XVIII. О несовершенстве всех режимов

Итак, впереди две последние главы. Начну с того, что поясню смысл противопоставления одной раз­новидности режима другой; затем попытаюсь рассмот­реть место такого противопоставления в историче­ском плане. Иными словами, анализ будет сперва статическим, а потом динамическим.

Существуют четыре момента противопоставления конституционно-плюралистического и единовластного режимов: конкуренция и монополия, конститу­ция и революция, плюрализм социальных групп и бюрократический абсолютизм, государство пар­тий и государство, основанное на господстве един­ственной партии (последнюю антитезу можно выра­зить еще и так: государство светское — государство идеологическое).

Противопоставление конкуренции и монополии за­имствовано из лексикона политической экономии. Этот стилистический оборот представляется мне пра­вомерным, но необходимы кое-какие оговорки.

В политическом, как и в экономическом плане, встает вопрос о распределении дефицитных благ. Не всякий может стать депутатом или министром. Конкуренция вокруг политических благ может быть сравнена с конкуренцией вокруг богатств.

Однако такое сопоставление не вполне коррект­но. Строго говоря, в политике нет либеральной конкуренции. Экономист сформулировал бы так: поли­тическая конкуренция неизменно олигополистична. В .конкуренции за приобретение благ, из которых главнейшее — право на власть, участвует ограничен­ное число лиц или групп. Наиболее совершенная с точки зрения организованности политика сво­дит многополюсность к двухполюсности, двум пар­тиям. Чем лучше организована конкуренция, тем менее (в определенном плане) она демократична и тем меньше возможностей для выбора остается у простого гражданина. В случае двухполюсности вы­бирать следует одно из двух. Если конкуренция организована менее удачно (во Франции, например), можно в каком-то смысле говорить о более совер­шенном выражении демократии, так как у граждан наибольшее количество вариантов выбора.

Независимо от численности групп или партий, смысл политической конкуренции меняется в соответ­ствии с тем, как устроены сами партии. В них опять-таки наблюдается многополюсная или двухполюс­ная конкуренция, и структура партий дополняет, а то и корректирует структуру режима, определяе­мую межпартийными отношениями. В каком-то край­нем случае воплощением всей партии становится один всемогущий человек; противоположная крайность — максимально свободная конкуренция.

Два следующих понятия — конституция и рево­люция — из лексикона не политической экономии, а юриспруденции.

У понятия конституционности — несколько зна­чений. Конституционна конкуренция за право на реализацию власти, а вместе с ней — и подчине­ние этой конкуренции неким конкретным правилам. Другая, вероятно, более важная форма конституцион­ности — подчинение каким-то правилам решений правительства. Для принятия закона правительству при конституционном режиме требуется вмешатель­ство других органов власти. При авторитарном режи­ме решение правителей становится законом автома­тически. В крайнем случае законом становится воля отдельной личности. Яркий пример того — разгром заговора (или мнимого заговора), учиненный Гитле­ром 30 июня 1934 года, когда Гитлер велел каз­нить заговорщиков (или мнимых заговорщиков). Зад­ним числом был принят закон, в соответствии с кото­рым казни без суда и следствия объявлялись пра­вомерными действиями. Это выглядело сочетанием произвола с пародией на законность.

В своих взаимоотношениях с отдельными лицами государству не следует выступать истцом и судьей одновременно. У арестованного и подвергнутого из­девательствам есть — или должна быть — возможность воззвать к беспристрастным судам с требо­ванием защиты от чиновников, повинных в несоблю­дении тех или иных правил. Можно сказать иначе:

лицу, интересы которого ущемлены указом адми­нистрации, должна быть предоставлена возмож­ность обжалования этого указа в каких-то юриди­ческих инстанциях — обычных или административ­ных судах. Органы, не зависимые от правитель­ства и уполномоченные выносить решения по вопро­сам о взаимоотношениях между государством и от­дельной личностью, образуют третью форму консти­туционности.

Зато революция представляется мне по самой своей сути отрицанием законности. Конечно, я имею в виду буквальное значение слова. Один фран­цузский политический деятель высказывался о «ре­волюции посредством закона». На деле никакой революции не было; тем не менее можно предста­вить себе настолько значительные преобразования, совершаемые с помощью законов, что в широком смысле их уместно было бы назвать революцион­ными. Мне кажется предпочтительным сохранять за понятием революции его подлинный смысл, а имен­но — прекращение законности. В этом смысле режи­мы с единовластной партией по сути своей изна­чально революционны, коль скоро орудие захвата власти — насилие. Революционными они остаются в течение более или менее длительного периода. Прави­тели не соглашаются ограничить свою власть кон­ституцией или законами. В Советском Союзе партия приняла конституцию, а точнее,— три конститу­ции, но никогда не чувствовала себя связанной конституционными правилами. Режимы с едино­властной партией, в частности — коммунистические, склонны оставаться режимами перманентной револю­ции. Источником гордости становится для них то обстоятельство, что они пребывают в состоянии перманентной революции, пока не достигнут своих целей.

Следующая антитеза — плюрализм групп общест­ва и бюрократический абсолютизм — всего-навсего возвращает нас к прошлогоднему разбору[44], касавшемуся социальной структуры стран советского и за­падного типов. Все общества разносоставны, им при­сущи различные уровни жизни, образ жизни тоже различен. У групп, с одной стороны, есть право на сплочение, на самоосознание, на гласное противо­борство, а с другой — отдельные личности и группы подчиняются единообразной, бюрократической иерар­хии.

В социологическом смысле слово «бюрократ» — не человек за окошечком или в люстриновых нарукавниках, а представитель анонимного порядка, он действует не как индивидуум, а как должностное лицо с определенными функциями, с определенным местом в иерархии. У каждого — своя роль, и все должны подчиняться правилам. В крупных амери­канских фирмах — точно такие же бюрократии, как на советских государственных предприятиях.

Нашу эпоху назвали административным веком. Административные здания — такой же отличитель­ный признак промышленной цивилизации, как и фабрики. Своеобразие режимов советского типа не в этом.

Говорить о бюрократическом абсолютизме мож­но, поскольку все руководители включены в единую администрацию, вместо того чтобы рассеяться по не­зависимым предприятиям, обладающим собственными бюрократиями. В однопартийном режиме все руково­дители коллективного труда принадлежат к государ­ственной иерархии. На предприятиях и в министер­ствах карьеру делают одни и те же люди. Впрочем, и на Западе встречаются такие примеры. Во всех национализированных секторах наблюдается слия­ние карьеры главы предприятия с карьерой госу­дарственного служащего. И все же именно огосударствливание бюрократии, доведенное до крайно­сти,— главная черта режимов с единовластной пар­тией. Те, кто обязан государству всем — и трудом, и доходами, и все теряет при увольнении или же чистке, составляют один привилегированный класс. К росту по службе, к почестям ведет в итоге толь­ко один путь — через государственную бюрокра­тию, и такое прохождение «по инстанциям» непре­менно обрекает людей на унижения.

Четвертое противопоставление — государства пар­тий и государства, выражающего интересы одной- единственной партии. В первом случае — много­образие конкурирующих партий, у каждой из кото­рых — свое собственное представление об общем бла­ге, а во втором — единственная партия, чье пред­ставление об общем благе обязательно для всех. Я ис­пользовал еще одно выражение из эпохи политиче­ской борьбы: «противопоставление светского и идео­логического государств», то есть государств, связан­ных с какой-то религией, государствам, отделенным от какой бы то ни было религии.

Эта антитеза отнюдь не проста. У любого сооб­щества должны быть некие общие ценности. Иначе оно перестало бы существовать как таковое. В стра­нах светских идея государства все больше сводится ,| к самому конституционному устройству. Главная мысль, лежащая в основе конституционно-плюра­листического режима,— священный характер консти­туции: все граждане изъявляют согласие на улажи­вание своих ссор сообразно конституционным пра­вилам. Отказ от насилия становится, так сказать, идеологией неидеократического режима. Потому го­сударство, не выступающее в качестве выразителя интересов какой-то одной партии, государство, до­пускающее многообразие партий и учений, не превра­щается в пустую оболочку — ведь отказ от насилия сопряжен с определенной философской концепцией. Этот отказ предполагает веру в свободные дискус­сии, в возможность постепенных преобразований. Любой политический режим определяется особой формой улаживания социальных конфликтов и обнов­ления стоящих у власти групп. Конституционно-плюралистический режим стремится к мирному ула­живанию конфликтов и равномерному обновлению таких групп.

Какой вывод можно сделать на основе нашего сравнительного анализа?

Было бы неразумно утверждать, что один режим хорош, а другой плох, один воплощает добро, а дру­гой — зло. Оба несовершенны, хотя и по-разному. Несовершенство конституционно-плюралистических режимов проявляется в каких-то частностях, что же касается режима с единовластной партией, то речь идет о сути.

Конституционно-плюралистические режимы несо­вершенны по причине избытка либо олигархии, либо демагогии — и почти всегда отличаются ограниченной эффективностью.

Избыток олигархии — когда за действиями партий скрывается всемогущество некоего меньшинства. Из­быток демагогии — когда группы в условиях партий­ной борьбы забывают о нуждах всего социума и о смысле общего блага. Ограничения же эффективно­сти обусловлены тем, что режим, где у каждой груп­пы есть право защищать свои интересы, часто не в состоянии принимать радикальные меры.

Несовершенство режима с одной партией прояв­ляется иначе и затрагивает саму его сущность. Единовластие партии ничем не обосновано, если об­щество идеологически однородно, если в нем нет конфликтов между группами и оно существует в условиях плановой экономики с общественной собственностью на средства производства. Но если мнения не могут высказываться свободно, если сохра­няется ортодоксальность, значит, общество не одно­родно. В этом случае группа, утверждающая свою власть насилием, возможно, и действует ради заслу­живающей восхищения идеи, но нельзя сказать, что таким образом устанавливается демократия.

Рассмотрим Советскую Конституцию и процедуру выборов. Если сами по себе выборы лишены зна­чения, если конституционные формы не наполне­ны конкретным смыслом, чего ради советский режим сохраняет столько церемоний: выборы и со­зыв какого-то подобия парламента? Выборы — это прежде всего уважение к смыслу процедуры. Если власть не исходит от управляемых, то зачем нужны выборы? То, что они в Советском Союзе проводят­ся, как и существование там парламента, доказывает:

намерения восстановить в будущем демократические процедуры еще не окончательно исчезли. Их отмена или использование в узкокорыстных интересах объ­ясняются ссылками на обстоятельства: общество. мол, еще недостаточно однородно. Возможность поступать иначе возникнет тогда, когда общество станет однородным. Это значит, что в силу своих методов и идей режим с единовластной партией — всего лишь переходный этап, даже если он длителен и необходим. Впрочем, это его не оправдывает.

Тем не менее часто предпринимаются многочис­ленные попытки найти прагматические оправда­ния режиму.

Иногда невозможно устранить олигархию, не при­бегая к насилию. Порой все сводится к выбору между бесплодным консерватизмом и насилием. Обращение к насилию не преступно само по себе. Если бы правительства на Западе заявили о непри­миримой враждебности к насилию, они заявили бы о неприятии собственных предков. В Англии и во Франции отрубали головы королям. Англичане часто .задумываются, правы ли они тогда были. Французы Спорят об этом меньше. В обоих случаях револю­ция свергла традиционную власть. У истоков кон­ституционно-плюралистического режима в США тоже революция: война за освобождение. Режимы Запада не проявляют непременной враждебности к насилию. Но насилие должно приводить к стабилизации в виде конституционных правил. Насилие, питающее само себя, само выносит себе приговор.

Единовластие какой-то партии после революцион­ного этапа может быть полезным для построе­ния государства. Оправдание бывает двух видов: «передовой отряд» и «школьный учитель». Допустим, единовластная партия — передовой отряд народных масс. Она ведет их на завоевание будущего. Она берет лучших, которые в свою очередь образуют отборную группу, контролирующую и поучающую всех прочих. Допустим, что единовластная партия — так сказать, школьный учитель. Ей открыта истина исто­рии, которую она передает еще не просвещенным массам — как наставник передает истины детям.

Весь вопрос в том, чтобы узнать, когда такие оправдания считаются законными,— тут нет единой философской или социологической доктрины. Если вопрос в том, в каких обстоятельствах насилие оправдано, договориться будет нелегко. Жертвам на­силия трудно согласиться с его необходимостью: современникам вообще труднее, чем потомкам, при­знать законность насилия. Все эти утверждения, од­нако, слишком очевидны. Важно, что пока нет еди­ной теории, которая дала бы возможность опреде­лить, в каких случаях насилие оказывается обоснованным с исторической точки зрения. Можно вслед и Кантом утверждать, что насилие морально преступно, однако придется добавить — опять же вслед за Кантом,— что это морально преступное насилие ока­залось исторически необходимым при создании госу­дарств и что без насилия не поднять людей до уровня разума.

Возможно ли окончательное определение режима; единовластной партией? На уровне идеи?

Такое определение можно было бы позаимствовать у Шпенглера. Человек — хищное животное, по природе своей он склонен к насилию, и режимы, пытающиеся устранить насилие,— это режимы упадка. Тут совмещены две системы аргументов: метафизическая, согласно которой насилие, хотя и отвратительно, присуще человеческой природе; и историческая — в соответствии с которой режимы, будь то юнституционные или уравнительные, являются провозвестниками упадка.

Но людям не свойственны пессимистические а строения Шпенглера, они не считают себя хищными зверями и не желают ими быть. Шпенглер, вероятно, возразил бы, сказав, что это лишь доказывает их лицемерие. Такой ответ достаточно серьезен все же не убедителен. Люди не считают себя склонными исключительно к насилию, их поведение частично определяют суждения о добре и зле. Невоз­можно руководствоваться шпенглеровской философи­ей в политике. Став политиком, Шпенглер сам был бы обречен на лицемерие, потому что люди не приемлют роль, которую он им отводит.

Теория человека-агрессора привела бы в эпоху термоядерных войн к самоистреблению человечества. Контраргумент, хоть и основанный на частности, достаточно действен: если войны неизбежны, то человечество при технических средствах, которыми оно располагает, рано или поздно обречено на гибель. Псевдореалистическая философия Шпенглера опровергается исторической действительностью.

Современные общества подчинены рациональным началам. Антропологическая концепция Шпенглера не приспособлена к природе индустриальных обществ, характеризующихся совместным трудом, который тре­бует равных шансов для отдельных личностей и уж во всяком случае минимального образования для всех. Социалистическая и уравнительная тенденция, по мнению Шпенглера, а может быть, и Ницше, пред­ставлявшая собой знамение упадка, сегодня следствие скорее социальной необходимости, чем человеческой

воли.

Можно сделать вывод, что каждый режим несовер­шенен по-своему. Это вызовет многочисленные воз­ражения, которые мне хотелось бы обсудить.

Вот два основных.

1. Соответствует ли государство партий назначе­нию современного общества? Уместно ли во Франции 1958 года, наблюдая за пошлостями и гнусностями режимов партий (как их описывают изо дня в день), утверждать, что режимы эти соответствуют сути об­щества?

2. Не стремится ли государство с единовласт­ной партией, государство, отражающее чаяния одной партии, создавать ценности, коре иным образом отлич­ные от ценностей многопартийного государства?

Начнем с первого возражения. Не является ли государство партий столь же несовершенным, что и государство с партией, монополизировавшей власть?

Я думаю здесь об исследовании политических партий, проведенном Симоной Вейль. Она советова­ла запретить все партии, чтобы вернуть демокра­тии ее чистоту. Жан-Жак Руссо безоговорочно осуж­дал фракции, частичные и односторонние объеди­нения граждан в рамках Республики. По его мнению, подлинной демократии не свойственно соперничест­во убежденно оппозиционных группировок. А я изо­бразил множественность партий как одну из основ конституционно-плюралистических режимов. Не в мо­их намерениях отрицать недостатки, свойственные партиям. Если я и готов защищать партии вообще, то лишь потому, что не состою ни в одной. Для меня важна их отвлеченная правомерность, даже если я вижу частные недостатки. Если вообразить людей иными, чем они есть, вполне мыслим режим со сво­бодными выборами и со свободой дискуссий, где ме­ханический характер выборов, всегда неприятный и зачастую скверный, не оказывает влияния на избира­телей. Партии, так сказать, продуцируют демаго­гию, вынуждают своих членов не выходить даже в мыслях за некие пределы, не выступать в защиту не­партийных интересов. Любому политику известно, что невозможно быть одновременно членом партии и уче­ным, и это так или иначе сводится к призна­нию: партиец не всегда в состоянии говорить прав­ду. Принципиальность в духе Симоны Вейль, убеж­денность в том, что всякое отклонение от исти­ны — абсолютное зло, приводят к безоговорочному осуждению свары, которую называют партийной борь­бой. Это не избавляет от необходимости понимать черты, соответствующие сути современных многопар­тийных обществ.

Во-первых, следует наладить соперничество. Я уже говорил о конкуренции и о монополии. Исполь­зуя параллель с экономикой, я предлагал допустить, что современным экономическим обществам свой­ственна конкуренция в большинстве областей. По­литическое функционирование конституционно-плю­ралистических режимов — это организация соперни­чества, причем и организация, и соперничество неизбежны в наших обществах, так как уже не­мыслимы правители, ниспосланные Богом или тради­цией. Раз больше нет правителей, законных по пра­ву рождения, то откуда возьмутся законные прави­тели, если не в результате конкуренции? Если она не организована, она приведет к произволу и на­силию.

Во-вторых, важнейшую роль играет потенциаль­ное участие всех граждан в политической жизни. Современные выборы, возможно, всего лишь кари­катура на идею участия граждан в делах государ­ства, но в любом случае они остаются символом того, что может воплотиться в жизнь.

Важным в многопартийном режиме является и свобода обсуждений всего, что надлежит предпринять, и, конечно же, модификаций конституции. Думаю, предоставление права участвовать в обсуждении всем, кому этого хочется, соответствует сути наших обществ и призванию человека. Я не забываю об остроум­ном возражении Поля Валери: политика в течение долгого времени была искусством мешать людям интересоваться тем, что их волнует, теперь же она пре­вратилась в искусство расспрашивать их о том, чего они не знают. Афоризм — блистательный, но если не докучать людям расспросами, они навсегда останутся в неведении. Режим такого рода вселяет на­дежду на то, что расспросы когда-нибудь сделают граждан менее невежественными.

Свободные дискуссии затрагивают несколько взаи­мосвязанных тем. Это и распределение ресурсов сообщества, и организация труда, и структура по­литического режима, и, наконец, интересы данного сообщества в сопоставлении с другими.

Граждане могут разумно и гласно обсуждать распределение ресурсов сообщества или организа­цию труда. Трудно, к сожалению, обсуждать про-,. ведение внешней политики.

Конституционно-плюралистические режимы более соответствовали бы своей сути, если бы способ отбора правителей и сама конструкция казались всем более приемлемы ми.

Гласное обсуждение управления экономическим режимом не только разумно, но и способствует 1 эффективности. Зато во время смут, когда интересы одного сообщества противопоставляются интересам других, любое действие может быть сковано именно вследствие того, что каждое решение гласно оспа­ривается.

Все эти явления (да и множество других) связаны с человеческой природой и чертами современного общества, и мне не кажется, что они подрывают доверие к взглядам, которые я собираюсь отстаивать. В современных обществах я не вижу возможности налаживать соревнования, обеспечивать всем & участие в выборах и дискуссиях, не нарушая принципов нашей цивилизации.

Теперь перейдем ко второму возражению, относи­тельно особых ценностей, присущих режимам с еди­новластной партией.

В таких случаях чаще всего говорят о подлинной свободе, в отличие от свободы формальной, и о создании нового человека в результате построения социализма.

Слово «свобода» имеет много значений. По Мон­тескье, свобода означает безопасность, гарантию того, что граждан не потревожат, если они соблю­дают законы. Далее, свобода означает для граждан право придерживаться приемлемых для них мнений обо всем или о большинстве вопросов, причем го­сударство не навязывает какие-либо мнения. Для Рус­со свобода означает участие в делах сообщества, в назначении правителей, причем отдельный гражданин, подчиняющийся государству, должен испытывать та­кое чувство, будто он подчиняется только самому себе.

В политической философии эти три представле­ния считаются классическими. Я добавлю еще два.

Тот, кого с юных лет преследует чувство, что он заперт в клетке жизни без всякой надежды на изменение своего положения, освобождение и ка­кую-то более высокую ступень в обществе, может счесть себя несвободным. В наше время свобода предполагает какой-то минимум социальной подвиж­ности.

Наконец, в своей работе человек должен чув­ствовать, что с ним обращаются справедливо и он не во власти произвола, что за свои усилия он получает пропорциональное вознаграждение.

Конечно, чувство свободы в конкретном смысле слова определяется многими обстоятельствами.

Вполне могу представить, что советский гражда­нин, получавший стипендию при обучении в среднем, а затем в высшем учебном заведении, поднявший­ся по ступенькам социальной иерархии и сегодня занимающийся делом, которое приносит ему удов­летворение, чувствует себя свободным, хотя, возможно, он не пользуется полной безопасностью или правом оценивать как угодно марксистскую философию. Восхождение по ступеням социальной лестницы (или надежда на это) может возбудить в нем чувство гордости, даже если у него нет иных форм свободы.

Чувство свободы определяется и представлением о справедливости и несправедливости. Когда рабочий считает частную собственность злом, а прибыли крупных фирм — результатом эксплуатации, то даже наслаждаясь безопасностью, правом читать по утрам «Юманите» и бранить правительство, он, вероятно, полагает, что в какой-то мере лишен свободы. Чувство свободы не пропорционально ее объективным гарантиям, если брать слово «свобода» в трех его первых значениях.

Два последних значения слова «свобода» я при­вел, чтобы показать: в критике конституционно-плюралистических режимов есть доля истины. При­ходится слышать, что конституционные свободы важнее для представителей привилегированных классов и, в частности, интеллигенции, чем для простых граждан, что конституционно-плюралистические ре­жимы лишают народные массы тех двух последних форм конкретной свободы, каковыми являются со­знание заслуженности своего места в обществе, спра­ведливости вознаграждения за свой труд — и надежды на социальный успех.

Безопасность, свобода мысли и участие в реали­зации верховной власти оказываются недостаточ­ными. Конституционно-плюралистические режимы не являются гарантами всех свобод. Но это не озна­чает, что у слова «свобода» другой смысл в режи­мах с единовластной партией, которые тоже не всег­да обеспечивают рабочим свободу труда и справед­ливость его оплаты. Не думаю, чтобы хоть один теоретик коммунистической партии всерьез полагал, будто безопасность гражданина, свобода мысли и уча­стие в реализации верховной власти не являются полноценными формами свободы. Зато теоретики указывали (порою справедливо), что в конституцион­но-плюралистических режимах не всегда гаранти­руются какие-то иные аспекты свободы.

Из данного спора следует, что в режимах с едино­властной партией нет особого понимания свободы, отличного от того, которым пользуются режимы конституционно-плюралистические. Неверно, что смысл слова «свобода» различен по разные стороны «железного занавеса». Верно только, что до сих пор все свободы никогда не гарантировались одновременно всем гражданам. Каждый теоретик поет хвалу своим взглядам, выделяя то, что дает его режим и в чем от­казывает другой. Подобные споры о достоинствах и недостатках режимов понятны и уместны.

Возможна ли философская концепция свободы, которая оправдала бы выбор в пользу определенного режима — в частности, режима с единовластной пар­тией? Не думаю. Философы охотно объясняют, что высшая свобода сливается с разумом. Став разумным, человек поднимается над конкретикой и достигает некоей всеобщности. Но, как сказали Кант и Огюст Конт, такое воспитание разума непременно проходит через подчинение труду и закону, и оно обязательно везде и всегда.

Лично мне не кажется, что в индустриаль­ных обществах есть режим, который и в самом деле создает нового человека. Будучи обществами наслаж­дения, индустриальные общества не могут не пробуж­дать у граждан индивидуальных интересов и, как сказали бы моралисты прошлого, эгоизма. Ограниче­нию доходов членов коммунистической партии был быстро положен конец. Ленин вначале ввел правило, согласно которому аристократ режима — член комму­нистической партии — не имел права получать зара­ботную плату выше рабочего. Но иерархия заработ­ной платы была восстановлена, поскольку неравен­ство в вознаграждении за труд было сочтено тех­нически необходимым для функционирования про­мышленной экономики. Можно ли предположить, что режим с единовластной партией создает нового чело­века благодаря своей идеологии? Мне кажется, подоб­ные режимы окажутся не в состоянии пропаган­дировать материалистическую веру так, чтобы устра­нить религии.

Будет ли этот гипотетический «новый человек» (не имеющий права уподобиться в эгоизме своему ближнему из буржуазных стран) новым в силу то­го, что принимает государственное учение? Такое принятие — постоянное и всестороннее — в конечном счете невозможно. Привлекательность учения, вызы­ваемый им энтузиазм объясняются надеждами акти­вистов. А если учение стало оправданием государ­ственной практики, то несовпадение грандиозных ожиданий и действительности хоть и не принуж­дает к отказу от учения (можно полагать, что сре­ди всех возможных режимов данный является на­илучшим), но подтачивает веру в него. Человек, порожденный коммунистическим режимом,— не цель­ное существо, слившееся с определенным верованием и определенным обществом, а двойственная натура, он приемлет общие принципы с большей или меньшей убежденностью, зная, что можно, а что нельзя гово­рить с учетом реального положения дел. Это человек человечный, принадлежащий к индустриальным обществам, оснащенный учением, по отношению к которому он испытывает то скептицизм, то фанатизм.

Вот почему я не думаю, что противопоставле­ние друг другу двух типов режима означает противопоставление двух идей, коренным образом отличных. Нет оснований предполагать, что современный мир раздирается двумя идеологиями, обреченными на постоянную борьбу. Можно попытаться установить различие между очевидными недостатками кон­ституционно-плюралистических режимов и сущностным несовершенством режимов с единовластной партией. Но в некоторых обстоятельствах несовершенный по сути своей режим предпочтительнее режима, несовершенного в частностях. Иначе говоря, возможно, режимы и не сопоставимы с точ­ки зрения их ценности, но это не дает научных или философских оснований диктовать действия, необходимые в какой-то данный момент. У политиков довольно причин, чтобы утверждать: нет истины, соотносимой с действием. Однако это не означает, будто философы не правы, напоминая, что режим, в котором царит мир, лучше режима, основанного на насилии.