VIII. В поисках устойчивости и эффективности

Конституционно-плюралистические режимы, как и все прочие, олигархичны, но в меньшей степени. В них всегда прослеживается связь между господствующими экономически меньшинствами и теми, что заправляют политикой. Весьма примечательно, однако, несовпаде­ние социально-экономического могущества и политической власти. Носители важнейших политических функций вовсе не обязательно занимают высшее социальное положение.

Социальная и экономическая элиты уже не совпа­дают с элитой политической. Власть разделена: она уже не сосредоточена в руках кучки людей, и в инте­ресующих нас режимах не всегда видно, кто на самом деле принимает решения. Далеко не все принимают подобное рассеяние власти, поэтому множатся мифы о «теневой группе», обладающей подлинным могуще­ством, искать открытые проявления которого совер­шенно бессмысленно. Так, в порядке распространен­ности рождаются легенды об иезуитах, масонах, нефтяных магнатах — и на самом высоком уровне — о «монополистах».

В общем, не думаю, что эти режимы более мудры, чем кажется. «Дергающие за ниточки» — плод вооб­ражения их противников.

Если наш анализ точен, важнейшая задача совре­менных конституционно-плюралистических режи­мов — не в том (или не только в том), чтобы смяг­чить олигархичность правления, а в уменьшении риска рассеяния власти и бессилия правителей.

Другая группа критических замечаний, которая дополняет критику олигархии, касается неустойчиво­сти, слабости, неэффективности конституционно-плю­ралистических режимов. Они и впрямь неустойчивы, подвержены смутам, и не всегда ясно, у кого в руках власть и на какой срок. Любое правительство пре­следует две главные цели: удержаться у власти и осу­ществлять ее в общих интересах. При конституцион­но-плюралистических режимах первое стремление не­редко берет верх (но о каких правителях нельзя ска­зать того же!).

Министр, который вечно озабочен, как бы не дать козырей оппозиции, едва ли отвечает образу гипоте­тического идеального правителя — философа, совет­ника просвещенного монарха. Более того, властители неизменно скованы всяческими — конституционными и административными — правилами и подвергаются злобным нападкам печати. Правители буквально па­рализованы всяческими ограничениями, которые подобные режимы будто нарочно стремятся приум­ножить.

Я согласен с тем, что отсутствие конституцион­ных и административных правил в иных случаях об­легчает работу. Для того, чтобы построить корпус факультета естественных наук на месте, прежде отве­денном под другие нужды, потребовалось несколько лет. Однако для достижения большей административ­ной эффективности режима не обязательно менять его суть.

Второе замечание, которое мне хотелось бы сде­лать, связано с одной мыслью Монтескье. В «Рассуж­дениях о причинах возвышения и падения римлян» есть такое место:

«Всякий раз, когда в государстве, называющем себя Республикой, все спокойны, можно быть уверен­ным, что свободы там нет. То, что в политической совокупности зовется единством,—вещь весьма дву­смысленная; истинным является гармонический союз, в силу чего все части, какими бы противоположными они нам ни представлялись, содействуют благу всего общества, подобно тому как в музыке и диссонансы содействуют полному благозвучию. Единство может наблюдаться в государстве, где видится одна смута, то есть такая гармония, следствием которой становит­ся счастье, что одно только и представляет собой истинный мир. Здесь дело обстоит так же, как и с час­тями мироздания, вечно связываемого действием од­них частей и противодействием всех прочих».

Я бы не осмелился утверждать, что счастье граж­дан измеряется накалом политических смут, раздира­ющих полис, однако качество режима не измеряется и внешним покоем.

Сделав предварительные замечания, попробуем выяснить, каким образом конституционно-плюрали­стические режимы пытаются сгладить свои недостат­ки: неустойчивость и неэффективность.

Вначале позволю себе высказать общее поло­жение. Видимо, основополагающие условия устой­чивости — это, во-первых, согласованность конститу­ционных правил с системой партий, а во-вторых, гармония конституционных правил и партийных устремлений, с одной стороны, и социальной структу­ры и предпочтений сообщества, с другой.

На практике есть две возможности сделать испол­нительную власть, которая рождена в партийных бит­вах, устойчивой и эффективной.

Первая возможность найдена Соединенными Шта­гами Америки: исполнительной властью обладает президент, причем система его избрания отличается эта системы избрания депутатов парламента. Испол­нительная власть в США устойчива, потому что пре­зидент избирается каждые четыре года и (за исклю­чением случаев недееспособности) не может быть лишен своих полномочий. Представляя все сообще­ство, он по Конституции обладает авторитетом и властью, которые превосходят авторитет и власть депутатов, представляющих лишь часть сообщества.

Вторая возможность найдена Великобританией, где правительство выражает волю парламентского большинства. Правительство такого типа существует, пока существует парламент, и обладает свободой действий, поскольку почти всегда уверено в одобрении парламента.

Обе эти конституционные системы обеспечивают устойчивость власти лишь потому, что гармонируют с партийной системой.

Представьте, что партии в США дисциплинирован­ны, как в Великобритании: режим больше не смог бы функционировать! А в США режим эффективен даже тогда, когда президент и большинство в палатах принадлежат к разным партиям. Такое взаимодей­ствие президента-демократа с республиканским боль­шинством, или наоборот, требует, чтобы демократ, сенатор или член палаты представителей мог под­держать предложение президента-республиканца, то есть нарушить партийную дисциплину. При президент­ском режиме и дисциплинированных партиях режим функционирует лишь тогда, когда и парламент, и президент принадлежат к одной и той же партии.

Зато нынешний английский режим действует лишь благодаря партийной дисциплине. Если бы в британ­ском парламенте депутаты обладали свободой голоса, вызывающая наше восхищение Конституция не мог­ла бы считаться образцовой. Это еще не все: две главные партии должны быть достаточно близки друг к другу. Вообразите, одна из них яростно отстаивает экономическую свободу, а другая решительно выступает за планирование: их чередование у власти при­ведет к крушению законодательства.

Эти замечания иллюстрируют следующее общее положение: устойчивость и эффективность обеспечи­ваются не конституционными правилами как тако­выми, а гармонией этих правил и партийной системы, природой партий, их программами, политическими концепциями.

Разумеется, американский режим не гарантирован от опасности — не только паралича власти из-за про­тивостояния президента и парламента, но и опасности государственного переворота. Когда под влиянием США в некоторых странах установились режимы, подобные американскому, произошло немало госу­дарственных переворотов. В определенном смысле американский режим вечно находится в тисках двух угроз: военного переворота и паралича. Представляя президентский режим США гарантией эффективно­сти, нередко забывают, что он был задуман с прямо противоположными намерениями. Авторы американ­ской Конституции стремились ограничить возможно­сти правителей. Их вдохновлял либеральный песси­мизм: носители власти всегда склонны злоупотреб­лять ею.

Точно так же британский режим предполагает не только взаимодействие обеих партий, но и ограни­чение власти, которая может достаться каждой из них. Если бы лейбористам вздумалось злоупотребить возможностями, полученными при победе на выборах 1945 года, консерваторы сочли бы, что опасен сам режим.

В обоих случаях выявляется одно из условий, необходимых для функционирования конституцион­но-плюралистического режима: дисциплина устремле­ний. Вот почему в британском, равно как и в амери­канском режимах, есть «карьера почестей» — этапы, которые надо пройти шаг за шагом. Число лиц, кото­рые стремятся занять высшее положение, ограниченно.

Предполагает ли устойчивость, гарантированная либо установленной законами деятельностью при пре­зидентском правлении, либо сплоченностью большин­ства при правлении парламентском, наличие признан­ной власти? Ответ следует немедленно: разумеется, нет. Это замечание важно для тех, кто стремится преобразовать государственные институты: правитель­ству недостаточно пробыть у власти несколько лет, чтобы по-настоящему иметь возможность действо­вать. Что же определяет способность к активным действиям в условиях американского режима? Прези­денту удается навязать свою волю лишь в меру своего авторитета и решимости. Авторитет исполнительной власти не гарантирован государственными институ­тами, которые всего лишь дают шанс тем, кто обле­чен полномочиями. Главное — чтобы президенту уда­валось добиться одобрения своих предложений у обеих палат парламента. Удается ему это далеко не всегда: из-за различных выборов, проходящих каж­дые два года, у президента многие месяцы связа­ны руки.

Что касается режима британского типа, то рас­полагающее сплоченным большинством правительство теоретически может почти все. Однако здесь сказы­вается другая черта конституционно-плюралистиче­ских режимов. Возможности правительств не опреде­ляются государственными институтами в том виде, в каком они зафиксированы юридическими актами:

их уточняет и ограничивает так называемое — за отсутствием более точного термина — общественное мнение. В любой момент конституционно-плюрали­стическое правительство может счесть допустимым одно и недопустимым другое, а в следующий — наоборот.

Что же ему доступно на деле? Никто не может ответить на этот вопрос с уверенностью. Возможности правительства в большой мере зависят от решимости самих правителей. Невозможность что-то сделать — в первую очередь результат неверия в самих себя.

Во Франции правители лишь в частной обста­новке (и никогда — публично) говорят о том, на­сколько их возможности ограниченны.

Могло ли правительство Великобритании принять меры по вооружению, начатые в 1933 году, быстрее, чем это было сделано? Мешало ли общественное мнение сменявшим друг друга с 1933 года по 1939 правительствам успешно готовиться к войне, которую большинство из них предчувствовало? На самом деле эти правительства, как правило, знали, что меры, которые представлялись им необходимыми, не получат одобрения общественности. Так же ставится воп­рос в Великобритании и сегодня, хотя речь теперь идет уже не о вооружении, а об экономике. Форму­лируется он так: имеет ли право британское прави­тельство допустить определенный уровень безрабо­тицы ради поддержания курса фунта и стабилизации цен? С каким количеством безработных примирится вообще? Такого рода вопросы и приводят к понима­нию, что свобода действий конституционно-плюрали­стических режимов имеет свои пределы.

Отличительный признак этих режимов — постоян­ная борьба частных и частно-общественных интере­сов. Интересы всего сообщества могут оказаться забы­тыми в сумятице пропагандистских кампаний. Вот почему необходимы инстанции, которые остаются вне партийного или группового соперничества. Проще говоря, надо обеспечить беспристрастность или деполитизацию администрации, свободу печати не только перед правительством, но и перед партиями и груп­пами — чтобы пресса свободно высказывала все, что полагает полезным для всего сообщества в целом. Необходимо, наконец, создавать особые группы спе­циалистов наподобие британских королевских комис­сий, где люди, которые признаны беспристрастными, могут объективно, основываясь на научном подходе, исследовать проблемы управления. Рекомендации таких комиссий не избавляют политических деяте­лей от необходимости выбора, но оказывают на политиков определенное влияние.

И последнее замечание: наряду с беспристраст­ной администрацией, объективной печатью и комис­сиями необходимо, чтобы участники межпартийной борьбы, то есть партии и группы, не заходили слиш­ком далеко в защите своих собственных интересов и не забывали интересы всего сообщества, а заодно и интересы, связанные с политико-экономическим процессом. Когда объединения предпринимателей и профсоюзы рабочих озабочены не только предъявле­нием требований но и контролем, функционирование конституционно-плюралистической системы несрав­ненно улучшается.

Эти термины применимы к явлениям, доступным нашему наблюдению. Профсоюзы в Великобритании способны и контролировать, и предъявлять требования. Но иное требование, будучи революционным, может разрушить саму форму конституционно-плюра­листического режима.

Можно ли сказать, что эти режимы, по сути, неэффективны?

Первая трудность, с которой мы сталкиваемся, пытаясь ответить на этот вопрос, в том, что сами режимы — всего лишь один из факторов эффектив­ности или неэффективности тех или иных правите­лей или стран. Спрашивая, эффективны ли консти­туционно-плюралистические режимы, следует тут же добавить: а эффективны ли неконституционные ре­жимы? Нет оснований полагать, будто один и тот же ответ годится и для нынешнего испанского режима, и для Третьего рейха, и для советского режима. Иными словами, любая общая оценка эффективности риско­ванна. Она означала бы, что режим можно характери­зовать, не учитывая действительность, особенности страны, усилия поддерживающих государственные ин­ституты.

Вот почему следует выявить факторы неэффектив­ности, связанные с сущностью конституционно-плю­ралистического режима; иными словами — что угро­жает его существованию?

Первая угроза нам хорошо известна — опасность, обусловленная консерватизмом системы, возмож­ность ее паралича из-за чрезмерной уступчивости нерешительных правителей под натиском частных ин­тересов.

Вторая угроза: вечное искушение правителей усту­пать не столько конкретным требованиям, сколько из-за распространенной боязни совершить лишние уси­лия. Я имею в виду склонность правителей забывать о военных нуждах, склонность к безмятежному су­ществованию, естественному для всех, при любом режиме.

Наконец, третья угроза — неспособность к проду­манной политике, в результате чего жертвой оказы­вается экономика или сообщество в целом.

Все конституционно-плюралистические режимы подвержены угрозе консерватизма. Еще до войны 1939 года я во Французском философском обществе шокировал часть коллег, заявив, что демократиче­ские режимы, которые здесь я называю конституционно-плюралистическими, по сути своей консерва­тивны. Тогда, пожалуй, я зашел слишком далеко. Однако несомненно, что любой режим такого рода в наши дни стоит перед угрозой паралича власти, причем угроза тем больше, чем дольше режим суще­ствует. В этом-то и причина феномена революций и мнимых революций, цель которых омолодить власть, вернуть режиму способность к действию. В успешно функционирующих режимах революции — мнимые. Внезапно, по той или иной причине, законодатели или министры получают полномочия более широкие, чем обычно, и пользуются ими для быстрого прове­дения реформ. Такую мнимую революцию мы пере­жили в 1936 году, во времена Народного фронта, затем в 1945 году, после Освобождения. Нечто подоб­ное произошло и в Англии. Во всех режимах такого рода наблюдается чередование фаз: у правителей мало реальной власти, различные группы создают им все­возможные преграды, затем, после яростных выступ­лений общественности, правители вновь обретают спо­собность действовать.

Возможно, эта черта присуща не только конститу­ционно-плюралистическим режимам. До 1789 года старый режим был тоже парализован бесчисленными привилегиями и льготами, они чрезвычайно ослабля­ли монархическую власть, хотя она и не была кон­ституционной. Порой французскую революцию вос­принимают как крайнюю форму омоложения, укреп­ления власти.

Более того, в периоды, когда вроде бы ничего не происходит, может происходить многое. Например, в десятилетие после 1945 года много говорилось о за­стое, но за это время французское общество изме­нилось намного больше, чем за предшествующие десятилетия.

Иначе говоря, ограниченная активность правите­лей еще не свидетельствует о консерватизме об­щества. Общество может меняться и при правитель­ствах, обреченных на ограниченность действий. С дру­гой стороны, не исключено, что изменения в обще­стве наименее значительны именно тогда, когда правительство достаточно неактивно. В конституционно-плюралистических режимах оно не обязательно выступает как движущая сила перемен. Едва ли не парадокс: зачастую эти режимы успешно функцио­нируют, когда мотор находится в обществе, а тор­моз — в правительстве. Общество подвержено быст­рым переменам благодаря жизнеспособности эконо­мики, правительство же вмешивается, чтобы смягчать удары по группам или отдельным людям, удары, воз­можные вследствие преобразований, обусловленных экономическим ростом. Не забудьте, что я отношу эти режимы к индустриальной цивилизации, которую мы изучали в прошлые годы. Но в индустриальной цивилизации перемены происходят сами собой. Только дьявольски эффективное сопротивление со стороны правителей может встать на пути экономических пре­образований. Паралича, который может сковать кон­ституционные механизмы, в большинстве случаев недо­статочно для предотвращения экономических и со­циальных перемен, мотор которых — в самом обще­стве.

Конституционно-плюралистическим режимам свойственны достоинства и недостатки, связанные с рассеянием власти, с явным покровительством част­ным интересам. По определению, они не способны ни на сенсационные шаги, которые предпринимали режимы, где правителей ничто не ограничивало, ни на масштабные промахи. События вроде коллек­тивизации 1929—1935 годов в России при конститу­ционно-плюралистическом режиме немыслимы.

Не забудем, однако, что и при этих режимах наблюдались явления, в каком-то смысле едва ли не столь же ужасные. Например, кризис 1930—1933 го­дов. Конституционно-плюралистические режимы спо­собны, не прибегая к чудовищным действиям, пас­сивно сносить последствия чудовищных явлений.

Переходя к выводам, отметим, что в целом и в большинстве случаев конституционно-плюралистиче­ский режим предпочтительнее режима с монополи­зировавшей власть партией,— если мы стремимся к экономике, которая обеспечивает благосостояние страны.

Теперь рассмотрим опасность, которая связана с пренебрежением интересами сообщества ради интере­сов отдельных граждан.

Остановимся на конфликте, который отметил Парето в своем «Трактате об общей социологии», между интересами сообщества, рассматриваемого как некое единство, сущность, и интересами эле­ментов сообщества, то есть составляющих его лю­дей.

Парето считал, что интересы отдельных членов общества не учитываются, если максимально удовлет­воряются лишь потребности некоторых — даже при условии, что жизненный уровень остальных не пони­жается. Но интересы отдельных людей — это далеко не то же самое, что интересы всего общества. Мак­симальное увеличение благосостояния граждан ино­гда ставит под угрозу существование и оборону са­мого сообщества.

Первое замечание по этому поводу довольно ба­нально: конституционно-плюралистические режимы задуманы для условий мира. В сообществе, создан­ном для войны, никому не придет в голову поощрять постоянное соперничество групп и партий. Терпи­мость к такому соперничеству свидетельствует о стремлении к миру. Вот почему при противостоянии с режимами, иными по своей сути, возникают не­привычные сложности. Чтобы никого не задеть, возь­мем примеры, достаточно отдаленные. В 1933— 1939 годах конституционно-плюралистические режи­мы казались слабыми, ибо противостояли режимам, лидеры которых по образу мыслей и способам дей­ствий изначально отличались от руководителей парла­ментского типа, верящих в компромиссы и не же­лающих насилия. Вожди монополизировавших власть партий верили только в насилие и презирали ком­промиссы. Главы фашистских режимов полагали, что война — закон истории, а завоевания — естественная цель любого жизнеспособного сообщества. Консти­туционно-плюралистические режимы XX века плохо приспособлены к завоеваниям и даже, до какой-то степени, к подготовке войны.

Конечно, в XIX веке изучаемые нами режимы создали обширные империи, утраченные в нашем сто­летии. Важно уяснить причины, по которым именно они сумели столько завоевать в прошлом веке и так быстро утратили завоеванное в нынешнем. Тезис, что конституционно-плюралистические режимы вообще неспособны к завоеваниям, опровергается опытом прошлого.

По данному вопросу ограничимся одним замеча­нием: этим режимам все более недостает идеоло­гических средств для оправдания своих имперских амбиций, и у них нет ни потенциала насилия, ни потенциала лицемерия, которые необходимы для ста­бильного проведения курса, противоречащего их идеям.

Это утверждение справедливо лишь для длитель­ной перспективы. А за короткий срок может случить­ся многое, что опровергнет сформулированные мною сейчас тезисы. В прошлом веке колониальные завоевания, во-первых, были легко осуществимы из-за военного превосходства европейцев; а во-вторых, от­части они оправдывались популярной теорией цивили­заторской миссии. Ныне положение дел иное.

Что же касается отношения конституционно-плю­ралистических режимов к проблеме войны, есть еще один аспект, которым нельзя пренебречь: будучи втя­нутыми в войну, эти режимы порою действуют более энергично, чем режимы иных видов. Конкретный пример: мобилизация в Великобритании и гитлеров­ской Германии в годы второй мировой войны. В демо­кратической Англии мобилизация людей и ресурсов оказалась более радикальной, чем в Третьем рейхе. Можно возразить, что в военное время конституцион­но-плюралистические режимы принципиально меня­ются. С одной стороны, это верно: во время войны приостанавливается партийная борьба. Однако, с дру­гой стороны, опыт Великобритании подтверждает один из тезисов «Демократии в Америке».

Токвиль писал, что у режимов, которые он назы­вал демократическими, есть двойная особенность:

им трудно готовить войны и еще труднее прекра­щать их. Оба феномена взаимосвязаны: в мирное время трудно готовить войну, так как в условиях демократий правители стараются следовать предпо­лагаемым ими желаниям граждан. После вступле­ния в войну происходит что-то вроде поворота на 180 градусов: изменившийся, едва заговорили пуш­ки, режим настолько отличается от себя самого в мирное время, что правительство испытывает иску­шение дойти до конца пути к победе, дабы раз и навсегда покончить с делом и как можно скорее вер­нуться к обычному состоянию. Отсюда медлительность при подготовке к войне и неспособность быстро ее прекратить.

В какой мере конституционно-плюралистические режимы способны обеспечить благо сообщества?

Верно ли, что конституционно-плюралистические режимы неэффективны с точки зрения развития эко­номики? Имеющийся опыт свидетельствует: делать такой вывод нельзя. В конце концов именно эти режимы существуют в самых богатых странах, с наи­более высоким уровнем жизни. Экономика благосо­стояния расцвела именно в США, Великобритании, Западной Европе.

В иные времена, в частности во время экономиче­ского кризиса 1930—1933 годов, казалось, что эти ре­жимы не в состоянии руководить современной эко­номикой. Фактически же мы приходим к иному, хоть и несколько обескураживающему, выводу: между ка­чеством государственных институтов и качеством хозяйствования нет прямой взаимосвязи. Некоторые страны, где эти институты успешно функционируют, например Великобритания, допустили много суще­ственных ошибок в руководстве экономикой, и не исключено, что меньше ошибок пришлось на долю стран, где эти институты проявляли себя не столь безукоризненно.

Иными словами, экономический феномен 1930— 1933 годов едва ли связан с соперничеством партий и внутрипартийной борьбой. Наиболее очевидным примером может служить Франция.

Между 1930 и 1939 годами ее курс привел к тому, что накануне войны промышленное производство упа­ло примерно на 20% ниже уровня 1929 года. Но вызвавшие этот упадок решения нельзя приписы­вать неустойчивости правительств или отсутствию у них реальной власти — недостаткам, о которых обыч­но говорится применительно к французскому режиму. Определенные ошибки, которые совершили государ­ственные служащие, представители частных интере­сов, равно как и парламентарии, затянули кризис во Франции на десять лет. Отказ от девальвации франка в 1931—1936 годах не имеет ничего общего с накалом партийной борьбы, коль скоро большин­ство политиков, партий банкиров и промышленников необъяснимым образом отвергало меру, необходимую (как это всем теперь известно) для оживления эконо­мической активности.

Что касается внешней политики, тут трудно вы­нести окончательный приговор. Неоспоримо, что меж­ду двумя мировыми войнами внешняя политика кон­ституционно-плюралистических режимов была ис­ключительно неэффективной. Но вряд ли внешняя политика Великобритании оказалась удачнее француз­ской. Не исключено даже, что между 1920 и 1939 го­дами она была еще более гибельной, более перемен­чивой. На первых порах правительство Великобри­тании полагало, что главная опасность исходит от Франции, а не от Германии. По меньшей мере стран­ное заблуждение. На втором этапе, то есть после прихода Гитлера к власти, английские руководители долгое время верили в возможность прийти к согла­шению с Третьим рейхом и сдержать аппетиты Гитле­ра. Повторим, что в иных случаях трудно судить о какой-то связи между функционированием госу­дарственных институтов и принятием ими реше­ний.

Верным же остается то, что внешняя политика конституционно-плюралистических режимов потенци­ально неэффективна при противостоянии режиму ино­го типа. Парламентариям всегда непросто понять ход мыслей людей, воспитанных в иных традициях, привыкших к иным формам поведения. Опасность непонимания усугубляется стремлением демократиче­ских правительств игнорировать неприятные факты, уклоняться от рискованных действий.

Мне возразят, что склонность игнорировать фак­ты и нерешительность — в гораздо большей степени черты человеческой природы вообще, а не какого-либо режима. Такое возражение отчасти справедливо: лю­ди, какими бы они ни были, предпочитают видеть мир в соответствии со своими предпочтениями, а если он выглядит иначе — не замечать этого. Неко­торые, не обязательно невротики, склонны к обрат­ному: им вечно видятся грозящие катастрофы, но они не замечают обстоятельств, складывающихся в их собственную пользу. И все же на страницах печати, в политической жизни мир чаще видится сквозь приз­му желаний, а не в своей подлинной реальности.

Режимы, где парламентарный стиль — норма, всегда избегают радикальных решений, всегда склон­ны к компромиссам. Но во внешней политике часто необходим выбор, и к тому же оперативный. Вспом­ните об оккупации Рейнской области в марте 1936 го­да: альтернатива была очевидной — дать отпор воен­ными средствами или смириться. Накануне выборов пойти на военный конфликт было трудно; пассивное смирение — невозможно из-за масштаба события. Выбор сделали в пользу промежуточного варианта — было торжественно заявлено, что не будет дано со­гласия на оккупацию, хотя тем самым она была фак­тически санкционирована.

Приведенный пример едва ли не карикатурен, но в данном случае карикатура весьма символична. Демократические правительства всегда будут склонны подменять активное неприятие реальности словесным отказом от нее и полагать, что мир не таков, каков он есть.