XIII. Советская Конституция – фикция и действительность

Коммунистический режим часто называют идеократией — настолько часто государство ссылается на свою идеологию и настаивает на приверженности ей. Необходимо сопоставлять идеологию и действитель­ность. Это особенно важно, когда речь идет о режиме, который в большей степени, чем любой другой, осно­ван на идеологии.

Иногда достаточно уверовать в ложную идею, что­бы сделать ее истинной. Если граждане страны не верят в существование классов, то в определенной мере классы и в самом деле исчезают, коль скоро они определяются осознанным противопоставлением групп внутри социума.

Вернемся к точке отсчета, к революции. Советский режим возник в результате революции, то есть насилия большевики захватили „власть в ноябре 1917 года. В январе 1918 года достоялись выборы- вероятно, первые и последние свободные выборы в западном смысле слова. Свободно избранное Учредительное собрание было разогнано через несколько дней, по­тому что значительное большинство его было враж­дебно большевикам.

Советский режим, разумеется, не был изначально конституционным. Повторяю: все или почти все режи­мы в таком положении неконституционны. Но чаще всего режим, установленный путем насилия, стремит­ся стать конституционным. Иначе говоря, принимает Конституцию, в соответствии с которой будут назна­чаться правители и осуществляться власть. В этом отношении советский режим подобен всем режимам на свете: он принял Конституцию и даже, точнее говоря, три. Первая относится к 1918 году, вторая — к 1924 году, а третья, все еще действующая, к 1936 го­ду. У них много общих черт, но есть и кое-какие различия.

На стилистике первой Конституции, одобренной 10 июля 1918 года V съездом Советов, еще ска­зывалась революция. В ней говорилось о диктатуре пролетариата, сильном и централизованном прави­тельстве, представители эксплуататорских классов лишались права голоса, как и права занимать госу­дарственные должности. К таким классам были отнесены купцы, священники, монахи, помещики. Основные права в 1918 году предоставлялись толь­ко трудящимся. Между крестьянами и рабочими вво­дилось неравенство. Крестьяне, не очень склонные к поддержке режима, могли иметь только 1 депу­тата в Совете от 120 тысяч избирателей, да и вы­боры проходили в два этапа. Зато в городах 1 де­путат избирался прямыми выборами от 25 000 изби­рателей.

Если верить Конституции, советский режим был конституционно-плюралистическим. Декларирова­лось, что высшая власть принадлежит Всероссийскому съезду Советов, депутаты которого получали полно­мочия на основе всеобщего избирательного права. Между сессиями заседал Центральный исполнитель­ный комитет в составе 200 человек, избиравшихся съездом Советов, и этот Центральный исполнитель­ный комитет в свою очередь избирал Совет Народ­ных Комиссаров, то есть Совет Министров.

О коммунистической партии не было сказано ни слова. На бумаге режим вполне сопоставим с режи­мами Запада: представительное собрание избирало постоянный комитет, который в свою очередь назна­чал носителей исполнительной власти. Все это как нельзя больше соответствовало западным представле­ниям о парламентском режиме. Но эта конституция не имела никакого значения, поскольку реальная власть принадлежала коммунистической партии.

В 1924 году была принята новая Конституция, несколько отличная от предыдущей. В 1918 году ре­жим еще не укрепился во всех губерниях царской империи. С 1918 по 1924 год революция распространи­лась на все эти территории — или, если вы предпо­читаете другое выражение, большевики восстановили единство царской империи.

Идеологическое заявление, открывавшее Консти­туцию, определяло в качестве цели СССР объединение всех рабочих во всемирную советскую республику. Во второй части провозглашалось, что главные рес­публики свободно объединяются в единое федераль­ное государство; на бумаге эти республики по-преж­нему пользовались правом выхода из его состава. Сохранялось различие избирательной системы между городом и деревней: в одном случае 1 депутат пред­ставлял 120000 избирателей, а в другом—25000. Других коренных изменений не было: по-прежнему имелся парламент, сформированный на основе выбо­ров, но теперь уже двухпалатный, причем одна пала­та избиралась прямым голосованием всего населения, а другая представляла национальности и именовалась Советом Национальностей. Предусматривалось, что обе палаты должны одобрять все декреты и поста­новления, принимаемые исполнительной властью, что все законы принимаются от имени исполнительного совета, который (опять-таки на бумаге) формировал­ся на основе выборов. Кроме того, в Конституции предусматривалось создание правовой системы. Как и в 1918 году, о коммунистической партии не говори­лось. Это была типичная западная конституция, без малейшего упоминания о коммунистической пар­тии — решающего фактора жизни в СССР по словам самих граждан этой страны.

Все еще действующая (с незначительными изме­нениями) Конституция 1936 года представляет собой весьма интересный документ. В ней шестнадцать глав. Вначале говорится об общественном устройстве стра­ны: о законах собственности, о государственном устройстве, о высших органах государственной вла­сти Советского Союза, затем о союзных республиках. Далее в Конституции рассматривается управление государством, затем на уровне союзных республик и, наконец, на местном уровне. Определяются также судебный аппарат, основные права и обязанности граждан, избирательная система. Две последние гла­вы описывают флаг, указывают столицу Советского Союза и, наконец, определяют порядок пересмотра Конституции.

Этот текст можно считать более передовым, чем аналогичные западные, потому что в нем рассматри­ваются принципы, на которых основано не только государство, "но и общество, и подробно определя­ется организация власти на всех уровнях — от союз­ного государства до избирательных округов. По своей сути режим тот же, что определен в двух предыду­щих Конституциях, хотя есть и новые черты. О враж­дующих классах больше не говорится ни слова, нет дискриминирующих различий между городом и дерев­ней, следы этого исторического противопоставления формально исчезли. Высшая власть — у палат пар­ламента: образуя вместе Верховный Совет, они изби­рают Совет Министров (уже не Совет Народных Комиссаров). Список министерств включен в Кон­ституцию. Он несколько раз пересматривался. У со­ветских депутатов есть право обращаться с запро­сами: если депутат обратился _с запросом к ми­нистру, тот должен дать ответ в течение трех дней.

Повторим: если бы эти конституционные тексты воспринимались всерьез, то можно было бы сказать, что у французского и советского режимов нет прин­ципиальных различий.

Нам известно, как известно и советским гражда­нам, что все это фикция. Конституционные тексты — фикция. Депутаты избираются свободно, но свободно стать кандидатом нельзя. Поскольку список кандида­тов — единственный, остается лишь выбор между го­лосованием «за» или неучастием в голосовании. Ясно, что 99% избирателей (а то и больше) предпо­читают голосовать «за». По своему характеру эти выборы отличаются от западных. Их результаты предсказуемы — и предсказаны, колебания в процен­тах поданных голосов весьма незначительны.

Что касается заседаний обеих палат парламента, то ход их также в значительной мере известен зара­нее — если не гражданам, то, во всяком случае, пра­вителям. В своих речах депутаты чаще всего одобря­ют министров. Бывают, конечно, и критические вы­ступления, но и они разворачиваются по заранее разработанному сценарию (во всяком случае, в основ­ных чертах).

У палат — короткие сессии. Это, так сказать,— представления, приветственные церемонии для выра­жения согласия управляемых с правителями.

Теоретически у всех управляемых есть основные права: свобода слова, свобода печати, свобода собра­ний. Личность священна, жилище неприкосновенно, гарантируется соблюдение всех требований Habeas corpus, всех официально провозглашаемых свобод. Однако при реализации прав есть два ограничения. Первое определяет сама Конституция: права могут реализовываться «в соответствии с интересами трудя­щихся». Весь вопрос в том, кто определяет эти инте­ресы. Второе ограничение — во всяком случае, в не­которые периоды советской истории — необязатель­ность подчинения министерства внутренних дел и по­лиции юридическим правилам и Конституции.

Новым стало то, что впервые в Конституции Со­ветского Союза дважды упоминается коммунистиче­ская партия. В статье 141 указывается: кандидаты для участия в выборах должны отбираться некими общественными организациями, и среди них — коммунистическая партия, которой отведено скромное место наравне с профсоюзами. В статье 126 указы­вается, что наиболее активные граждане Советского Союза организуются в коммунистическую партию, которая образует передовой отряд трудящегося на­рода.

Каково же значение того, что содержится в Кон­ституции? Чем объяснить результаты выборов? Для чего составлять столь подробные Конституции, никак не отражающие реальное функционирование власти?

Часто отвечают так: это инсценировка в назида­ние загранице. Раз Запад придает значение конститу­ционным правилам, ему показывают, что даже в этом отношении учиться у него нечему. Вспомним: Кон­ституцию 1936 года принимали в период угрозы со стороны национал-социализма и существования На­родного фронта. Одной из причин того, что понадоби­лась новая Конституция, могло стать желание про­демонстрировать мировой общественности: по духу советский режим приближается к западным консти­туционным режимам, он диаметрально противополо­жен фашистской тирании или национал-социализму.

СССР стремится показать Западу, что делает раз­личие между партией и государством. При отсут­ствии такого юридического различия сама возмож­ность отношений между Советским Союзом и про­чими государствами была бы под вопросом. Партия не отказывается от учения о мировой революции, сле­довательно, требуется, хотя бы в теории, чтобы Совет­ское государство коренным образом отличалось от партии, которая руководствуется экспансионистскими устремлениями.

Налицо и желание продемонстрировать едино­душие народа. Правители не сомневаются в одобре­нии управляемых, но приветственные церемонии со­действуют поддержке режима со стороны граждан:

организация энтузиазма и единодушия — психологи­ческий прием, цель которого — обеспечить единство народа и правителей. Единство это, даже фиктив­ное, крепнет в процессе самовыражения.

Остается, однако, основной вопрос: насколько правители, теоретики и граждане верят в значение, масштабность и действенность конституционных фикций? Суждено ли, по их мнению, этим фикциям когда-нибудь претвориться в жизнь? Перед нами серьезная проблема. Фашистский или национал-соци­алистский режимы заявляли о своей враждебности демократическим принципам, коммунистический же режим провозглашает веру в демократические прин­ципы, даже если таковые не реализуются на прак­тике. Все это нуждается в разъяснении.

Еще раз вернемся к исходной точке. Большевист­ская партия выделилась из всей российской социал-демократии, где составляла экстремистскую фракцию, располагавшую большинством. Захватив власть с по­мощью оружия, большевики считают себя предста­вителями пролетариата, а не тиранического мень­шинства. Как же большевики видят свою власть в свете марксистского учения?

Рассмотрим сначала, что такое само марксистское учение. Прежде всего, это попытка объяснить функ­ционирование общества через экономическую инфра­структуру. Это также объяснение истории, по кото­рому современные общества развиваются от капита­лизма к социализму. Но в марксистском учении не содержится точных указаний на то, какими долж­ны быть экономика и политическая власть при социа­лизме.

У большевиков было всего две направляющие идеи в экономике: общественная собственность на средства производства и планирование. Они немедленно уста­новили общественную собственность на средства про­изводства, попытались планировать экономику и мето­дом проб и ошибок создали механизм хозяйственного руководства, который легко оправдать ссылкой на Маркса, коль скоро Маркс никогда не говорил, как следует организовать экономику.

В политике положение было более сложным, так как в этом отношении марксистское учение своди­лось к тезису: государство — орудие господства и экс­плуатации одного класса другим. Марксистское пред­видение будущего носило анархистский (с устране­нием враждующих классов государство отомрет) или, по крайней мере, се н-си монисте кий характер. Фрид­рих Энгельс часто пользовался формулировкой: «Ру­ководство вещами придет на смену управлению людь­ми». Маркс говорил о диктатуре пролетариата при­менительно к переходному периоду построения социализма. Но что должна представлять собой дик­татура пролетариата? Это понятие можно толковать совершенно по-разному. С одной стороны, диктатура пролетариата должна уподобиться Парижской ком­муне 1871 года, ведь Маркс писал: если вы хотите знать, что такое диктатура пролетариата, посмотрите на Парижскую коммуну. С другой стороны, дикта­тура пролетариата должна быть по сути якобинской — абсолютной властью террористического и централи­зованного типа.

Большевики немедленно нашли выход из положе­ния: пролетариат представлен большевистской пар­тией, которая, обладая абсолютной властью, реализует марксистскую идею диктатуры пролетариата. С идео­логической точки зрения такой выход вполне удов­летворителен и оправдывает монопольную власть пар­тии, которая должна обладать всей полнотой власти, поскольку представляет пролетариат, а диктатура пролетариата означает промежуточный этап между капитализмом и социализмом.

Такое оправдание партийного всевластия на осно­ве марксистского тезиса о диктатуре пролетариата сразу же приводит к определенным последствиям. Первое из них — запрет на существование других социалистических партий. Когда большевики брали власть, по крайней мере еще одна партия — а именно меньшевики — заявляла о приверженности Марксу. Коль скоро большевистская партия по определению и была пролетариатом, то несогласные с ней мень­шевики не могли не оказаться предателями. Отсю­да — совершенно логичный вывод, сделанный Зиновь­евым: «Когда большевики у власти, место меньше­виков — в тюрьме». Если коммунистическая партия — единственная представительница пролетариата, то лишь предатели по отношению к истине, а значит, и к пролетариату, могут заявлять, что представляют интересы рабочих. Предатели должны быть ликвиди­рованы. Иными словами, идеологическое учение при­водило к мысли об исключительном праве на толко­вание истины.

Но эта формулировка порождала другие трудно­сти: если государство — орудие одного класса в борь­бе с другим, то, по логике, оно отомрет с исчезно­вением классов. Если пролетариат — эксплуатируемый класс, он, по определению, перестает быть тако­вым, оказавшись у власти. Пролетариат в марксист­ском значении слова перестает быть пролетариатом с того момента, как он у власти.

С другой стороны, класс определяется через соб­ственность на средства производства. Нет частной собственности на средства производства — нет боль­ше и классов. Но если нет классов, раз нет частной собственности на средства производства, то чему же соответствует диктатура пролетариата? С отсутствием эксплуатации больше нет пролетариата, нет и враж­дующих классов, для чего же нужна диктатура?

Подобные идеологические вопросы возникают в режиме, установленном большевиками.

Как же на них отвечают советские люди? СССР — государство рабочих и крестьян; сохраняются отли­чающиеся друг от друга, но уже не враждующие между собой классы. Коммунистическая партия объ­единяет наиболее активных граждан, ее можно срав­нить со школьным учителем. Становится вполне понятной идеология коммунистической партии, пере­дового отряда рабочих и крестьян, учителя всего со­ветского народа.

И все же остается трудность, связанная с отправ­ной точкой: если единственная причина существова­ния государства — это эксплуатация одного класса другим, зачем же нужно государство с того момента, когда антагонистических классов нет, и почему оно постоянно стремится стать сильнее и сильнее?

Незадолго до смерти Сталин дал ответ на этот вопрос. Он сказал: государству, прежде чем оно исчез­нет, надлежит укрепляться. С диалектической точки зрения — удовлетворительный ответ: перед тем как разрушиться и исчезнуть, государство, так сказать, достигнет совершенства. СССР все более укрепляется, ведь его окружают капиталистические государства. Нужна все более сильная держава, потому что со­циализм еще не стал всемирным. Но тем самым напрашивается вывод: учение, согласно которому го­сударство — только орудие для эксплуатации одного класса другим, неверно. Государство необходимо, пока человечество не станет единым. Пока не возникнет всемирная держава, отдельные государства будут при­званы руководить отдельными сообществами.

Вторая сталинская формулировка была удиви­тельной: классовая борьба усиливается по мере по­строения социализма. Удивительной, потому что перед нами полный логический бред. Классы были опреде­лены через свое отношение к средствам производ­ства: для наличия враждующих классов требуется класс, завладевший средствами производства. В со­ветском обществе больше нет частной собственности на средства производства, и единственная собствен­ность, которая не является общественной (не считая приусадебных участков) — собственность колхозная, то есть кооперативная. Но даже под воздействием сталинского бреда нельзя говорить, будто классовая борьба — это борьба советского общества против кооперативной собственности колхозов. Для усиле­ния классовой борьбы нужны, во-первых, классы, а во-вторых — оторванность классов от средств произ­водства. Еще сохраняется, очевидно, точка зрения, что враги ~ это уцелевшие представители прежних классов — помещики, банкиры, купцы, предпринима­тели. Но ведь у классов, составлявших меньшинство общества, с утратой собственности и богатства не остается никакого могущества. Спрашивается, каким образом, через тридцать лет после революции, быв­шие (раз нет частных банков) банкиры могли вновь стать врагами, с которыми должно бороться Советское государство.

Обострение классовой борьбы по мере построе­ния социализма может означать или борьбу против уцелевших представителей прежних классов, что не­лепо, или же борьбу против классов, возникших внут­ри общества с коллективной собственностью, что тоже нелепо, так как по марксистскому учению при кол­лективной собственности на средства производства классов быть не может.

Угадывается, правда, наличие в обществе каких-то иных учений и идеологий. В СССР правители и управляемые — такие же люди, как и все прочие, стоит лишь оторваться от ритуальных формулировок. Им известно, что формулировки не несут никакого конкретного смысла, и они прибегают к нескольким полуподпольным тезисам. Согласно одному из них, важно создать совершенно новое общество, нового — социалистического — человека. Сохранение абсолютной власти партии обусловлено не уцелевшими элементами прежних привилегированных классов и даже не внешней угрозой, а требованиями воспи­тания. Наделенный властью учитель необходим, чтобы создать общество, соответствующее социалистиче­скому идеалу, и человека, соответствующего ценно­стям социализма.

Четкую идеологическую основу режима создать не удается из-за заблуждений теории, на которую опираются большевики.

В области экономики советские "люди проделали огромную работу, не имеющую, однако, ничего обще­го с исходным представлением Маркса о социализме. По Марксу, социализм должен стать преемником капитализма, усвоить его достижения и сделать все­общим достоянием блага, создаваемые производи­тельными силами. Советские люди открыли метод индустриализации, у которого есть как преимущества, так и недостатки; он может быть более совершенен, чем индустриализация на Западе, но не имеет ничего общего с изначальным представлением Маркса о роли социализма.

В политической области расхождение между тем, что хотели и что смогли сделать большевики, еще разительнее. Они исходили из идеи о временной дик­татуре во имя конечной анархии. Что же они совер­шили? Они открыли систему, у которой есть свои пре­имущества и недостатки, и современный способ удер­жания абсолютной власти; они создали государство, которому не угрожает паралич из-за раздоров меж­ду гражданами и между партиями.

Сами того не желая, большевики опровергли соб­ственную теорию, согласно которой социализм — это наследник капитализма, и не может установиться до определенного уровня развития производительных сил, и иначе, чем наследник капитализма. Поразительнейшим образом они продемонстрировали, что тип государства, который они называют социалисти­ческим, может сформироваться на любой стадии эко­номического развития, лишь бы власть оказалась в руках марксистско-ленинской партии. Революция такого типа более или менее вероятна в зависимости от экономических обстоятельств, но возможна она повсюду. Они создали государство, опирающееся на единую партию, оставляющую за собой исключитель­ное право на идеологию и на политическую дея­тельность,— то есть тип государства, неведомый марк­систам до 1917 года и который большевики тоже никак не могли предвидеть. Распространенное выра­жение: «Люди творят свою историю, но не понимают историю, которую творят» — без всякого сомнения применимо к ученикам самого Маркса. Все плохое и хорошее, что сотворили большевики, не соответствует их исходным представлениям о том, что следовало или хотелось сотворить.

Теперь понятно расхождение между конституци­онными фикциями и действительностью. Большеви­кам все еще не удалось полностью .примирить свое учение, остающееся по направленности и целям демо­кратическим, с практикой однопартийного государ­ства, порожденного обстоятельствами. Ошибочно предположение, будто конституционные фикции ли­шены смысла, что они всего лишь примитивные уловки или потемкинские деревни. Пока провозгла­шается во всеуслышание верность демократической конституции, есть надежда, что в режиме могут про­изойти демократические перемены. Провозглашая верность демократии, государство заявляет об одной из возможных конечных целей своего развития.

На деле, однако, расхождение между официаль­ной идеологией и практикой при этом режиме силь­нее, чем при любом другом, а полуофициальные идео­логические схемы, например, возвеличивание роли партии в создании промышленности, оказываются ближе к действительности.

Теперь рассмотрим партию. Вначале мы вновь сталкиваемся все с тем же явлением: у партии есть устав, который, однако, не играет в ее жизни особой роли. Как Конституция расходится с практикой, так и партийный устав чрезвычайно далек от реальной жизни.

XIX съезд — это съезд обожествления Сталина, Генерального секретаря ЦК. Ораторы один за другим поют хвалу железному человеку, восторгаясь его ге­ниальностью. Затем — XX съезд, и новый Генераль­ный секретарь произносит знаменитую речь, ставшую известной на Западе. Тот, кто на XIX съезде воспе­вал Сталина, курил ему фимиам, теперь выступает с разоблачениями множества преступлений, совер­шенных во время царствования Сталина. Новая вер­сия происходившего столь же далека от истины, как и предыдущая. В выступлении Хрущева на XX съезде есть и правда — некоторые факты нам уже были из­вестны, однако есть и суждения, которые представля­ются нам ложными, поскольку противоречат расска­зам очевидцев (например — оценка роли Сталина в годы войны). На обоих съездах речи произносились по одному и тому же образцу, награждались одними и теми же аплодисментами. Выступали одни и те же, одни и те же аплодировали, только ораторы говорили иначе, но диаметрально противоположные высказы­вания покрывали одинаково восторженные апло­дисменты.

Как же обстоят дела в партии? В этой связи воз­никает три вопроса.

Первый: о выборах. Штаб ли партии назначает тех, кто приходит на съезд, чтобы аплодировать ора­торам, или же делегатов избирают рядовые партий­цы? Короче, кто назначает тех, кому предстоит апло­дировать правителям?

Второй вопрос: кто принимает решения? Или, дру­гими словами, кто какие решения принимает? На ка­ком уровне? Один человек или несколько? Что это за люди?

Третий вопрос: какова степень единства пар­тии? Допускается ли существование группировок, и есть ли они? Какая судьба уготована инакомыс­лящим?

Разумеется, с точки зрения теории и идеологии партия всегда едина, монолитна, как и неизменно един советский народ; ей неведомы раздоры. Тем не менее часто встречаются предатели, кого на Западе называют диссидентами, или инакомыслящими.

Ответы на эти вопросы различны в разные перио­ды истории русской большевистской партии. Упро­щенно можно выделить пять этапов.

Первый прошел до взятия власти. После взятия власти и при жизни Ленина практика партии стала иной. Третий этап — время борьбы между преемника­ми, с 1923 по 1930 год. Четвертый этап ознаменован всемогуществом Сталина: между 1930 и 1953 годами. Ныне идет пятый этап, когда разворачивается борь­ба между его преемниками и утверждается новый стиль в жизни партии.

Первый этап, включающий в себя историю партии до взятия большевиками власти,— это время револю­ционной партии, которая по большей части находи­лась в подполье. Теоретические основы партии та­кого типа разработал Ленин в 1903 году в своей знаменитой книге «Что делать?»: рабочие сами по себе не могут стать революционерами, они приспосабли­ваются к капиталистическому обществу, ограничива­ются профсоюзной борьбой за удовлетворение своих требований. Партия, необходимая для выполнения исторической задачи пролетариата, должна быть пар­тией профессиональных революционеров. Это — не­многочисленная партия, подчиненная власти штаба в соответствии с учением о демократическом центра­лизме; дисциплина — строжайшая; свободное обсуж­дение разрешается до принятия решений, но приня­тым решениям должны подчиниться все.

В ту пору подпольный штаб внутри царской Рос­сии или штаб, находившийся за пределами страны, оказывали важнейшее влияние. Выборы делегатов действительно проводились, но делегациями легко было манипулировать. Этим словом я обозначаю ис­кусство штаба или секретариата партии отбирать тех, кого направляли на съезд различные секции и кто будет выбирать высший орган, то есть Центральный Комитет.

Такая практика не нова для Запада. Французской социалистической партии известны все эти приемы. В принципе, делегатов на съезды партии избирают рядовые члены, но у секретарей секций и федераций есть способы оказывать на делегатов давление. Гене­ральный секретарь оказывает значительное влияние на федерации. Правда, он недостаточно свободен, что­бы проводить политику, против которой выступили бы широкие партийные массы, но и не массы в конечном счете определяют политику партии. Есть взаимная (или диалектическая) связь между настроениями ря­довых членов партии и возможностями штаба. Цент­рального Комитета или Политбюро.

Таков, следовательно, первый этап. Партия состоит из революционеров-профессионалов и руководству­ется принципом демократического централизма. Делегаты съезда — выборные, но выборы в большей или меньшей степени под контролем штаба. Ленин, мас­терски владевший искусством управлять партийны­ми съездами, почти всегда умел навязать им свою волю.

Второй этап, начавшийся еще при жизни Ленина, после победы в гражданской войне, охватывает стаби­лизацию режима и партии. В некоторых отношениях практика напоминала революционную, но теперь она стала более явной, а споры — более резкими.

Деспотизм какого-то одного лидера или даже Политбюро в целом был еще не очевиден. На каждом съезде разворачивались страстные дискуссии между фракциями. Ленин нередко оказывался в меньшин­стве как в Политбюро, так и в Центральном Комитете, и если он все же постоянно брал верх, то лишь по­тому, что соратники чуть ли не слепо ему верили: опыт почти всегда подтверждал его правоту.

В этот период партия обзаводится также бюро­кратической структурой. Став многочисленнее, она играет все более значительную роль в управлении го­сударством. Секретариат начинает применять прием, доведенный до совершенства на следующем этапе:

все чаще секретари не избираются, а назначаются. Когда секретариат партии стал назначать секретарей секций или федераций и, косвенным путем, пред­ставителей на съездах, реальная власть переходит от массы партийцев к горстке руководителей в Цент­ральном Комитете, в Политбюро или секретариате.

Третий этап связан с победой Сталина над своими соперниками и укреплением системы, при которой руководителей партии стали не выбирать, а назначать, а пост Генерального секретаря, занимаемый Стали­ным, стал господствующей высотой, откуда можно держать в руках всю партию. Добился этого Сталин с помощью полуконституционных приемов. Чтобы одержать победу в каждый данный момент, он созда­вал новое большинство. Вначале Сталин вступил в союз с левыми, то есть Зиновьевым и Каменевым, против Троцкого, затем с правыми, то есть с Бухари­ным, против Зиновьева и Каменева, помирившихся с Троцким, В иных случаях, когда Сталин чувствовал угрозу в Политбюро, он обеспечивал себе большин­ство в Центральном Комитете. В конечном счете каждая из побед Сталина завоевана на съезде или во всяком случае закреплена там. Осуществляя личный контроль над назначениями внутри партии, Сталину всегда удавалось заручиться большинством.

Апелляция к большинству так никогда и не исче­зала из официальных текстов Союза Советских Со­циалистических Республик. Такая официальная вер­ность принципу еще не гарантирует возврата обще­ства от абсолютной власти одного человека к кон­ституционному механизму, но может содействовать этому. Внутри партии это оказалось невозможным, поскольку те, кому надлежало оценивать политику Генерального секретаря, самим же Генеральным се­кретарем и назначались. Сталин пользовался безого­ворочной поддержкой своих назначенцев. Но все же поддержка подтверждалась голосованием, и та систе­ма, которая возникла после смерти Ленина, созрела для перерождения. Оно должно было наступить рано или поздно.

На четвертом этапе, когда Сталин имел абсолют­ную власть, главные решения он принимал единолич­но. Его окружали соратники, с которыми он хоть и совещался в Политбюро, но всегда навязывал свою волю. Начиная с 1934 года, он внушал им страх. Фракции беспощадно ликвидируются — не только политически, но и физически. Настоящие или мнимые противники внутри партии объявляются предателями. Их либо торжественно судят и приговаривают к смерт­ной казни на основе «признаний», либо без всяких церемоний убивают в тюрьмах.

Любое движение в такой системе явно исходит сверху, а массы вынуждены подчиняться. Это не означает, что народ обязательно настроен враждебно по отношению к власти. Когда явная враждебность связана с крайним риском, количество официальных противников неизбежно сокращается: ведь героев ни­когда не бывает слишком много. К тому же решения, принимаемые одним лидером, могут отвечать интере­сам масс. Но раз мы пытаемся локализовать власть, нужно сказать, что она, вне всякого сомнения, со­средоточена на вершине иерархии партии, в руках одного человека. У меня есть все основания сделать такой вывод, поскольку это говорят ныне сами преем­ники Сталина.

Ситуация вновь меняется на пятом этапе. В свое время движение шло в какой-то степени от пролета­риата к партии, от партии к Центральному Комите­ту, от Центрального Комитета к Политбюро и от Политбюро к Генеральному секретарю. Теперь проис­ходит обратное движение, и отныне речи не может быть о сосредоточении власти в руках одного чело­века. Разворачивается и соперничество между преем­никами Сталина, напоминающее соперничество 1923— 1930 годов.

Есть и другие схожие черты. В 1923—1930 годах не применялись методы физического устранения про­тивников. Ленин рекомендовал соратникам не подра­жать великим деятелям французской революции и не заниматься взаимным истреблением. Он вменил им в обязанность не переступать то, что называл «кро­вавой чертой». Ее и не переступали четырнадцать лет. С 1917 по 1934 год борьба между большевистскими лидерами была ожесточенной, однако побежденных не приговаривали к смерти. Даже Троцкий был от­правлен сначала в Среднюю Азию, а затем вовсе изгнан из СССР, но не предан суду. Внутрипартийных противников стали судить и казнить, начиная с 1934 года, то есть с убийства Кирова и «великой чистки». Создается впечатление, что со времени смер­ти Сталина его преемники тоже приняли решение больше не переступать «кровавую черту»: противни­ков устраняют, но — политически, а не физически. У этого правила есть исключения, и наиболее из­вестное — дело маршала Берии, убитого, вероятно, по техническим соображениям. Глава министерства внутренних дел или полиции в режиме такого рода — чересчур опасное лицо, чтобы применять к нему кон­ституционные методы воздействия. Кроме него, глав­ные оппозиционеры все еще здравствуют, получив назначения на второстепенные посты подальше от Москвы.

Подобные явления, поражающие некоторых на­блюдателей, означают возврат к тому, что делалось в 1923—1930 годах. Зиновьев, Каменев, Бухарин и прочие находились на второстепенных постах после того, как потерпели поражение, вплоть до своего ис­ключения из партии. Сегодня, как и вчера, у фракций нет права на существование. Но (во всяком случае, временно) с враждебными, так называемыми «анти­партийными» группировками больше не обращаются как с агентами международного капитализма; фрак­ционеры считаются политическими противниками, жертвами заблуждений, но не предателями.

Решения по-прежнему принимаются на высшем уровне, но, пожалуй, не единолично, а группой. Это называется коллегиальным руководством.

Борьба между преемниками Сталина проходит в типичном стиле большевистской партии второго и третьего этапов, то есть со смесью формальной приверженности принципу большинства и скрытой хитрости. Чтобы нанести поражение какой-либо груп­пе, против нее всякий раз образуют большинство:

будь то в Политбюро (как случилось впервые, когда Маленкову пришлось отказаться от ряда своих функ­ций) или в Центральном Комитете, при последнем кризисе, когда Хрущев, не получив большинства в Политбюро, воззвал к Центральному Комитету, где большинством располагал.

Таким образом, власть пока продолжает оставать­ся на вершине, а не в массах, однако количество тех, кто влияет на принятие решений, увеличилось. Со­ветский Союз вышел из экстремальной фазы, в ходе которой побежденные во фракционной борьбе оказы­вались под угрозой немедленной гибели.