого ряда очень важных специальных отраслей нашей науки, таких, как дескриптивная экономика, история хозяй­ства в узком смысле слова и статистика. Передано другим органам также изучение вопросов финансовой техники и технических про­блем — образования рынка и ценообразования в современном ме­новом хозяйстве. Областью исследования «Архива» с момента его создания были определенные констелляции интересов и конфлик­ты в их сегодняшнем значении и в их историческом становлении, возникшие вследствие ведущей роли в хозяйстве современных культурных стран инвестируемого капитала. При этом редакция журнала не ограничивала круг своих интересов практическими и эволюционно историческими проблемами, связанными с «соци­альным вопросом» в узком смысле слова, т. е. отношением совре­менного рабочего класса к существующему общественному строю. Правда, одной из ее основных задач должно было стать выявление научных корней распространившегося в 80-х гг. XIX в. интереса именно к этому специальному вопросу. Однако чем в большей сте­пени практическое рассмотрение условий труда становилось пред­метом законодательной деятельности и публичных дискуссий и у нас, тем больше центр тяжести научной работы перемещался в сто­рону установления более общих связей, в которые входят и эти про­блемы, что ставило перед нами задачу дать анализ всех культурных проблем, созданных своеобразием экономической основы нашей культуры и поэтому современных по своей специфике. Вскоре жур­нал действительно начал исторически, статистически и теоретиче­ски исследовать различные как «экономически релевантные», так и «экономически обусловленные» стороны жизни и других крупных классов современных культурных народов и их взаимоотношения. И если мы теперь определяем как непосредственную область на­шего журнала научное исследование общего культурного значения социально-экономической структуры совместной жизни людей- и исторические формы ее организации, то мы лишь делаем выводы из сложившейся направленности журнала. Именно это, и ничто другое, мы имели в виду, назвав наш журнал «Архивом социальных наук». Это наименование охватывает историческое и теоретичес­кое изучение тех проблем, практическое решение которых является делом «социальной политики» в самом широком смысле слова. Мы считаем себя вправе применять термин «социальный» в том его значении, которое определяется конкретными проблемами совре­менности. Если называть «науками о культуре» те дисциплины, которые рассматривают события человеческой жизни под углом зрения их культурного значения, то социальная наука в нашем понимании относится к данной категории. Скоро мы увидим, ка­кие принципиальные выводы из этого следуют.

Нет сомнения в том, что выделение социально-экономического аспекта культурной жизни существенно ограничивает наши темы. Нам, конечно, скажут, что экономическая или, как ее не совсем точ­но называют, «материалистическая» точка зрения, с которой здесь будет рассматриваться культурная жизнь, носит «односторонний» характер. Это справедливо, но такая односторонность преднаме­ренна. Убеждение в том, что задача прогрессивного научного ис­следования состоит в устранении «односторонности» экономичес­кого рассмотрения посредством расширения его до границ общей социальной науки, свидетельствует о непонимании того, что «соци­альная» точка зрения, т. е. изучение связи между людьми, позволяет с достаточной определенностью разграничить научные проблемы лишь в том случае, если эта точка зрения характеризуется каким-либо особым содержательным предикатом. В противном случае ее объектом окажется не только предмет филологии или истории цер­кви, но и вообще всех дисциплин, занимающихся таким важней­шим конститутивным элементом культурной жизни, как государ­ство, и такой важнейшей формой его нормативного регулирования, как право. То, что социально-экономическое исследование занима­ется «социальными» отношениями, в такой же степени не может ^служить основанием для того, чтобы видеть в нем необходимую стадию в развитии «общественных наук» в целом, как то, что оно занимается явлениями жизни, не превращает его в часть биологии, Или то, что оно изучает процессы на одной из планет, не превращает его в часть будущей, более разработанной и достоверной, астроно­мии. В основе деления наук лежат не «фактические» связи «вещей», а «мысленные» связи проблем там, где с помощью нового метода исследуется новая проблема и тем самым обнаруживаются истины, открывающие новые точки зрения, возникает новая «наука».

И не случайно, когда мы проверяем возможность применения понятия «социального», как будто общего по своему смыслу, то оказывается, что его значение носит совершенно особый, специфи­чески окрашенный, хотя в большинстве случаев и достаточно нео­пределенный характер. В действительности его всеобщность — следствие именно этой его неопределенности. Взятое в своем «об­щем» значении, оно не дает специфических точек зрения, которые могли бы осветить значение определенных элементов культуры.

Отказываясь от устаревшего мнения, будто всю совокупность явлений культуры можно дедуцировать из констелляций «матери­альных» интересов в качестве их продукта или функции, мы тем не менее полагаем, что анализ социальных явлений и культурных про­цессов под углом зрения их экономической обусловленности и их влияния был и — при осторожном свободном от догматизма при­менении — останется на все обозримое время творческим и плодо­творным научным принципом. Так называемое «материалистиче­ское понимание истории» в качестве «мировоззрения» или общего знаменателя в каузальном объяснении исторической действитель­ности следует самым решительным образом отвергнуть; однако экономическое толкование истории является одной из наиболее су­щественных целей нашего журнала. Это требует дальнейшего по­яснения.

Так называемое «материалистическое понимание истории» в старом гениально-примитивном смысле «Манифеста Коммунисти­ческой партии» господствует теперь только в сознании любителей и дилетантов. В их среде все еще бытует своеобразное представле­ние, которое состоит в том, что их потребность в каузальной связи может быть удовлетворена только в том случае, если при объясне­нии какого-либо исторического явления, где бы то ни было и как бы то ни было, обнаруживается, или как будто обнаруживается, роль экономических факторов. В этом случае они довольствуются самыми шаткими гипотезами и самыми общими фразами, посколь­ку имеется в виду их догматическая потребность видеть в «движущих силах» экономики «подлинный», единственно «истинный», «в конечном счете всегда решающий» фактор. Впрочем, это не яв­ляется чем-то исключительным. Почти все науки, от филологии до биологии, время от времени претендуют на то, что они создают не только специальное знание, но и «мировоззрение». Под влиянием огромного культурного значения современных экономических пре­образований, и в частности господствующего значения «рабочего вопроса», к этому естественным образом соскальзывал неискоре­нимый монизм каждого некритического сознания. Теперь, когда борьба наций за мировое господство в области политики и торгов­ли становится все более острой, та же черта проявляется в антро­пологии. Ведь вера в то, что все исторические события в «конеч­ном итоге» определяются игрой врожденных «расовых качеств», получила широкое распространение. Некритичное описание «на­родного характера» заменило еще более некритичное создание соб­ственных «общественных теорий» на «естественнонаучной» осно­ве. Мы будем тщательно следить в нашем журнале за развитием антропологического исследования в той мере, в какой оно имеет значение для наших точек зрения. Надо надеяться, что такое состо­яние науки, при котором возможно каузальное сведение культур­ных событий к «расе», свидетельствующее лишь об отсутствии у нас подлинных знаний — подобно тому как прежде объяснение находили в «среде», а до этого в «условиях времени», — будет по­степенно преодолено посредством строгих методов профессиональ­ных ученых. До настоящего времени работе специалистов больше всего мешало представление ревностных дилетантов, будто они могут дать для понимания культуры нечто специфически иное и более существенное, чем расширение возможности уверенно сво­дить отдельные конкретные явления культуры исторической дей­ствительности к их конкретным, исторически данным причинам с помощью неопровержимого, полученного в ходе наблюдения со специфических точек зрения материала. Только в той мере, в какой они могут предоставить нам это, их выводы имеют для нас инте­рес и квалифицируют «расовую биологию» как нечто большее, чем продукт присущей нашему времени лихорадочной жажды созда­вать новые теории.

Так же обстоит дело с экономической интерпретацией истори­ческого процесса. Если после периода безграничной переоценки указанной интерпретации теперь приходится едва ли не опасаться того, что ее научная значимость недооценивается, то это следствие беспримерной некритичности, которая лежала в основе экономи­ческой интерпретации действительности в качестве «универсаль­ного» метода дедукции всех явлений культуры (т. е. всего того, что в них для нас существенно) к экономическим факторам, т. е. тем самым рассматриваемых как в конечном итоге экономически обус­ловленные. В наши дни логическая форма этой интерпретации бы­вает разной. Если чисто экономическое объяснение наталкивается на трудности, то существует множество способов сохранить его об­щезначимость в качестве основного причинного момента. Один из них состоит в том, что все явления исторической действительнос­ти, которые не могут быть выведены из экономических мотивов, именно поэтому считаются незначительными в научном смысле, «случайностью». Другой способ состоит в том, что понятие «эко­номического» расширяется до таких пределов, когда все человече­ские интересы, каким бы то ни было образом связанные с внешни­ми средствами, вводятся в названное понятие. Если исторически установлено, что реакция на две в экономическом отношении оди­наковые ситуации была тем не менее различной — из-за различия политических, религиозных, климатических и множества других не­экономических детерминантов, — то для сохранения превосходства экономического фактора все остальные моменты сводятся к истори­чески случайным «условиям», в которых экономические мотивы действуют в качестве «причин». Очевидно, однако, что все эти «случайные» с экономической точки зрения моменты совершенно так же, как экономические, следуют своим собственным законам и что для того рассмотрения, которое исследует их специфическую значимость, экономические «условия» в таком же смысле «истори­чески случайны», как случайны с экономической точки зрения дру­гие «условия». Излюбленный способ спасти, невзирая на это, ис­ключительную значимость экономического фактора состоит в том, что константное действие отдельных элементов культурной жизни рассматривается в рамках каузальной или функциональной зависи­мости одного элемента от других, вернее, всех других от одного, от экономического. Если какой-либо не хозяйственный институт осуществлял исторически определенную «функцию» на службе экономических классовых интересов, т. е. служил им, если, например, определенные религиозные институты могут быть ис­пользованы и используются как «черная полиция», то считается, что такой институт был создан только для этой функции, или — совершенно метафизически — утверждается, что на него наложи­ла отпечаток коренящаяся в экономике «тенденция развития».

В наше время специалисты не нуждаются в пояснении того, что это толкование цели экономического анализа культуры было отча­сти следствием определенной исторической констелляции, направ­лявшей свой научный интерес на определенные экономически обусловленные проблемы культуры, отчасти отражением в науке неуемного административного патриотизма и что теперь оно по меньшей мере устарело. Сведение к одним экономическим причи­нам нельзя считать в каком бы то ни было смысле исчерпывающим ни в одной области культуры, в том числе и в области «хозяйствен­ных» процессов. В принципе история банковского дела какого-либо народа, в которой объяснение построено только на экономических мотивах, столь же невозможна, как «объяснение» Сикстинской ма­донны, выведенное из социально-экономических основ культурной жизни времени ее возникновения; экономическое объяснение носит в принципе ничуть не более исчерпывающий характер, чем выведе­ние капитализма из тех или иных преобразований религиозного сознания, игравших определенную роль в генезисе капиталистиче­ского духа, или выведение какого-либо политического образования из географических условий среды. Во всех этих случаях решающим для степени значимости, которую следует придавать экономиче­ским условиям, является то, к какому типу причин следует сводить те специфические элементы данного явления, которым мы в отдель­ном случае придаем значение, считаем для нас важными. Право одностороннего анализа культурной действительности под каким-либо специфическим «углом зрения» — в нашем случае под углом зрения ее экономической обусловленности — уже чисто методичес­ки проистекает из того, что привычная направленность внимания на воздействие качественно однородных причинных категорий и по­стоянное применение одного и того же понятийно-методического аппарата дает исследователю все преимущества разделения труда. Этот анализ нельзя считать «произвольным», пока он оправдан сво­им результатом, т. е. пока он дает знание связей, которые оказыва­йся ценными для каузального сведения исторических событий к их конкретным причинам. Однако «односторонность» и недей­ственность чисто экономической интерпретации исторических яв­лений составляет лишь частный случай принципа, важного для культурной действительности в целом. Пояснить логическую осно­ву и общие методические выводы этого — главная цель дальней­шего изложения.

Не существует совершенно «объективного» научного анализа культурной жизни или (что, возможно, означает нечто более узкое, но для нашей цели, безусловно, не существенно иное) «социальных явлений», независимого от особых и «односторонних» точек зре­ния, в соответствии с которыми они избраны в качестве объекта исследования, подвергнуты анализу и расчленены (что может быть высказано или молча допущено, осознанно или неосознанно); это объясняется своеобразием познавательной цели любого исследова­ния в области социальных наук, которое стремится выйти за рамки чисто формального рассмотрения норм — правовых или конвен­циональных — социальной жизни.

Социальная наука, которой мы хотим заниматься, — наука о действительности. Мы стремимся понять окружающую нас дей­ствительную жизнь в ее своеобразии — взаимосвязь и культурную значимость отдельных ее явлений в их нынешнем облике, а также причины того, что они исторически сложились именно так, а не иначе. Между тем как только мы пытаемся осмыслить образ, в ко­тором жизнь непосредственно предстает перед нами, она предлага­ет нам бесконечное многообразие явлений, возникающих и исчеза­ющих последовательно или одновременно «внутри» и «вне» нас. Абсолютная бесконечность такого многообразия остается неизмен­ной в своей интенсивности и в том случае, когда мы изолированно рассматриваем отдельный ее «объект» (например, конкретный акт обмена), как только мы делаем серьезную попытку хотя бы только исчерпывающе описать это «единичное» явление во всех его инди­видуальных компонентах, не говоря уже о том, чтобы постигнуть его в его каузальной обусловленности. Поэтому всякое мысленное познание бесконечной действительности конечным человеческим духом основано на молчаливой предпосылке, что в каждом данном случае предметом научного познания может быть только конечная часть действительности, что только ее следует считать «существен­ной», т. е. «достойной знания». По какому же принципу вычленяется эта часть? Долгое время предполагали, что и в науках о культуре решающий признак в конечном итоге следует искать в «закономер­ной» повторяемости определенных причинных связей. То, что со­держат в себе «законы», которые мы способны различить в необоз­римом многообразии смен явлений, должно быть — с этой точки зрения — единственно «существенным» для науки. Как только мы установили «закономерность» причинной связи, будь то средства­ми исторический индукции в качестве безусловно значимой, или сде­лали ее непосредственно зримой очевидностью для нашего внутрен­него опыта — каждой найденной таким образом формуле подчиняется любое количество однородных явлений. Та часть индивидуальной дей­ствительности, которая остается непонятой после вычленения «зако­номерного», рассматривается либо как не подвергнутый еще научно­му анализу остаток, который впоследствии в ходе усовершенствования системы «законов» войдет в нее, либо это просто игнорируют как не­что «случайное» и именно поэтому несущественное для науки, по­скольку оно не допускает «понимания с помощью законов», следова­тельно, не относится к рассматриваемому «типу» явлений и может быть лишь объектом «праздного любопыства». Таким образом, даже представители исторической школы все время возвращаются к тому, что идеалом всякого, в том числе и исторического, познания (пусть даже этот идеал перемещен в далекое будущее) является система на­учных положений, из которой может быть «дедуцирована» действи­тельность. Один известный естественник высказал предположение, что таким фактически недостижимым идеалом подобного «препа­рирования» культурной действительности можно считать «астро­номическое» познание жизненных процессов. Приложим и мы свои усилия, несмотря на то, что указанный предмет уже неоднократно привлекал к себе внимание, и остановимся несколько конкретнее на данной теме. Прежде всего бросается в глаза, что «астрономи­ческое» познание, о котором идет речь, совсем не есть познание законов, что «законы», которые здесь используются, взяты в каче­стве предпосылок исследования из других наук, в частности из Механики. В самом же познании ставится вопрос: к какому индиви­дуальному результату приводит действие этих законов на индивиду­ально структурированную констелляцию, ибо эти индивидуальные Констелляции обладают для нас значимостью. Каждая индивидуальная констелляция, которую нам «объясняет» или предсказывает астрономическое знание, может быть, конечно, каузально объясне­на только как следствие другой, предшествуют ей, столь же инди­видуальной консюлляции; и как бы далеко мы ни проникали в густой туман далекого прошлого, действительность, для которой значимы законы, всегда остается одинаково индивидуальной и в одинаковой степени невыводимой из законов. «Изначальное» космическое «состояние», которое не имело бы индивидуального характера или имело бы его в меньшей степени, чем космическая действительность настоящего времени, конечно, явная бессмысли­ца. Однако разве в области нашей науки не обнаруживаются следы подобных представлений то в виде открытий естественного права, то в виде верифицированных на основе изучения жизни «перво­бытных народов» предположений о некоем «исконном состоянии» свободных от исторических случайностей социально-экономиче­ских отношений типа «примитивного аграрного коммунизма», «сексуального промискуитета» и т. д., из которых затем в виде некоего грехопадения в конкретность возникает индивидуальное историческое развитие?

Отправным пунктом интереса в области социальных наук слу­жит, разумеется, действительная, т. е. индивидуальная, структура окружающей нас социокультурной жизни в ее универсальной, но тем самым, конечно, не теряющей своей индивидуальности связи и в ее становлении из других, также индивидуальных по своей струк­туре культур. Очевидно, здесь мы имеем дело с такой же ситуаци­ей, которую выше пытались обрисовать с помощью астрономии, пользуясь этим примером как пограничным случаем (обычный при­ем логиков), только теперь специфика объекта еще определеннее. Если в астрономии наш интерес направлен только на чисто количе­ственные, доступные точному измерению связи между небесными телами, то в социальных науках нас прежде всего интересует каче­ственная окраска событий. К тому же в социальных науках речь идет о роли духовных процессов, «понять» которую в сопережива­нии — совсем иная по своей специфике задача, чем та, которая может быть разрешена (даже если исследователь к этому стремит­ся) с помощью точных формул естественных наук. Тем не менее такое различие оказывается не столь принципиальным, как пред­ставляется на первый взгляд. Ведь естественные науки — если ос­тавить в стороне чистую механику — также не могут обойтись без качественного аспекта; с другой стороны, и в нашей специальности бытует мнение (правда, неверное), что фундаментальное по край­ней мере для нашей культуры явление товарно-денежного обраще­ния допускает применение количественных методов и поэтому может быть постигнуто с помощью законов. И наконец, будут ли отнесены к законам и те закономерности, которые не могут быть выражены в числах поскольку к ним неприменимы количественные методы, зависит от того, насколько узким или широким окажется понятие «закона». Что же касается особой роли «духовных» моти­вов, то она, во всяком случае, не исключает установления правил рационального поведения; до сих пор еще бытует мнение, будто задача психологии заключается в том, чтобы играть для отдельных «наук о духе» роль, близкую математике, расчленяя сложные явле­ния социальной жизни на их психические условия и следствия и сводя эти явления к наиболее простым психическим факторам, ко­торые должны быть классифицированы по типам и исследованы в их функциональных связях. Тем самым была бы создана если не «механика», то хотя бы «химия» социальной жизни в ее психиче­ских основах. Мы не будем здесь решать, дадут ли когда-либо по­добные исследования ценные или — что отнюдь не то же самое — приемлемые для наук о культуре результаты. Однако для вопроса, может ли быть посредством выявления закономерной повторяемос­ти достигнута цель социально-экономического познания в нашем понимании, т. е. познание действительности в ее культурном значе­нии и каузальной связи, это не имеет ни малейшего значения. До­пустим, что когда-либо, будь то с помощью психологических или любых иных методов, удалось бы проанализировать все известные и все мыслимые в будущем причинные связи явлений совместной жизни людей и свести их к каким-либо простым последним «фак­торам», затем с помощью невероятной казуистики понятий и стро­гих, значимых в своей закономерности правил исчерпывающе их осмыслить, — что это могло бы значить для познания исторически Данной культуры или даже какого-либо отдельного ее явления, на­пример капитализма в процессе его становления и его культурном значении? В качестве средства познания — не более и не менее Чем справочник по соединениям органической химии для биогене­тического исследования животного и растительного мира. В том и Другом случае, безусловно, была бы проделана важная и полезная предварительная работа. Однако в том и другом случае из подоб­ных «законов» и «факторов» не могла бы быть дедуцирована ре­альность жизни, и совсем не потому, что в жизненных явлениях заключены еще какие-либо более высокие, таинственные «силы» (доминанты, «энтелехии» и как бы они ни назывались) — это воп­рос особый, — но просто потому, что для понимания действи­тельности нам важна констелляция, в которой мы находим те (гипотетические!) «факторы», сгруппированные в историческое, значимое для нас явление культуры, и потому, что, если бы мы за­хотели «каузально объяснить» такую индивидуальную группиров­ку, нам неизбежно пришлось бы обратиться к другим, столь же ин­дивидуальным группировкам, с помощью которых мы, пользуясь теми (конечно, гипотетическими!) понятиями «закона», дали бы ее «объяснение». Установить упомянутые (гипотетические!) «законы» и «факторы» было бы для нас лишь первой задачей среди множе­ства других, которые должны были бы привести к желаемому резуль­тату. Второй задачей было бы проведение анализа и упорядоченного изображения исторически данной индивидуальной группировки тех «факторов» и их обусловленного этим конкретного, в своем роде значимого взаимодействия, и прежде всего пояснение основа­ния и характера этой значимости. Решить вторую задачу можно, только использовав предварительные данные, полученные в ре­зультате решения первой, но сама по себе она совершенно новая и самостоятельная по своему типу задача. Третья задача состояла бы в том, чтобы познать, уходя в далекое прошлое, становление отдельных, значимых для настоящего индивидуальных свойств этих группировок, их историческое объяснение из предшествую­щих, также индивидуальных констелляций. И наконец, мыслимая четвертая задача — в оценке возможных констелляций в будущем. Нет сомнения в том, что для реализации всех названных целей наличие ясных понятий и знания таких (гипотетических) «законов» было бы весьма ценным средством познания, но только средством; более того, в этом смысле они совершенно необходимы. Однако, даже используя такую их функцию, мы в определенный решитель­ный момент обнаруживаем границу их значения и, установив пос­леднюю, приходим к выводу о безусловном своеобразии исследо­вания в области наук о культуре. Мы назвали «науками о культуре» такие дисциплины, которые стремятся познать жизненные явления в их культурном значении. Значение же явления культуры и причи­на этого значения не могут быть выведены, обоснованы и поясне­ны с помощью системы законов и понятий, какой бы совершенной она ни была, так как это значение предполагает соотнесение явле­ний культуры с идеями ценности. Понятие культуры — ценност­ное понятие. Эмпирическая реальность есть для нас «культура» потому, что мы соотносим ее с ценностными идеями (и в той мере, в какой мы это делаем); культура охватывает те — и только те — компоненты действительности, которые в силу упомянутого отне­сения к ценности становятся значимыми для нас. Ничтожная часть индивидуальной действительности окрашивается нашим интере­сом, обусловленным ценностными идеями, лишь она имеет для нас значение, и вызвано это тем, что в ней обнаруживаются связи, важ­ные для нас вследствие их соотнесенности с ценностными идеями. Только поэтому — и поскольку это имеет место — данный компо­нент действительности в его индивидуальном своеобразии пред­ставляет для нас познавательный интерес. Однако определить, что именно для нас значимо, никакое «непредвзятое» исследование эмпирически данного не может. Напротив., установление значимо­го для нас и есть предпосылка, в силу которой нечто становится предметом исследования. Значимое как таковое не совпадает, конечно, ни с одним законом как таковым, и тем меньше, чем более общезначим этот закон. Ведь специфическое значение, кото­рое имеет для нас компонент действительности, заключено совсем не в тех его связях, которые общи для него и многих других. Отне­сение действительности к ценностным идеям, придающим ей зна­чимость, выявление и упорядочение окрашенных этим компонен­тов действительности с точки зрения их культурного значения — нечто совершенно несовместимое с гетерогенным ему анализом действительности посредством законов и упорядочением ее в об­щих понятиях. Эти два вида мыслительного упорядочения реаль­ности не находятся в обязательной логической взаимосвязи. Они могут иногда в каком-либо отдельном случае совпадать, однако следует всячески остерегаться чрезвычайно опасного в своем по­следствии заблуждения, будто подобное случайное совпадение Меняет что-либо в их принципиальном различии по существу. Культурное значение какого-либо явления, например обмена в товарно-денежном хозяйстве, может состоять в том, что оно принимает массовый характер; и таков действительно фундамен­тальный компонент культурной жизни нашего времени. В этом случае задача исследователя состоит именно в том, чтобы сделать понятным культурное значение того исторического факта, что упо­мянутое явление играет именно эту роль, дать каузальное объясне­ние его исторического возникновения. Исследование общих черт обмена как такового и техники денежного обращения в товарно-денежном хозяйстве—очень важная (и необходимая!) подготови­тельная работа. Однако оно не только не дает ответа на вопрос, каким же образом исторически обмен достиг своего нынешнего фундаментального значения, но не объясняет прежде всего того, что интересует нас в первую очередь, — культурного значения де­нежного хозяйства, что вообще только и представляет для нас ин­терес в технике денежного обращения, из-за чего вообще в наши дни существует наука, изучающая этот предмет; ответ на такой воп­рос не может быть выведен ни из одного общего «закона». Типовые признаки обмена, купли-продажи и т. п. интересуют юриста; наша же задача — дать анализ культурного значения того исторического факта, что обмен стал теперь явлением массового характера. Когда речь идет об объяснении данного явления, и мы стремимся понять, чем же социально-экономические отношения нашей культуры от­личаются от аналогичных явлений культур древности, где обмен обладал совершенно теми же типовыми качествами; когда мы, сле­довательно, пытаемся понять, в чем же состоит значение «денеж­ного хозяйства», тогда в исследование вторгаются логические прин­ципы, совершенно гетерогенные по своему происхождению: мы, правда, пользуемся в качестве средства изображения теми поняти­ями, которые предоставляет нам изучение типовых элементов мас­совых явлений экономики, в той мере, в какой в них содержатся значимые компоненты нашей культуры. Однако каким бы точным ни было изложение этих понятий и законов, мы тем самым не толь­ко не достигнем своей цели, но и самый вопрос, что же должно служить материалом для образования типовых понятий, вообще не может быть решен «непредвзято», а только в зависимости от значе­ния, которое имеют для культуры определенные компоненты бес­конечного многообразия, именуемого нами «денежным обращени­ем». Ведь мы стремимся к познанию исторического, т. е. значимого в индивидуальном своеобразии явления. И решающий момент заключается в следующем: лишь в том случае, если мы исходим из предпосылок, что значима только конечная часть бесконечной пол­ноты явлений, идея познания индивидуальных явлений может во­обще обрести логический смысл. Даже при всеохватывающем зна­нии всего происходящего нас поставил бы в тупик вопрос: как вообще возможно каузальное объяснение индивидуального факта, если даже любое описание наименьшего отрезка действительности никогда нельзя мыслить исчерпывающим? Число и характер при­чин, определивших какое-либо индивидуальное событие, всегда бесконечно, а в самих вещах нет признака, который позволил бы вычленить из них единственно важную часть. Серьезная попытка ^непредвзятого» познания действительности привела бы только к хаосу «экзистенциальных суждений» о бесчисленном количестве индивидуальных восприятии. Однако возможность такого резуль­тата иллюзорна, так как при ближайшем рассмотрении оказывает­ся, что в действительности каждое отдельное восприятие состоит из бесконечного множества компонентов, которые ни при каких обстоятельствах не могут быть исчерпывающе отражены в сужде­ниях о восприятии. Порядок в этот хаос вносит только то обстоя­тельство, что интерес и значение имеет для нас в каждом случае лишь часть индивидуальной действительности, так как только она соотносится с ценностными идеями культуры, которые мы прила­гаем к действительности. Поэтому только определенные стороны бесконечных в своем многообразии отдельных явлений, те, кото­рым мы приписываем общее культурное значение, представляют для нас познавательную ценность, только они являются предметом каузального объяснения. Однако и в каузальном объяснении обна­руживается та же сложность: исчерпывающее каузальное сведение какого бы то ни было конкретного явления во всей полноте его Действительных свойств не только практически невозможно, но и бессмысленно. Мы вычленяем лишь те причины, которые в отдель­ном случае могут быть сведены к «существенным» компонентам события: там, где речь идет об индивидуальности явления, каузаль­ный вопрос — вопрос не о законах, а о конкретных каузальных связях, не о том, под какую формулу следует подвести явление в качестве частного случая, а о том, к какой индивидуальной констел­ляции его следует свести; другими словами, это вопрос сведения. Повсюду, где речь идет о каузальном объяснении «явления культуры», об «историческом индивидууме» (мы пользуемся здесь термином, который начинает входить в методологию нашей науки и в своей точной формулировке уже принят в логике), знание законов при­чинной обусловленности не может быть целью и является только средством исследования. Знание законов облегчает нам. произвес­ти сведение компонентов явлений, обладающих в своей индивиду­альности культурной значимостью, к их конкретным причинам. В той мере — и только в той мере, — в какой знание законов спо­собствует этому, применение его существенно в познании индиви­дуальных связей. И чем «более общи», т. е. абстрактны, законы, тем менее они применимы для каузального сведения индивидуальных явлений, а тем самым косвенно и для понимания значения культур­ных процессов.