III. Основные черты политического порядка

В предыдущей главе я показал, как происходит пе­реход от философских поисков наилучшего режима к социологическому изучению режимов в их под­линном виде и разнообразии. От поисков абстрактного универсального режима меня вынудили отка­заться четыре соображения.

1. Сомнительно, чтобы наилучший режим можно было определить в отрыве от общих основ устройства социума. Не исключено, что наилучший режим мож­но определить лишь для данного общественного устройства.

2. Понятие наилучшего режима связано с, финалистской концепцией человеческой природы. При­менив концепцию детерминистскую, мы сталкива­емся с вопросом о государственных учреждениях, наилучшим образом приспособленных к недетермини­рованному поведению людей.

3. Цели политических режимов не однозначны и не обязательно гармонируют друг с другом. Режим, обеспечивающий гражданам наибольшую сво­боду, не всегда гарантирует наибольшую действен­ность власти. Режим, основанный на волеизъявлении управляемых, не всегда предоставляет в распоря­жение носителей власти достаточные возможности для ее реализации.

4. Наконец, каждый признает, что при некото­ром уровне конкретизации институты государствен­ной власти неизбежно различны. Вопрос о наилуч­шем режиме можно ставить лишь абстрактно. В каждом обществе институты власти должны быть приспособлены к особенностям конкретной истори­ческой обстановки.

Вместе с тем мы попытались показать несостоятельность лжепозитивизма, который смешивает социологическое изучение политических режимов с приятием циничной философии политики. Я назвал циничной ту философию политики, которая считает борьбу за власть и распределение преимуществ, связанных с властью, сутью, единственно возможным воплощением политики. Борьба за власть существует, во всяком случае, она возможна при всех режимах. Но социологу не следует смешивать объективное изучение и циничную философию.

Во-первых, допуская, что политика — это исклю­чительно борьба за власть, он игнорирует значе­ние политики в глазах людей. Во-вторых, социологи, приняв циничную философию политики, приходят либо к релятивизму чистейшей воды, к признанию равноценности режимов или, как чаще всего и бывает,— к неявно выраженной концепции наилучшего режима, в основе которого лежит понятие власти. Наилучшим тогда окажется режим, передающий власть тем или иным личностям. Отсюда, как не­избежное следствие такой философии,— колебание между скептицизмом и фанатизмом.

Наши утверждения не означают, что социолог может решать политическую проблему в том виде, в каком ее ставят люди (придавая определенный смысл понятию законного или наилучшего управ­ления). Социолог должен понимать внутреннюю логику политических институтов. Это институты — отнюдь не случайное взаимное наложение практи­ческих действий. Всякому политическому режиму присущи — пусть в минимальной степени — единство и смысл. Дело социолога — увидеть это.

Политический режим формируется особым секто­ром социальной совокупности. Особенность такого сектора — в том, что он определяете целое. Значит, можно концептуализировать политическую дейст­вительность, прибегая к понятиям, характерным для политики, или же к широким расплывчатым поня­тиям с претензиями на философскую глубину. Ни правовые, ни философские концепции не отвечают требованиям социологического исследования.

Правовая концепция, с помощью которой чаще всего пытаются постигнуть политический порядок,— это концепция верховенства власти. Она применяется к носителю законной власти и уточняет, кто именно имеет право повелевать. Но она используется в двух разных значениях. В самом деле, верховенством власти обладает носитель законной власти, однако он не всегда оказывается носителем власти факти­ческой. Допустим, что какой-то политический ре­жим нашего времени основан на верховенстве власти народа. Очевидно, что многомиллионный народ ни­когда не может править сам собой. Народ — сово­купность составляющих данное сообщество людей — не способен, будучи взят в целом, осуществлять функции управления.

Можно предположить, что в пресловутой форму­лировке «управление народа, народом и для народа» не различаются носители законной власти и обладатели реальных возможностей ее осуществления. Но в столь сложном сообществе, как современное, необходимо различать законное, с правовой точки зрения, происхождение власти и реальных ее обла­дателей. Даже в небольших социумах, где собра­ние граждан действительно высшая инстанция, раз­личаются законный носитель верховной власти и те, кто ее реализует. Это четко выражено у Аристотеля.

В современных же обществах верховенство власти — всего лишь правовая фикция. Обладает ли народ таким верховенством? Такая формулировка может оказаться приемлемой и для западных ре­жимов, и для фашистских, и для коммунистических. Нет, пожалуй, современного общества, которое так или иначе не провозглашало бы в качестве своего основополагающего принципа, что верховная власть принадлежит народу. Меняются только правовые или политические процедуры, посредством которых эта законная власть передается от народа конкрет­ным лицам. Согласно идеологии фашистских ре­жимов, подлинная воля народа выражается лишь одним человеком, фюрером, или партией. Согласно идеологии коммунистических режимов, законная власть выражает волю пролетариата, орган этой власти — коммунистическая партия. Западные ре­жимы провозглашают: при верховенстве власти народа гражданам предоставлена свобода выбора меж­ду кандидатами на реализацию власти. Иначе го­воря, режимы отличаются друг от друга процеду­рами выбора политических руководителей, спосо­бами назначения носителей реальной власти, усло­виями перехода от фикции верховенства власти к подлинной власти.

Тем не менее для социолога теория верховной власти не бессмысленна. Но правовой принцип вер­ховенства власти интересует его меньше, чем про­цедуры ее передачи (выразитель которой в теории — народ или класс) меньшинству, реально осущест­вляющему власть. Само собой разумеется (хотя и не мешает эту мысль подчеркнуть), что в теории могут существовать способы управления для народа, но не управления народом — когда речь идет о мно­гочисленных и многосоставных обществах.

При другом подходе политические режимы мож­но было бы определять такими понятиями, как сво­бода, равенство, братство. Некоторые, кажется, пола­гают, что в социологическом плане проблема де­мократии заключается в определении режимов, способных обеспечить равенство или свободу. Я на­мерен коротко показать, почему политические ре­жимы нашего времени вряд ли можно определять

таким образом.

Ни в одном из современных обществ люди эко­номически не равны — это известно всем. Что же в таком случае равенство граждан? Либо участие в реализации верховной власти, то есть право голо­совать, либо равенство перед законом. В большинстве современных обществ эти два равенства реализу­ются одновременно: граждане равны перед законом и обладают одними и теми же политическими пра­вами, поскольку имеют право избирать своих пред­ставителей.

Оба вида равенства не исключают многочислен­ных видов экономического, социального неравенства. Богатый опыт учит нас, что всеобщее избиратель­ное право не всегда дает гражданину возможность реально избирать своих представителей. Кроме того, гражданин не всегда ощущает свою реальную власть от того, что он раз в четыре-пять лет голосует. Если пытаться определить демократию исключительно (или в основном) через всеобщее избирательное право, следовало бы признать отсутствие преемственности между политическими институтами в Великобрита­нии XVIII века, когда правом голоса обладало мень­шинство, и нынешними. Можно добавить, что об­щество, в котором женщины не имеют права голоса, нарушает первейший принцип демократии. Однако, невзирая на неравенство англичан перед избиратель­ным законом в прошлые эпохи, преемственность между институтами аристократической Англии XVIII века и демократической Англии наших дней очевидна...

Что касается свободы вообще, то это еще боль­шая двусмысленность. Специалист по анализу языка сказал бы, что необходимо различать конкретные проявления свободы и что само определение свобо­ды вообще может быть результатом только мета

физического выбора. В самом деле, если считать свободным того, кто в своем стремлении совершить некий поступок не встречает преград со стороны другого человека или общества, то никто не сво­боден полностью и никто полностью не лишен сво­боды. Возможность выбора, возможность действо­вать по собственному почину, предоставляемая от­дельной личности, неодинакова в разных обществах, в различных классах одного общества.

Можно ли утверждать, что политическая сво­бода определяется точно очерченными правами, ко­торые гарантирует государственный строй? В таком случае правила, сформулированные в Акте Habeas corpus — всеобщее избирательное право, свобода слова и выражения взглядов — и есть свобода вообще. Но, не оспаривая в данном случае подобной концеп­ции, надо заметить, что в современной мире она означала бы и определенную политическую пози­цию.

Марксисты-ленинцы считают эти свободы фор­мальными и утверждают, что их необходимо вре­менно принести в жертву во имя свобод, которые, с марксистской точки зрения, подлинные. Что оз­начает участие в выборах, раз они предмет махи­наций, организуемых монополиями или всемогущим меньшинством? Что значит свобода дискуссий для безработного или даже для промышленного рабочего, обреченного выполнять однообразную работу, в опре­делении которой он не участвует?

Впрочем, чувство свободы не обязательно свя­зано с институтами, которые, на наш взгляд, опре­деляют на Западе политическую свободу. Вступа­ющий в коммунистическую партию пролетарий полагает, что при западном режиме его угнетают и эксплуатируют, но он станет свободным (или испы­тает чувство свободы) при режиме советского типа.

Иначе говоря, возникает дилемма: принять философию, основанную на общепринятом определе­нии свободы, либо подчеркнуть двусмысленный характер того, что общества и отдельные люди понимают под словом «свобода».

Итак, я вынужден временно отказаться от правовой концептуализации через верховенство власти и от концептуализации философской — с Опорой на свободу и равенство. Социологическая теория политических режимов делает упор на институты, а не на идеалы, на которые они ссылаются. Социологи­ческая теория описывает действительность, а не идею.

Как следует понимать слово «действительность»? Прежде всего речь попросту идет о всем известных, повседневно наблюдаемых политических реалиях: выборах, парламентах, законах, указах—иными словами, о процедурах, в соответствии с которыми избираются и реализуют свои полномочия законные носители власти.

Наша задача заключается в том, чтобы опреде­лить: что характерно для каждого режима, в чем суть режима на уровне государственных инсти­тутов.

Разработка социологической теории лежит в русле традиции Монтескье, попытавшегося охаракте­ризовать политические режимы на основе сочета­ния нескольких переменных величин. Переменными величинами, с помощью которых он определял суть политических режимов, были, как мы уже видели, число носителей верховной власти, умеренность или неумеренность ее реализации, психологический наст­рой, который господствует при том или ином режиме, или характерные для режима нормы поведения, при нарушении которых он разлагается. Помимо этой теории переменных величин, Монтескье устанавливал связь между политическими режимами и всеми про­чими секторами социальной совокупности.

То, что попытался выявить Монтескье в различ­ных режимах, которые он находил в истории, мы попробуем применить к режимам индустриальных обществ. Но чтобы установить основные переменные величины каждого, из них, нам придется сначала очертить функции, неизменные для всех полити­ческих режимов.

Философы полагают, что политика всегда преследует две цели: мир внутри сообщества и защита от дру­гих сообществ. Изначальная цель всякого полити­ческого режима — обеспечить людям мирную жизнь, избежать разгула насилия в обществе. Отсюда вытекает вывод, который по Максу Веберу лежит в основе понятия государства: необходимость моно­полии на законное использование насилия. Чтобы люди не убивали друг друга, право на применение силы должно принадлежать только государству. Едва отдельные группы общества начинают при­сваивать себе право на насилие, мир оказывается в опасности. Ныне чрезвычайно легко оценить зна­чение этого общего положения. Сейчас во Фран­ции есть группы, которые создают подпольные суды, выносят смертные приговоры и приводят их в испол­нение. Я имею в виду часть выходцев из Северной Африки: действуя по политическим мотивам, су­дить о которых — не, наша компетенция, они создают организации, чтобы расправляться друг с дру­гом. Когда основополагающей чертой политической власти становится ее монопольное право на закон­ное насилие, это диктуется именно желанием исклю­чить возможность подобных явлений. Хотя для так называемых цивилизованных сообществ такое монопольное право характерно, нередко появляются небольшие группы, претендующие на создание своих органов власти. Уголовный мир, с изрядной выдум­кой описанный в криминальных романах, не что иное, как совокупность групп, игнорирующих госу­дарственную монополию на законное применение насилия.

Если изначальная функция политической власти именно в этом, естественно, что верховная власть обязана управлять вооруженными силами, то есть, в цивилизованных обществах,— полицией и армией. Изображать верховного носителя власти как главу полиции — вовсе не значит посягать на его достоин­ство или на его авторитет. Полиция должна поль­зоваться уважением граждан, ибо на законных осно­ваниях обладает монопольным правом на приме­нение насилия. Никому другому в сообществе при­менять его не следует. Право особой части общества использовать силу — одно из завоеваний политической цивилизации. Нет ничего более достойного' восхищения, ничего более достойного быть симво­лом совершенства политической цивилизации, чем английская традиция, по которой полицейские не вооружены. Можно сказать, что в данном случае достигается высшая ступень диалектики: люди пред­ставляют опасность друг для друга, поэтому нужна полиция, которая вооружена, чтобы помешать гражда­нам убивать друг друга; когда же умиротворение в собственном смысле этого слова окончательно достигнуто, полиции — этому символу законного насилия — оружие, материальное выражение силы, уже не требуется. Французское общество пока еще не достигло этой последней ступени. Что касается вооруженных сил, в так называемых упорядоченных обществах, они предназначены лишь для «внешнего употребления»: их задача — защищать сообщество от внешних врагов. Внутри же страны должна действо­вать только полиция.

Полиция, препятствующая гражданам нападать друг на друга, должна вмешиваться лишь в соответствии с установленными для нее правилами или законами. Следовательно, есть один аспект политической функции: устанавливать правила или законы, по которым отдельные лица вступают в отношения друг с другом. Нетрудно перечислить многочисленные разновидности законов, регулиру­ющих обмен, собственность, торговлю, производство, регламентирующих, что человек имеет право делать или обязан не делать. Политическая власть опре­деленным образом устанавливает эти правила сов­местной жизни людей. Так или иначе, она гаранти­рует их соблюдение.

Очевидно, именно от носителя верховной власти зависит принятие решений об отношениях с другими сообществами. Невозможно занять раз и навсегда одну позицию по отношению к зарубежным стра­нам. Сущность демократии — это постоянное ла­вирование. Даже в рамках внутренней жизни со­циума законы в некоторых областях не могут зара­нее точно регламентировать поведение индивида в каждый данный момент. Чтобы уяснить эту мысль, достаточно вспомнить налоговое законодательство. Государство обязано изымать какую-то часть дохо­дов отдельных лиц, чтобы финансировать, как ему и положено, решение задач всего общества. В совре­менных обществах в силу различных обстоятельств потребности государства часто меняются. Изъятие доли доходов частных лиц перестало быть лишь способом добывать государству средства для выполнения определенных задач. Эти отчисления играют опре­деленную роль в регулировании экономической конъюнктуры. Налоговые изъятия растут или умень­шаются в Зависимости от угрозы инфляции или дефляции.

Носитель высшей власти, в задачу которого вхо­дит поддержание мира, установление правил, коим должна подчиняться любая деятельность отдельных лиц, принятие решений внутриполитического или внешнеполитического характера, нуждается в со­гласии тех, кем он управляет. Это не просто одна г из функций из числа только что рассмотренных. Это — одна из существенных сторон любого поли­тического режима. Всякий режим должен обеспе­чивать подчинение своей воле. От управляемых тре­буется, чтобы они принимали его таким, каков он есть. Более того, необходимо, чтобы определенными способами режим добивался одобрения со стороны управляемых. Можно представить себе страну, огром­ное большинство граждан которой принимает режим, но — не конкретные меры законных носителей власти. Примером такого хоть и парадоксального, но впол­не возможного случая, вероятно, может служить Франция. Гражданину довольно просто заявить: я согласен с режимом, в котором носители власти определяются путем выборов, но те, кого я избрал, негодяи из негодяев. Сочетание уважения к режиму и неуважения к правителям, избранным в соответ­ствии с Конституцией, психологически возможно.

Мы, следовательно, выявили три основные функ­ции современного политического порядка. Первую я называю административной. Ее назначение — обес­печить мир между гражданами и соблюдение зако­нов. Вторая, охватывающая законодательную и ис­полнительную власти (в обычном смысле этих слов), включает в себя управление связями с другими сообществами, выработку решений для составления, принятия или изменения законов и, наконец, меры, принимаемые отдельными лицами в зависимости от обстоятельств. Но так как принимаемые отдельными лицами меры касаются сообщества в целом, режи­му необходимо находить основания считаться за­конным и заручаться лояльностью граждан. Есть еще и другое соображение: любой режим, который -решает задачи устройства власти и отношений между гражданами, обязан иметь представление о собственном идеале. Любой режим ставит перед собой ' задачи морального или гуманитарного порядка, с которыми должны соглашаться граждане.

Философы всегда признавали такие функции. Но каждый уделял преимущественное внимание лишь одной из них. В основе философии Гоббса — не­удержимое стремление к гражданскому миру. Живя в эпоху революций, он был готов поставить все про­чие мыслимые достоинства режима в зависимость от того, что считал главным— гражданского мира. Руссо полагал, что главное,— обосновать закон­ность власти, которая, по его мнению, может сущест­вовать лишь в результате волеизъявления граждан. Глубинный смысл «Общественного договора» — это изложение условий, при которых власть законна, то есть получает одобрение граждан или выражает их волю. Что до марксизма, то гражданский мир, равно как и законность власти, он подчиняет некоей высшей цели. С марксистской точки зрения, за­конным в нашу эпоху считается режим, приближа­ющий нас к концу предыстории, к уничтожению классов.

Очевидно, что идеальным был бы режим, спо­собный примирить все эти разнообразные требо­вания, которые до сих пор редко согласовывались с действительностью. Режим, который в настоящее время ставит задачу построения бесклассового обще­ства, присваивает право жертвовать волеизъявлением управляемых. Тот, кто своей высшей целью считает мир между гражданами, чаще оказывается консерва­тором, нежели реформатором или революционером. Исходя из целей политического порядка, можно на­бросать типологию политических темпераментов.

Теперь вновь обратимся к выявленным нами аспек­там политического порядка. Прежде всего рас­смотрим функции административные, правительст­венные, охватывающие законодательную и испол­нительную власти: установление законов, отношения с зарубежными странами, а также проведение раз­личных мероприятий, как соответствующих существующим законам, так и выходящих за их рамки.

В современных обществах чиновник и полити­ческий деятель противопоставлены друг другу. Чи­новник — это профессионал, политик — дилетант. Чиновник получает должность, если соответствует строго установленным требованиям, а политик обре­тает полномочия в результате выборов. В западных демократических режимах профессионалами управ­ляют любители. Парадокса тут нет: те, кто отдает распоряжения чиновникам и администраторам,— не специалисты, хотя им и не возбраняется знать сферы, которыми они ведают. Согласно официальной теории, распространенной при III Республике, поли­тик вовсе не обязательно должен быть экспертом в области, за которую он несет ответственность; главное — общая культура и ум.

Без чиновников в определенной мере обойтись труднее, чем без политиков. При таком режиме, как наш, администрации приходится быть особенно устойчивой именно потому, что политики на пра­вительственных ролях меняются чаще. Неоднократно отмечалось, что современное государство — в ос­нове своей прежде всего административная органи­зация. При создании нового государства вовсе не обязательно проводить выборы' в парламент. Но чи­новники и администрация нужны непременно.

Отсюда не следует, что можно обойтись без по­литиков. Они представляют собой еще одну сторону политического порядка — постоянную связь с теми, кем управляют. Пусть чиновник компетентен, однако для принятия решений у него нет полномочий. Он не должен проявлять свою точку зрения на пробле­му. Полицейский должен арестовать изменника, но кто может быть назван изменником — коллабора­ционист или участник Сопротивления? Ответ дает не полицейский, а политическая власть. Один и тот же полицейский мог подвергнуть аресту сначала участника Сопротивления, а затем коллаборациониста. Общественность возмущается и протестует, но она не права. В обычное время действия полицейского в соответствии с правилами ограничены выполнением решений, вытекающих из существующего законода­тельства. В XIX веке Франция переходила от импе­рии к монархии, опять к империи, затем опять к монархии, далее к еще одной монархии, затем к республике, далее снова к империи, а французская администрация оставалась такой, какой была. При каждой смене режима менялась лишь высшая ад­министрация. Чем выше положение чиновника в иерархии, тем ближе он по статусу к политическому деятелю. Например, административные функции по­лиции или налогового ведомства политически нейт­ральны. Они ограничены применением законодатель­ства, которое установлено не самими чиновниками. Так, по крайней мере, считается.

Необходим иной критерий отбора людей, _ стоя­щих у власти. Не компетентность, а законность. Министр не всегда лучше чиновника знает, что надле­жит делать. В большинстве случаев — хуже. Более того, он не обязательно лучше знает, что необходимо обществу. Политический деятель, на которого пал выбор управляемых, облечен законной властью; его функции — определять цели законодательства в рамках режима и ставить задачи перед самим ре­жимом. Одобрение же управляемых может быть двояким: они могут одобрять меры, принимаемые режимом, |а также сам режим и идеал, к которому он стремится. Управление — дело политиков в со­трудничестве с администраторами. Коль чиновники компетентны, но не имеют права принимать реше­ния, необходимы те и другие. Поскольку не может быть режима без общения между управляемыми и управляющими, политические деятели, министры вы­полняют функцию, столь же необходимую, что и функция администрирования.

Здесь, возможно, следовало бы высказать сообра­жения о том, что принято называть судебной властью, независимость которой долгое время была симво­лом либеральности государственных институтов. Не­зависимость судов остается одной из главных отли­чительных черт западных режимов даже тогда, когда статус судей сопоставим со статусом остальных чи­новников. Если я не уделяю правосудию должного внимания, то лишь потому, что прежде всего стрем­люсь постичь особенности обоих видов режима. Анализ различий административных и политических функций отвечает нуждам данного курса. Но консти­туционность политической власти, соблюдение прав личности предполагают подчинение органов власти правопорядку, то есть наличие судов, способных на­вязать уважение к правопорядку. В этом смысле подчинение полиции правосудию, а самой админи­страции — судам (даже судам административным) — действительно необходимо для сохранения под­линно конституционного и либерального режима.

Что же определяет административные функции, с одной стороны, и политических — с другой в совре­менных обществах?

На первый взгляд, институты, с помощью кото­рых осуществляются эти функции, развиваются по-разному. Администрация становится все более слож­ной, она охватывает все более широкие области жизни сообщества, определяет все более много­численные виды деятельности отдельных лиц. Труд­нее различать дела частные и государственные. Как рассматривать национализированные предприятия:

как одну из форм частного бизнеса, когда по воле случая в роли собственника выступает общество в целом, или же как некое выражение самой госу­дарственной власти?

Что бы там ни говорили, можно, отвлекаясь от действительности, различать общие условия дея­тельности, навязываемые законодательством отдель­ным лицам, и конкретные виды деятельности от­дельных лиц или государственных учреждений. Все­общее стремление современных администраций к расширению области их непосредственного подчи­нения оказывается в результате не менее очевид­ным. Если воспользоваться формулировкой немец­ких социологов, государство и общество все больше стремятся к отождествлению друг с другом.

Вместе с тем совсем иными оказываются отли­чительные черты политических институтов и их развития. Политическая система, внутри которой и по воле которой определяется выбор носителей власти, становится все более самостоятельной, обособленной внутри общества. Традиционные систе­мы законов предоставляли власть тем, кто находился одновременно на вершинах общественной и поли­тической иерархий. В старой Франции носитель вер­ховной власти был действительно первым человеком страны и по авторитету и по власти. Ныне же тот, кто в условиях западного режима временно наделен политической властью, вовсе не обязательно .находится на вершине общественной иерархии. Гла­вой совета министров может оказаться бывший учи­тель или преподаватель высшего учебного заведения, если он победил на выборах или возглавляет не­кую партию. Благодаря процедурным правилам он получает на какое-то время верховную власть. Иначе говоря, одна из особенностей современных режи­мов (прежде всего на Западе) — использование при выборе политических руководителей методов, кото­рые выделяют политическую элиту среди прочих элитарных кругов. Все, кто в рамках демократии причастны к политике, представляют часть социаль­ной элиты (вершины общественной иерархии), од­нако нельзя утверждать, что они поднимаются выше лучших представителей промышленности, науки, интеллигенции или бизнеса. Носители политической власти — это отдельная группа, автономная среди прочих правящих групп. Важнейшие» функции воз­лагаются часто на тех, чье личное/состояние или авторитет могут быть весьма незначительными.

Это своеобразие (редко наблюдаемое в ранее известных обществах) объясняется природой за­конности, основа которой — уже не традиция, не право, принадлежащее по рождению, но определен­ный способ назначения. Фикция принадлежности верховной власти народу приводит к тому, что власть законна уже постольку, поскольку граждане выбрали своих представителей. Вполне очевидно, что своими представителями граждане могут избирать и вид­ных людей, и незначительных.

В современных социумах состав причастных к политике имеет специализированный характер. Уп­равляют те, для кого занятие политикой стало профессией. В данном случае общественное мне­ние опять-таки не право, причисляя к «политикам» профессиональных политических деятелей. Нами правя! профессиональные политики, в основном избравшие свою карьеру достаточно давно и не оставляющие ее столь долго, сколько могут, а они, как известно, славятся долголетием.

Современная политика непременно предполагает соперничество отдельных лиц или групп. Оно идет постоянно и (во всяком случае, на Западе) открыто. Объекты и цели политической борьбы не всегда укладываются в рамки существующих институтов или законов. .Причиной конфликта подчас оказы­вается сам режим. Современные режимы (во вся­ком случае, на Западе) дают возможность усомнить­ся в них самих. Они не препятствуют определенной части управляемых обсуждать достоинства сущест­вующего порядка, отрицать легитимность власти и даже призывать к революции, основанной на на­силии.

На семинарах юридического или филологического факультетов нередко задают вопроса корректно ли называть общество демократическим, если в нем су­ществуют партии, не признающие демократию? Я не готов за несколько секунд дать ответ. Достоверно, однако, одно из проявлений своеобразия современных режимов — непрерывные дискуссии по поводу при­нимаемых носителем верховной власти решений, самого устройства власти и ее основ. С одной сто­роны, государство по мере расширения администра­ции все больше отождествляется с обществом, а решения государства воздействуют на жизнь всех граждан. С другой — политический порядок опре­деляется особым разделом жизни общества, куда входят партии, выборы, парламенты. Расширение административной деятельности и специализация политики приводят к конфликтам, касающимся не только носителей власти в промежуточных звеньях, но и устройства органов власти, да и общества в целом.

На Западе одновременно происходит расшире­ние административных функций и специализация по­литических процедур: такое сочетание, возможно, и парадоксально. В Европе же есть режимы еще одного типа, в которых в силу решаемых государст­вом задач отвергаются какие бы то ни было попытки поставить под сомнение роль Власти — самого ре­жима и его проявлений. Там, по другую сторону «железного занавеса», отождествление общества и государства стало почти всеобъемлющим, а пото­му невозможно обсуждать достоинства режима, законность правителей и даже благоразумие госу­дарственных решений.