Х. Неизбежно ли разложение?

Неизбежно ли разложение конституционно-плюрали­стических режимов? Что ждет разложившийся ре­жим? Дано ли ему продлить свое существование, или же его неизбежно сметет какая-нибудь револю­ция? Это — классические вопросы в политической литературе. Со времен античности философы задумы­вались над тем, случайно или же закономерно разло­жение режимов.

Смысл вопроса становится ясным при обращении к экономике. Экономистов интересовало, всегда ли неизбежны кризисы, а также случаен или неизбежен экономический путь развития режима. По отношению к кризисам экономисты делятся на три школы. По мнению представителей первой, развитие кризисов носит эндогенный[17] характер: фаза «бума» сама по­рождает причины, в результате которых вслед разра­жается кризис. Представители второй школы от­рицают эндогенные причины, но настаивают на эндо­генном характере уязвимости экономики: достигнув высшей точки «бума», экономика становится уяз­вимой для любого инцидента, способного вызвать де­прессию, хотя сама по себе депрессия не представ­ляется неизбежной. Представители третьей школы полагают, что кризисы вызываются экзогенны­ми[18], случайными причинами, следовательно, мож­но представить себе и даже осуществить непрерыв­ное развитие экономики без чередования роста и спада.

Что касается случайности или неизбежности путей развития экономики, мнения также группируются в трех направлениях. Первое признает эндогенную при­роду паралича, постепенно поражающего систему,— такова, например, теория Маркса, его закон о тенден­ции к снижению нормы прибыли. Второе направле­ние представлено творчеством Кейнса. Не предрекая паралича капиталистического режима по достижении определенного уровня развития, он в то же время утверждал: опасность депрессии и хронической без­работицы постоянно возрастает, выгодные возмож­ности вложения капитала сокращаются, перспективы получения прибыли все менее и менее благоприятны. Представители третьего направления считают, что в капитализме всегда таится опасность или возмож­ность кризиса, она одинакова на любом этапе разви­тия режима.

Перенесем эти три концепции на занимающую нас сегодня проблему разложения конституционно-плюралистических обществ. Ее рассмотрение допусти­мо на двух уровнях. На уровне политики можно ут­верждать, что конституционно-плюралистический ре­жим разрушает сам себя своей продолжительностью, или, лучше сказать, по мере развития становится все более уязвимым. Второй уровень — экономическая ин­фраструктура. Тут вероятность разложения режима возрастает не в силу чисто политических факторов, но преобразования экономической и социальной структуры таковы, что режим либо полностью парали­зован, либо функционирует со все большими труд­ностями.

Можно ли утверждать, что саморазрушение кон­ституционно-плюралистических режимов — лишь следствие их продолжительности? Возрастает ли ве­роятность паралича, разложения таких режимов по мере их существования?

Чаще всего в поддержку этого утверждения при­водят такой довод: сущность подобных режимов — зарождение власти в конфликтах между группиров­ками и партиями. Все партии обречены использовать конфликты, неизбежные в любом сообществе. Од­нако, если такое неизбежно, возрастает возможность постепенного крушения национального единства и проявления двух феноменов, разобранных мною в пре­дыдущей лекции. Первый — чрезмерная склонность к компромиссам: партии, которым необходимо преодо­леть межпартийные разногласия, заботятся уже не о решении политических проблем, а о достижении взаимных договоренностей. Второй феномен — из­быточная тенденциозность: партии готовы любой ценой отстаивать свои идейные установки. Действие разворачивается по сценарию Веймарской респуб­лики.

Многие страны лишь недавно добились независи­мости. Индия — десять лет назад. Борьбу за незави­симость вела партия Конгресса[19]. Своим единством она была в значительной мере обязана общенародно­му сопротивлению британским оккупантам. Вполне вероятно, что единство этой партии ослабеет, по мере того как все менее актуальной станет необходимая для победы сплоченность. Вернемся из Азии во Фран­цию: во времена III Республики первое поколение республиканцев было более сплоченным (или менее расколотым), поскольку еще помнило о схватках с общим врагом — врагом самой Республики.

Ослабление единства по мере существования ре­жима наблюдалось многократно. Это относится и к партии, обладавшей большинством в парламенте, и к прочим политическим сообществам. Но из этого еще не следует, что режим непременно должен вы­рождаться. Ведь есть и противоположные тенден­ции — укрепляющие режимы во втором или третьем поколении.

Одна из них — ослабление враждебных режиму партий. Этот процесс сопровождается и постепенным упадком традиционных сил. Во времена III Респуб­лики раскол среди республиканцев усилился, однако силы традиционалистов, враждебные Республике в первом поколении, перешли на ее сторону во втором. Все режимы укрепляются уже потому, что продолжа­ют существовать. Люди привыкают к государственным институтам, а поскольку ни один из них не соверше­нен, то у существующих есть огромное достоинство: они уже функционируют.

Какой же из двух аргументов убедительнее: изна­шивание режима из-за его демагогичности или его укрепление благодаря привыканию к режиму?

Неправомерно обсуждать это в общем виде. Нель­зя говорить, будто демагогия ослабляет режим в большей степени, чем его укрепляет привычка. Все зависит от этапов развития, от обстоятельств, от стран.

Какие преобразования, связанные с развитием индустриального общества, сказываются так или иначе на конституционно-плюралистических ре­жимах?

Наиболее часто употребляем и в периодике, и в специальной социологической литературе термин «массовая цивилизация». Часто интересуются, может ли современная массовая цивилизация включать в себя политические институты, сформировавшиеся еще в прошлом веке. Термином «массовая цивилизация» обозначают обычно сосредоточение населе­ния в городах, рост числа общественных организаций, групп, созданных по общности интересов, партий. У отдельных людей все меньше возможностей по сравнению с объединениями. Подвергаемая психоло­гическому воздействию средств массовой информации толпа используется политиками в узко корыстных целях. Население в городах подвергается постоян­ному воздействию со стороны печати, радио, теле­видения, которые стремятся немного его просве­тить, но больше развлечь, а преимущественно — на­делить призрачными представлениями об окружаю­щем мире.

Благоприятны или же, напротив, вредны кон­ституционно-плюралистическим режимам все эти явления, объединяемые понятием массовой циви­лизации?

Лет двадцать назад, в тридцатые годы, пессими­стический ответ был бы почти единодушным. Сегод­ня, в конце пятидесятых годов, заметней склонность к оптимизму: социологи тоже не чужды моде. Как и все, они склонны экстраполировать наблюдаемые события, полагая, что все свойственное какому-либо одному этапу развития будет длиться бесконечно. В тридцатые годы конституционно-плюралистические режимы распадались под ударами коммунистических или фашистских движений. К общему удивлению, после окончания второй мировой войны эти режимы в известной мере укрепились — во всяком случае, в Западной Европе и Северной Америке.

Какие перемены, вызываемые общей социальной эволюцией, происходят в этих режимах?

Постепенно исчезает уважение к традиционным социальным иерархиям. Распространяются так назы­ваемые рационалистические и материалистические ми­ровоззрения. Привилегированные группы из прошло­го, которые современная пропаганда окрестила фео­дальными (в строгом смысле феодалов на Западе давно уже нет), то есть традиционная аристократия, теряет власть и авторитет. Так что, если полагать, будто конституционно-плюралистические режимы су­ществуют лишь благодаря аристократии, неизбежен вывод об их обреченности. На деле положение слож­нее. Влияние традиционной аристократии уменьшатся, но, однако, уже существуют или складываются новые меньшинства, которые также обладают соци­альным авторитетом, моральной властью, экономи­ческим или политическим могуществом.

В современных индустриальных обществах, на­пример, в США или Франции, нет замкнутого, осо­знающего себя как таковое меньшинства, которое можно было бы назвать аристократией, обладающей и социальным могуществом, и реальной политиче­ской властью. В наших обществах есть группы элиты, правящие меньшинства, но обычно отсутствует ка­кой-либо единый, цельный правящий класс с единой волей. Что касается категорий руководителей, я пере­числил их в своем прошлогоднем курсе[20]: вожаки масс, то есть секретари профсоюзов или лидеры на­родных партий; парламентарии, политические деяте­ли или депутаты; государственные служащие, кото­рые, часто оставаясь в тени, осуществляют почти всю реальную власть; хозяйственники, директора предприятий; наконец, деятели интеллигенции, авто­ритет которых, по их собственному мнению, недоста­точен, а на деле — относительно высок. Эти разно­образные меньшинства не едины. Можно сказать, суть наших обществ в том, что элитарные группы соперничают друг с другом. В странах, где борьба носит, так сказать, мирный характер, в Великобри­тании или США, секретари профсоюзов, лидеры пар­тий не считают себя врагами руководителей или фирм всей экономики. Лидеры масс — участники постоян­ного соперничества, которое представляется им есте­ственным. Такое соперничество было бы несовмести­мым с живучестью режимов, если бы политические руководители — порождение индустриального обще­ства — были против парламентских форм, традиций представительства.

Образ мыслей и пристрастия тех, кого народные массы выдвигают в лидеры, возможно, важнейший фактор. При свободных выборах во главе партий, ко­торые получают большинство голосов непривилеги­рованных избирателей, неизбежно стоят секрета­ри профсоюзов, профессиональные политики, деятели интеллигенции, а не представители старых или новых олигархий. Если вожаки масс принци­пиально враждебны представительным институтам, то эти институты обречены, рано или поздно они погибнут.

Но так бывает не всегда. В некоторых странах вожаки масс выступают против парламентских форм, полагая, что эти формы парализуют социальные и экономические преобразования, но в Западной Европе большинство народных лидеров еще поддерживает парламентские формы. Только в двух странах — во Франции и Италии — многие (если не большинство) вожаки масс враждебны такого рода институтам. Еди­нодушия среди них нет, но это еще не может стать причиной краха конституционно-плюралистических режимов.

Помимо враждебности новых руководителей, есть еще один фактор: парламентские институты скованы в своих действиях, отвлекаются от прямых обязан­ностей под влиянием извне. Как часто мы слышали:

режимы, банально называемые демократическими, перестали соответствовать своему назначению, заняты лишь столкновениями интересов отдельных группи­ровок, которые забывают, игнорируют или извращают то, что, надо полагать, представляет собой общий интерес. На такую аргументацию ответ один: не сле­дует путать реальный режим с идеальным, никогда не существовавшим. Пренебрегать интересами отдель­ных групп — значит иметь целью не демократию, а невозможный строй, состоящий лишь из противо­речий.

Важно понять, станет ли невозможным функцио­нирование конституционно-плюралистических режи­мов при воздействии на органы государственной власти общественных группировок, например, профес­сиональных объединений — рабочих или предприни­мательских. Несомненно, этим группам давления уда­ется вырывать преимущества, которые гражданам доб­рой воли и группам, которые нельзя назвать балов­нями судьбы, кажутся чрезмерными. Но неверно, будто эти группы, основанные на общности интересов, препятствуют функционированию государственных институтов в ведущих конституционно-плюралисти­ческих режимах. Рассмотрим кажущийся крайним случай — Великобританию. Рабочие профсоюзы обла­гают там мощной организацией, все они входят в устав единого профцентра, который финансирует дну из двух ведущих партий — лейбористскую. Можно предположить: если рабочие профсоюзы напря­мую связаны с одной партией, то функционирование режима, характерная черта которого — попеременное пребывание у власти двух партий, невозможно. Одна­ко опыт последних двенадцати лет свидетельствует о другом. Рабочие профсоюзы предпочитают видеть у власти лейбористов, но при правлении консервато­ров вовсе не обязательно переходят в оппозицию. Если бы профсоюзные лидеры пожелали быть в по­стоянной оппозиции к партии, получившей власть от избирателей, рабочие за ними не пошли бы и об­щественное мнение было бы настроено против них.

В США могущественные рабочие профсоюзы, но они не связаны ни с одной из двух ведущих партий. Будучи ближе к демократам, профсоюзы во время избирательных кампаний далеко не всегда выступают против кандидата-республиканца, не всегда поддер­живают кандидата-демократа. Для победы на выбо­рах поддержки профсоюзов еще не достаточно. Их влияние не столь велико, чтобы сказаться на резуль­татах голосования рабочих, поскольку те видят раз­личие между объединениями, защищающими их про­фессиональные интересы, и политическими партиями. Так что выбор в пользу одной из них рабочие делают совершенно свободно.

По мнению тех, кто апеллирует к опыту разло­жения Веймарской республики, партии, особенно в условиях массовой цивилизации, где пропаганда ве­дется повседневно, становятся все более тоталитар­ными. Преданность своим идеям приводит к тому, что противоборствующие партии утрачивают представ­ление об общих интересах и их экстремизм в конеч­ном счете препятствует функционированию режима. Опыт пятидесятых годов полностью противоположен опыту тридцатых: вовсе не однозначно, что тенденция партии к тоталитарности непреодолима. Единственный известный нам случай — германские партии. Ни анг­лийские, ни американские партии тоталитарными не стали. Это же относится и к партиям французским, которые скорее страдают от недостатка дисциплины. Анализ пропаганды и ее роли в индустриальных ци­вилизациях не позволяет делать вывод, что партии неуклонно скатываются к тоталитарной модели или экстремизму.

Какие еще аргументы можно выдвинуть в пользу тезиса о том, что развитие индустриального общества обрекает на гибель конституционно-плюралистиче­ские режимы?

Главный аргумент наиболее весомый, самый рази­тельный: у режима нет средств, достаточных для решения задач, которые стоят перед современными государствами. Аргумент этот варьируется до бес­конечности, разбирая его, я буду предельно кра­ток.

Посмотрим, каковы задачи современного государ­ства, на которые так часто ссылаются.

В наших обществах социальное законодатель­ство — дело, главным образом, администрации. Лю­бая администрация может, даже совершая ошибки, довольно успешно заправлять всем, что принято на­зывать социальным законодательством. Во Франции это законодательство одно из самых запутанных в мире — из-за стремления избежать полного огосударствливания в сфере управления. Все недостатки сложносоставных режимов присущи и французскому. Однако и речи не может быть о том, чтобы парламент­ский режим воспрепятствовал развитию и функцио­нированию социальных служб или всего государ­ства, которому приписывают роль чуть ли не прови­дения.

Вторая задача, стоящая перед современным госу­дарством,— прямое руководство частью экономики, в частности, определенными секторами промышлен­ности. Во Франции, например, значительная часть промышленности — собственность государства. Но и в этом случае трудности для функционирования конституционного режима сильно преувеличены. В конце концов, парламент вовсе не обязан отвечать за состояние национализированной промышленности. Не стану утверждать, что это следует оценивать одно­значно, однако вне национализированной индустрии соперничество партий идет своим чередом. Государ­ство более или менее непосредственно назначает руководителей национализированных предприятий. Ино­гда и распоряжения должен отдавать некий админи­стративный совет, в котором представители государ­ства не располагают большинством. Выбор директора может привести к несогласию между различными представителями государства, поскольку они сами назначены несколькими министерствами. Как бы там ни было, управляющие национализированными пред­приятиями назначаются иным путем, нежели дирек­тора крупных частных предприятий. Однако после своего назначения руководитель национализирован­ного предприятия действует так же, как и его коллега в частном секторе. Дирекция «Рено» руководствуется теми же соображениями, подчиняется тем же зако­нам, что и дирекция «Ситроена». Правительство почти не вмешивается в дела «Рено», уделяя значи­тельно больше внимания Управлению электричеством Франции[21]. В результате могут возникнуть трудности с капиталовложениями. Впрочем, они не так значи­тельны, как кажется.

Накопленный за целое поколение опыт не дает оснований полагать, что национализация, во вся­ком случае пока она устраняет рыночные меха­низмы, несовместима с сохранением парламентского режима.

Третья задача, стоящая перед современным госу­дарством,— руководство, или частичное руководство, экономикой. Это область, где, бесспорно, возникает немало трудностей. В экономике смешанного типа, вроде французской, политические руководители и администрация принимают меры, непосредственно сказывающиеся на ценах и прибылях, иначе гово­ря — на распределении доходов между членами сооб­щества, то есть на общих и частных интересах. Есть опасность, что решения здесь могут быть продикто­ваны произволом или давлением традиционных ад­министративных правил. Ради эффективности пря­мого управления экономикой нужно предоставить руководителям возможность самим оценивать це­лесообразность принимаемых решений и диктовать свою волю. Частичное руководство экономикой всегда сопряжено с двойной опасностью: руководство либо игнорирует любые правила и права отдельных лиц, либо признает невозможность реализовать свои планы.

То же можно сформулировать иначе: по идеаль­ной теории конституционного государства, органы государственной власти издают законы и общие пра­вила, которым должны подчиняться отдельные лица,— но не принимают конкретных решений, которые мо­гут посягнуть на частные интересы. Когда же планируется хотя бы половина экономики, многие государственные решения выглядят не очень за­конными.

В условиях Франции наибольшая опасность свя­зана не с произволом, а с параличом. Жалобы на опасность произвола звучат довольно часто, и вполне вероятно, кто-то может оказаться жертвой админи­страции. Торговцы вином считают, что попытка по­строить факультет естественных наук прямо над их специализированным рынком — это произвол, кото­рый нарушает их юридические права, зафиксиро­ванные в актах более чем вековой давности. Их про­тивники усматривают в том же образец администра­тивного бездействия, так как важным для всех мерам препятствуют юридические акты, защищающие чьи-то привилегии.

Рассмотрим более серьезную проблему. При опас­ности экономического кризиса следует незамедлитель­но приступать к крупномасштабным действиям, од­нако в режиме, подобном нашему, требуются подчас весьма долгие процедуры даже для получения участка под застройку, например, решения по отчуждению собственности. Конституционная традиция не всегда согласуется с требованиями экономического руко­водства.

Последняя трудность — не надуманная. Сущест­вует диалектическая взаимосвязь между режимом по­литического соперничества и экономическим режи­мом, основанным на чистой конкуренции. Режим по­литического соперничества вызывает протесты отдель­ных лиц и группировок против экономической кон­куренции. Когда ее последствия слишком мучитель­ны, режим политического соперничества способствует их смягчению, иными словами, конституционно-плюралистический режим благоприятен для эволюции экономики в сторону полусоциалистического режима, где планируется лишь половина экономики, где при­лагаются усилия против излишне резкого воздей­ствия рыночных механизмов на определенные группы населения.

Мы живем в режимах, для которых характерно смягчение экономической конкуренции и постоянное политическое соперничество. Нет оснований полагать, что они в более или менее измененном виде не смогут существовать и дальше. Действительно, им угрожают группы давления, перед ними стоит опасность утраты исключительного права парламента на законодатель­ную деятельность, паралича, произвола администра­ции. Но ведь таким опасностям подвергаются все режимы.

Кто же относится к непримиримым противникам конституционно-плюралистических режимов?

Прежде всего традиционалисты — те, кто тоскуют по старому, совершенно иному режиму. Как прави­ло, по мере развития индустриального общества та­кая оппозиция ослабевает.

Вторая группа противников — экономически при­вилегированные слои, ощущающие в социалистиче­ской тенденции режима опасность для себя. Эта группа напоминает тех, кого Аристотель называл «богачами, которым угрожают грабительские законы» и в ком он усматривал опору тиранам. В период меж­ду двумя мировыми войнами, в частности при Вей­марской республике, мы наблюдали смыкание приви­легированных слоев и врагов плюралистических ре­жимов. Сейчас складывается впечатление, что и эта опасность уменьшается. Привилегированные слои, ви­димо, поняли, что в большинстве случаев революци­онные режимы, правые или левые, относятся к ним более враждебно, чем плюралистические. Главы кор­пораций, которые, подобно одному из кандидатов на недавних выборах, не видят различий между кандида­том-коммунистом и кандидатом-социалистом, немно­гочисленны. Чтобы не замечать этих различий, тре­буется либо непоколебимая убежденность, либо узость взглядов.

Третья группа противников возникает в околопро­летарской среде, среди тех, кто чувствует себя обделенным; при всех режимах плюралистической демо­кратии найдутся меньшинства, которые пострадали от законов, установленных экономическими группи­ровками. Во Франции это бездомные или люди, стра­дающие от скверных жилищных условий (они жертвы законов, призванных защищать квартиросъемщиков). В стране насчитывается по меньшей мере два или три вида подобных около пролетарских прослоек. Но эти прослойки редко оказываются сильнее групп, в разум­ных пределах удовлетворенных существующим ре­жимом, даже если он и не вызывает у них вос­торга.

Остается еще одна, четвертая группа: придер­живающиеся классовой идеологии народные массы, настроенные враждебно по отношению к плюра­листическому режиму, поскольку их мечта — создать однородное, бесклассовое общество. Эти массы, во­одушевляемые классовым сознанием, все еще суще­ствуют в режимах с развитой индустриальной ци­вилизацией. Однако эта группа скорее сокращается, чем увеличивается.

Правда, помимо социальных групп, которые враж­дебно настроены к этим режимам, есть еще три груп­пы, разделяющие эту настроенность в силу своей идеологии или общественного темперамента. За не­имением лучших терминов я называю их «чистыми», «яростными» и «утопистами».

«Чистые» испытывают отвращение к строю, где непрерывно ведутся разговоры о пособиях, доходах, надбавках, субсидиях, отвращение к «экономическому барышничеству», этой неизбежной характерной черте всех представительных режимов. Используя по­лулитературные реминисценции, вспомним о гне­ве центуриона на сенатора, парашютиста — на Клошмерль[22]. Этот благородный бунт против материали­стических режимов вечен, но участвует в нем меньшинство.

«Яростные» — это те, кто, подобно Жоржу Сорелю[23] считают компромиссы омерзительными, а переговоры как средство получения того, что мож­но вырвать силой,— жалкой затеей. Они тоскуют по режиму иного стиля.

Наконец, «утописты», одержимые (может быть, чересчур) сознанием несовершенств, которые прису­щи режимам партий, мечтают о режимах, коренным образом отличающихся от существующих.

Эти три категории несогласных, движимых идео­логией или темпераментом, ныне, пожалуй, выглядят не столь сильными, как поколением раньше. При неко­торых обстоятельствах они могут стать сильнее. Но и в таком случае нельзя говорить о четкой эво­люции в том или ином направлении. Чтобы режимы окончательно обрели устойчивость, у них не должно быть врагов, не должно быть опасностей, связан­ных с управлением современными индустриальными обществами. Добровольное сосуществование в рам­ках режима должно стать следствием душевного порыва, а не привычки или расчета. Положение дел, однако, иное. Режимы принимаются, но без восторга. Может быть, и хорошо, что без восторга: если бы их радостно приветствовали одни, другие непременно осыпали бы проклятиями. Режимы должны прини­маться как нечто само собой разумеющееся. Тогда их судьба может оказаться в руках «яростных», которые могут родиться в исключительных обстоя­тельствах.

Еще раз: все зависит от обстоятельств. В пору глубоких преобразований режимы функционируют кое-как. Конституционно-плюралистические режимы нуждаются в том, чтобы конфликты социальных групп разрешались путем согласия. Если под воз­действием внезапных факторов положение некоторых групп коренным образом меняется, то согласие на какой-то средний вариант, на взвешенное компромис­сное решение трудно достижимо. Периоды потрясе­ний ставят под вопрос само существование плюрали­стических режимов. Для Германии один из таких пе­риодов — тридцатые годы. Тогда враги-традиционалисты были еще сильны, а враги-утописты уже были сильны. Не исключено, что сегодня Франция пере­живает сходный период.

Мне хотелось бы сказать еще несколько слов о пере­ходе от разложения к революции.

Разложившийся режим не обязательно должен не­медленно рухнуть. Он может оказаться весьма живу­чим. Скажу больше: иногда разложившийся режим — наименьшее зло, какой-никакой выход из создавше­гося положения, а то и наиболее удовлетворитель­ное решение в сложившейся обстановке. Вспомните Германию тридцатых годов. Разброд в народных мас­сах, фанатизм на крайних полюсах политического спектра, тоталитаризм партий — все это привело Вей­марскую республику к разложению. Но, вероятно, лучше было бы все же продлить существование этого разложившегося режима. Очень опасный тезис: ре­жим разложился, и поэтому его следует ликвидиро­вать. Разложение, отражая какую-то экономическую и социальную ситуацию, разброд в общественном мнении, может и не зависеть от воли людей. В подоб­ной обстановке нужно либо сохранять разложившийся режим, либо передать одному человеку, группе людей или партий право на неограниченную власть. Лучше иной раз наделить одну группу абсолютной властью, чем сохранять убийственную анархию, порожденную межпартийными склоками. Однако не исключено, что в длительной перспективе за такую передачу вла­сти придется заплатить куда более высокую цену, чем за анархию.

Как же осуществляется переход от конституцион­но-плюралистического режима к какому-либо иному? Известны три основные формы перехода.

Первая — государственный переворот. В южно­американских республиках мы находим множество примеров перехода от конституционно-плюралистиче­ского режима к более или менее диктаторскому. Такой переход — результат прекращения действия конституционной законности: власть захватывает во­оруженная группа. Как правило, в республиках Юж­ной Америки именно армия совершает государствен­ный переворот или способствует ему.

Вторая форма перехода. Передача власти на за конных или полузаконных основаниях, после чего происходит революционное потрясение. Гитлер полу­чил власть законным путем, на пост канцлера его призвал президент республики. Но, получив ее, Гитлер совершил государственный переворот. В нашей исто­рии государственного устройства мы находим анало­гию: Наполеон III стал президентом республики согласно конституции. Однако свою власть он продлил с помощью государственного переворота, превратив­шего его в императора.

Третья форма перехода — военный разгром, ино­странное вторжение или любое вмешательство из-за рубежа. В своей «Политике» Аристотель предостере­гает: под давлением извне режимы меняются. Захва­тывая города, Афины ставили у власти демократов. Когда какой-нибудь полис попадал в сферу влияния Спарты, это было торжество олигархов. В нашем веке многие конституционно-плюралистические режимы уступили место режимам авторитарным именно под давлением извне.

До сих пор мы не обращались к революциям в собственном смысле этого слова — вроде тех, что разразились в 1830 или 1848 годах. Однако трудно представить, чтобы подобные революции были на­правлены против режима, основанного на таких механизмах, как конституция и выборы. Выступаю­щих против парламентского режима достаточно, но невероятно, чтобы избиратели в своем большинстве страстно боролись против режима, существующего благодаряих выбору. Обычно революцию, направ­ленную на свержение конституционно-плюралистиче­ского режима, совершает меньшинство, заручив­шись нередко согласием большинства.

Для того чтобы меньшинство могло надеяться на успех, ему необходима поддержка армии, и тогда мы имеем дело с первым вариантом. Если опора не на армию, а на существующие институты власти, это вто­рой вариант. В иных случаях — участие иностранной армии, что означает вариант номер три.

Какие режимы возникают на развалинах режима конституционно-плюралистического? Здесь возможны любые варианты. Мы будем рассматривать их во второй части курса. Речь пойдет о режимах, отличных от конституционно-плюралистического: авторитарных, которые заявляют о своем ограниченном харак­тере, или авторитарных, претендующих на тотали­тарность.