XV. О тоталитаризме

В конце предыдущей главы мы проанализировали одно из самых тягостных в своей загадочности явле­ний советского режима: периодически возникавшее идеологическое неистовство в сочетании с полицейским террором. Два периода, когда это проявилось, так сказать, в наиболее совершенном виде,— 1934— 1938 и 1949—1952 годы. Теперь, благодаря самому Хрущеву, известно, что за год до смерти Сталин го­товил огромную чистку, сопоставимую, возможно, с той, что прошла в 1936—1937 годах. Было бы не­справедливо судить о всем советском режиме и его лидерах только на основе этого полицейского терро­ра, но мне кажется, что он имеет несомненное значение.

Секретный доклад Хрущева похож на странную иллюстрацию теории Монтескье о деспотизме: соглас­но этой теории, принцип, на котором зиждется дес­потизм — страх, незаметно завладевающий всеми в данном обществе,— всеми, кроме одного. Хрущев сам спрашивает: «Почему же мы ничего не сделали?» И отвечает, искренне и простодушно, что ничего поделать было нельзя. Когда верховный владыка тебя вызывал, никогда не было известно, хочет ли он с тобой посоветоваться или отправить тебя в тюрьму. Этот всеобщий страх получил распространение в ре­жиме, порожденном благороднейшими из устремле­ний человечества.

Если бы такой террор был революционным, он казался бы вполне обычным делом, но он обрушился не только на подлинных или возможных противни­ков, но и на тех, кто был верен режиму, лет через двадцать после взятия большевиками власти. Нако­нец, террор церемонно прикрывался саморазоблаче­ниями обвиняемых, что было за пределами всякой ло­гики, поскольку так или иначе позорило весь режим. В самом деле, уж если понимать буквально признания бывших соратников Ленина или обвинения против генералов Красной Армии, пришлось бы поверить, что государством управляли именно те, кто против него же устраивал заговоры и предавал его иностранным державам. Совокупность обвинений, которые тем са­мым навлекал на себя режим, была чудовищной. Если же эти признания считать ложными, то как оценивать режим, вынуждавший обвиняемых так оговаривать себя? Наконец, нельзя не задаться вопросом: где же реальность? Где идеология? Во что же верят высший вождь, вожди рангом поменьше и массы? Один-единственный лидер определял судьбы всех, покрывал славой или обрекал на позор, объявлял тех, кто слу­жил режиму, верными подданными или предателя­ми. Но раз он распоряжался жизнью и смертью каждого, то не мог же он сам верить в нежизнь, которую прочих заставлял принимать за жизнь, да и они едва ли с большим доверием относились к этому бреду. В итоге получался странный мир, где смысл имело любое отдельное событие, но все в целом было совершенно бессмысленным.

Теперь, пожалуй, возникает искушение отбросить идеологию как шелуху и сделать вывод: если что и было подлинным — так это деспотизм, возможно, даже деспотизм одного лидера, а прочее сводилось к маскировке, которая никого не могла ввести в заблуждение.

Мне кажется, что даже в таком крайнем случае было бы неверно игнорировать идеологию. Дело в том, что патологические проявления деспотизма немы­слимы вне рамок идеологического неистовства, даже если оно внушает большинству больше неверия, чем веры.

Что представляет собой феномен тоталитаризма? Как и все социальные явления, он, в зависимости от точки зрения наблюдателя, может получить много различных определений. Вот какими мне видятся пять его основных признаков:

1. Тоталитаризм возникает в режиме, предостав­ляющем какой-то одной партии монопольное право на политическую деятельность.

2. Эта партия имеет на вооружении (или в каче­стве знамени) идеологию, которой она придает ста­тус единственного авторитета, а в дальнейшем — и официальной государственной истины.

3. Для распространения официальной истины го­сударство наделяет себя исключительным правом на силовое воздействие и на средства убеждения. Государство и его представители руководят всеми сред­ствами массовой информации — радио, телевидением, печатью.

4. Большинство видов экономической и професси­ональной деятельности находится в подчинении госу­дарства и становится его частью. Поскольку госу­дарство неотделимо от своей идеологии, то почти на все виды деятельности накладывает свой отпечаток официальная истина.

5. В связи с тем, что любая деятельность стала государственной и подчиненной идеологии, любое прегрешение в хозяйственной или профессиональной сфере сразу же превращается в прегрешение идео­логическое. Результат — политизация, идеологизация всех возможных прегрешений отдельного человека и, как заключительный аккорд, террор, одновременно полицейский и идеологический.

Определяя тоталитаризм, можно, разумеется, счи­тать главным исключительное положение партии, или огосударствливание хозяйственной деятельности, или идеологический террор. Но само явление полу­чает законченный вид только тогда, когда все эти черты объединены и полностью выражены.

Все пять перечисленных признаков были взаимосвязаны в 1934—1938 годах; так же обстояло дело и в 1948—1952 годах. Понятно, каким образом осуществлялась взаимосвязь. В советском режиме исклю­чительное положение партии и идеологии связано с самой сутью большевизма, его революционной устремленностью. Централизация средств силового воздействия и средств убеждения связана с идеей исключительного положения партии в государстве. Огосударствливание хозяйственной деятельности есть прямое выражение коммунистического учения. Связи между перечисленными признаками легко вид­ны. Что касается завершения — идеологического тер­рора, он становится логичным как раз благодаря исключительному положению партии, идеологии, средств убеждения и огосударствливанию видов инди­видуальной деятельности.

Было бы неправомерным отождествлять понят­ность и необходимость такого сочетания. Эти при­знаки объединены, однако их связь еще не обяза­тельно постоянна, а режим с партией, монополизи­ровавшей власть, не всегда приводит к крайней раз­новидности террора. Надлежит поставить три основ­ных вопроса:

1. Насколько тоталитаризм как историческое яв­ление неповторим?

2. На сколько советский тоталитаризм сопоставим с аналогичными явлениями в других режимах, на­пример в национал-социализме?

3. Обречен ли однопартийный режим или режим тотального планирования на тоталитаризацию?

Начнем с последнего вопроса.

В XX веке есть авторитарные режимы, но не од­нопартийные, и есть однопартийные режимы, не ставшие тоталитарными, не занимающиеся распро­странением официальной идеологии, не стремящиеся охватить своей идеологией все виды деятельности. Есть однопартийные режимы, где государство не поглощает общество, а идеология не имеет патологи­ческого размаха, характерного для советского режи­ма. Верно, что любой однопартийный режим в инду­стриальных обществах чреват расцветом тоталитариз­ма. В индустриальных обществах цивилизованные нравы: правители должны обращаться к управляе­мым и оправдывать свою власть. Они не ссылаются на традиционную легитимность, у них нет таких обо­снований собственной власти, которые не могли бы стать предметом дискуссий, они обязаны разъяснять, почему и во имя чего повелевают. Но любой управляемый в условиях однопартийного режима вы­нужден прекращать обсуждение, когда оно доходит до определенной точки, я бы сказал — до той точки, когда обсуждение становится интересным. Можно обсуждать многие вопросы, но не вопрос о том, почему отсутствует право объединяться в иные партии, по­мимо единственной. Соответственно у руководителей единственной партии неизбежно возникает искуше­ние оправдать свое исключительное положение. Для этого достаточно любой идеологии (люди никогда не проявляют чрезмерной придирчивости к качеству идеологических систем), но она должна быть разра­ботанной, навязанной, проникающей всюду.

Тем не менее однопартийный режим в фашист­ской Италии никогда не отличался избыточной идеологичностью и тоталитарностью, которые могли бы сравниться с великой чисткой в СССР и крайностями гитлеризма последних лет. Когда применительно к обоим случаям говорят о тоталитаризме, то главным явлением, первопричиной оказывается, на мой взгляд, сама революционная партия. Режимы стали тотали­тарными не в силу какого-то постепенного развития, а на основе первоначального стремления коренным образом преобразовать существующий порядок в соот­ветствии со своей идеологией. У революционных пар­тий есть общие черты, которые приводят к тотали­таризму,— масштабность устремлений, радикальность позиций и выбор самых крайних средств.

Можно ли сказать, что эти проявления сходства дают возможность сблизить оба воплощения тота­литаризма?

Приводились две противоречащие друг другу систе­мы аргументов. Одна отрицает, другая же утвержда­ет родство обоих режимов. В большинстве случаев обе системы представляются мне неудовлетворитель­ными или, по крайней мере, неубедительными.

Каковы доводы тех, кто отрицает родство обоих воплощений тоталитаризма?

Во-первых, разные источники пополнения рядов коммунистической и национал-социалистской пар­тий. В Германии социальные базы партий и в самом деле различны: хотя многие рабочие голосовали за национал-социалистскую партию, подавляющее боль­шинство промышленных рабочих отдавали свои го­лоса социалистической или коммунистической пар­тиям.

Необходима, впрочем, одна оговорка. В годы, пред­шествовавшие взятию власти Гитлером, немцы до­вольно часто переходили из партии в партию. Психо­логический темперамент активистов не обязательно различался, даже если их социальное происхождение не совпадало.

Но главное не в этом. Допустим, что слои, откуда шло пополнение партий, не одинаковы. Главное — установить, могут ли сходные феномены происходить на основе разных классов? Различия в социальных базах партий еще не дают ответа на поставленный вопрос. Те, кто настаивает на родственности режи­мов, говорят, что, невзирая на различия в социальном происхождении активистов, обе партии, придя к вла­сти, обнаруживают многочисленные черты сходства в том, как они свою власть реализуют.

Во-вторых, утверждается, что национал-социализм и капитализм изначально заодно, так как национал-социализм—режим, созданный капиталистами или монополистами для сохранения своей власти.

Довод несостоятелен и противоречит истинному положению дел. Правда, в догитлеровской Германии многие капиталисты-промышленники и банкиры ока­зывали денежную поддержку национал-социалистской партии. Им казалось, что этой партией они смогут вертеть по своему усмотрению. Они видели в ней возможность защититься от социалистической или коммунистической революции. Но, став тоталитар­ным, режим вышел из-под контроля и из услужения монополистов. Промышленники, банкиры, представи­тели прежних правящих классов на последнем этапе гитлеризма находились преимущественно в оппози­ции. После июля 1944 года[39] они стали жертвами чистки, по своей природе отличавшейся от советских чисток, но достаточно серьезной, чтобы доказать: курс пришедшей к власти гитлеровской партии не стал выражением воли класса капиталистов.

Третий довод таков: коммунисты и фашисты ве­дут между собой борьбу не на жизнь, а на смерть. Он опять-таки неоспорим. Но ведь братоубийствен­ные распри — дело обычное. По-прежнему остается нерешенным вопрос: насколько тоталитарность как явление присуща обеим партиям после того, как они приходят к власти?

Этим партиям, несмотря на бесконечные раздоры, случалось признавать родство между собой. Риббен­троп, прибыв в Москву в 1939 году, говорил о встрече двух революций, а Сталин ответил любезностью на любезность, подняв тост за здоровье канцлера Гит­лера, которого так любит немецкий народ. Подобные высказывания доказывают лишь, что обе стороны в одинаковой мере умеют пользоваться любой стили­стикой.

Четвертый довод — того же порядка, что и первые три: изначальная несовместимость идеологий. Я не ставлю под сомнение его истинность, но вопрос опять-таки остается открытым. Согласно коммунистической идеологии, фашизм воплощает все самое скверное в истории и самое низкое в человеческой природе. Согласно фашистской идеологии, коммунизм — зло в чистом виде, абсолютный враг. Но если одна идео­логия выглядит универсалистской и гуманной, а дру­гая — националистской, расистской и ни в коей мере не гуманной, это вовсе не доказывает, что партии не прибегают во имя противоположных идей к ана­логичным методам. Ссылаться на диаметральную противоположность идей при анализе сходства или несходства методов — значит удаляться от постав­ленной проблемы. Те, кто настаивает на родстве партий, как раз и хотят показать, что идеологии или благородные устремления немного значат на весах истории, и люди подчиняются побуждениям, не зависящим от идеологий. Ответить, что глубокого родства быть не может, поскольку идеологии диамет­рально противоположны,— значит считать заранее решенной обсуждаемую проблему — могут ли идео­логии оказывать определяющее влияние на методы.

Из любви к истине добавлю, что по большей части доводы в пользу родства обеих разновидно­стей тоталитаризма меня не убеждают, хотя я не согласен и с доводами противоположной стороны.

Отдельные проявления тоталитаризма повторя­ются в какие-то периоды истории советского режима и режима национал-социалистского. Однопартий­ность, официальная идеология, абсолютная власть Верховного Правителя, вездесущая полиция, идеоло­гия, которая мало-помалу пропитывает все виды дея­тельности, полицейский террор — это и в самом деле было как в национал-социалистической Германии, так и в Советской России. Крайняя форма нацистского режима проявилась во время войны, когда прошли годы после взятия власти,— да и в Советском Союзе крайний террор воцарился через двадцать лет после взятия власти, а не сразу же.

Другой довод в пользу родства обеих разновид­ностей тоталитаризма я уже отверг. Речь шла об исключительной роли власти, о том, что идеи не имеют никакого значения. Но ссылки на несовместимость идеологий и на неверие коммунистов в общечело­веческие я гуманистические ценности я отказываюсь принимать в качестве решающих доводов!

Наиболее убедительное обоснование родства обеих разновидностей тоталитаризма содержится в книге «Происхождение тоталитаризма». Её автор Ханна Арендт в основном сравнивает Советскую Россию 1934—1937 годов и гитлеровскую Германию 1941— 1945 годов. Но было бы несправедливо ставить на одну доску сравнение этих двух периодов и двух типов террора — и режимов в целом.

Различия и родство двух разновидностей тотали­таризма неоспоримы. Черты сходства слишком замет­ны, чтобы усматривать в них чистую случайность. С другой стороны, различия в идеях и целях слишком очевидны, чтобы принять мысль о коренном родстве режимов. Родство или противоположность могут выступать более ярко в зависимости от многих сооб­ражений. Однозначный ответ получить никогда не удастся, поскольку национал-социалистский режим не имел столько времени для развития, сколько совет­ский, история которого охватывает множество эта­пов. Национал-социалистскому режиму было отпу­щено всего лишь шесть лет мирной жизни. В 1939 году государство ввязалось в военную авантюру, опреде­лившую его дальнейшую судьбу.

Нельзя довольствоваться сравнительным социо­логическим анализом, если хочешь уяснить относи­тельные масштабы родства и противоположности; следует принимать во внимание и два других метода: историю и идеологию.

Как известно, с исторической точки зрения совет­ский режим порожден революционной волей, вдохно­вляемой гуманистическим идеалом. Цель заключалась в создании самого гуманного общества, которое когда-либо знала история, где больше не было бы классов, а однородность общества способствовала бы взаимному сближению граждан. Но при движении к абсолютной цели режим не стеснялся в средствах, ведь, согласно учению, только насилие могло привести к безупречно положительному обществу, и пролета­риат вел против капитализма беспощадную войну.

Сочетание возвышенной цели и безжалостных средств обусловило разнообразие этапов развития со­ветского общества. Первый этап — банальный: граж­данская война и политический террор, сопутствую­щий гражданской войне. Следующий этап: террор смягчается, какое-то место в обществе отводится частной инициативе — нэп. В 1929 году начинается третий этап: новая революция в точном смысле слова (то есть коренное преобразование обществен­ных структур), осуществляемая государством сверху. Через десять лет после своей победы режим пред­принимает следующую революцию, которая в каком-то смысле (если верить свидетельствам самих вождей) стала еще более яростной и еще более мучительной, нежели первая. Вторая революция — коллективиза­ция сельского хозяйства — сопровождалась, по сло­вам Хрущева, новыми проявлениями террора, который нынешний Генеральный секретарь не подвергает осуж­дению. В своем знаменитом докладе Хрущев ограни­чивается тем, что заявляет, будто эту революцию можно было б совершить ценой меньших жертв. Он приемлет террор против землевладельцев, кресть­ян и кулаков, отвергавших коллективизацию, приемлет террор против врагов партии.

По-прежнему удивляет, почему, начиная с 1936 го­да, бушует великая чистка, новый этап террора? Ведь аграрная революция победила и режиму более ничто не угрожает! Найти истолкование советскому терро­ру сложно потому, что непонятно, зачем чистки, когда сражение уже выиграно? Этот вопрос зада­ют не только специалисты на Западе, но и сам Хрущев. Начало культа личности, полагает он,— террор 1934—1938 годов, обращенный против чле­нов партии. Целью террора вначале было уничто­жение уже побежденных противников Сталина, что сам Хрущев считает лишним. Затем репрессии об­рушились на самых верных сталинцов. Но для чего нужен террор именно против тех членов комму­нистической партии, которые никогда не были укло­нистами?

Культ личности — вот единственный ответ, пред­лагаемый Хрущевым в данном случае. Однако это по меньшей мере ничего не дает. Как сказал весьма известный марксист Тольятти, Генеральный секретарь Итальянской коммунистической партии, ссылки на культ личности — не марксистское объяснение. Ут­верждать, что столь значительные явления — ре­зультат действий одного человека, значит прибегать к аргументации, которую само учение отвергает в принципе.

Изучая методы коммунистической партии, пони­маешь не саму великую чистку, террор против членов партии, а ее возможность. Когда партия присваивает - право на насилие против всех своих врагов в стране, где в данный момент она находится в меньшинстве,

она обрекает себя на длительное применение на­силия.

В теории партия демократична, но демократиче­ский централизм заключается в том, чтобы передать власть штабу, который использует выборы в своих интересах, обеспечивая назначение избирателей сами­ми избираемыми. Потому вполне понятно, что в такой системе находится лидер, готовый пойти до конца, и что хозяином всей партии становится он один, а не олигархия. В этом Хрущев согласен с западными социологами: начиная с определенного момента, де­мократический централизм перерождается в абсолют­ную власть одного. Суть такого феномена кажется мне очевидной, его удивительным образом предвидел Троцкий. Когда в 1903 году Ленин в своей работе «Что делать?» впервые развил теорию демократиче­ского централизма, Троцкий возразил ему примерно так: вы собираетесь поставить партию на место про­летариата, затем Центральный Комитет на место пар­тии, а в итоге Генерального секретаря — на место Центрального Комитета, и во имя пролетариата вы придете к единоличной власти. Сам Троцкий так пол­ностью и не осознал справедливости собственного предвидения.

Иными словами, явления, названные «культом личности», стали возможны благодаря не только странностям одного лидера, но и методам организа­ции, действиям целой партии.

Как же произошел переход от потенциального к реальному? Почему стали возможны чистки? Что их обусловило, какие ставились цели?

Есть множество разных объяснений. Они содер­жатся в превосходной маленькой книге «Чистка в России»[40]. Ее авторы — швейцарский физик и русский историк, встретившиеся в тюремной камере в пору великой чистки 1936—1937 годов. Тамани обсуждали причины своих несчастий. Двое, теперь уже поки­нувшие Россию, рассказывают, что в 1936—1937 го­дах любимой темой разговоров заключенных была сама великая чистка. Из этих разговоров они почерпнули семнадцать теорий. Я избавлю вас от перечисления их, указав лишь на основные функции, приписываемые великой чистке там, где в СССР только и была полная свобода слова, то есть в тюрь­мах.

Согласно первой теории, главная причина — внутрипартийная борьба. В партии, после того как она пришла к власти, продолжается политическая борьба, сопоставимая с той, которая присуща всем партиям, с их группировками, фракциями, соперничеством и оппозицией. Фракция, одержавшая в конце концов победу, хочет закрепить ее, устранив группы, потер­певшие поражение.

Вторая теория основывается на стремлении но­сителей власти к ортодоксальности. В идеологическом режиме те, в чьих руках бразды правления, хотят устранить не только реальных, но и потенциальных врагов партии и режима. Все, кто теоретически могут в каких-то обстоятельствах выступить против режима, объявляются врагами. «Осколки прошлого», все, со­храняющие связи с внешним миром, например, ев­реи, все, кто в какой-то момент враждовал с побе­дившей фракцией, рассматриваются в конечном счете как реальные враги. Чистка — метод социальной про­филактики, направленной на превентивное устране­ние любого, кто в непредвиденных обстоятельствах может перейти в оппозицию. Доводимый до логи­ческого завершения, такой метод порождает явления, не поддающиеся разумному осмыслению, но, во вся­ком случае, ему можно найти рациональное обосно­вание.

Согласно другой теории, одна из главных задач чисток — обеспечение лагерей рабочей силой.

Есть еще одна версия: советское общество — одно­временно бюрократическое и революционное. Его иерархия, иерархия государства и общества, стремится к постоянным изменениям организационных форм. Все побуждает советское общество к стабильности в рамках бюрократических форм, а в идеологии все препятствует тому, чтобы советское общество прини­мало какую-либо окончательную .форму. Чистки— способ сохранения революционной динамики в об­ществе, которое могло бы приобрести тенденцию к бюрократическому окостенению.

Перечислив все эти гипотезы (а можно бы приве­сти и много других), я не могу не отметить, что чистка 1936—1938 годов остается совершенно ирра­циональным или, если угодно, полностью неподвласт­ным разуму явлением. По советским свидетельствам, она внесла хаос в армию и в администрацию. Были казнены или брошены в тюрьмы не менее 20—30 ты­сяч офицеров, в том числе и Рокоссовский, будущий маршал и министр обороны Польши. Расстреляны крупные советские военачальники, в том числе мар­шал Тухачевский. Чистка такого размаха противоречит высшим интересам партии уже потому, что партии нужны действенный режим и сильная армия.

Вот почему я считаю нужным добавить к преды­дущим теориям еще одну — вмешательство личности. Для перехода от потенциального к реальному, от функций чисток вообще к великой чистке требова­лось нечто уникальное, например — уникальная лич­ность: сам Сталин.

Какова бы ни была принимаемая на вооружение концепция истории, необходимо в определенные мо­менты учитывать роль отдельной личности. Вполне можно предположить, что, не будь Наполеона Бона­парта, корона досталась бы другому генералу. Но ни­как нельзя ни доказать, ни настаивать, что при ином коронованном генерале исторические события разви­вались бы так же. То же относится и к Советскому Союзу: понятно, как режим скатился к изучаемым мной явлениям, но, не будь Сталина, крайние формы идеологического бреда, полицейского террора и цере­мониала признаний, возможно, не проявились бы. Я этого не утверждаю, и никто не может это утверж­дать, но в толковании, которое советские люди сами дают этому явлению, мне представляется верным следующее: помимо роли партии, ее планов и методов в проведении чисток при бюрократическом режиме сказалось воздействие одного непредвиденного фак­тора: личности, ее особенностей, проявившихся бла­годаря абсолютной власти.

С исторической точки зрения рождение гитлеров­ского режима определилось волей, отличной от ком­мунистической. Режим возник из стремления возро­дить моральное единство Германии и, в более широком плане, стремления расширить территорию, от­крытую для немецкого народа, а значит,— вести войну и завоевания. Тут нет ничего оригинального: в XX веке происходит возврат к планам и иллюзиям цезарей.

После захвата власти немецкая жизнь постепенно «гитлеризуется», а основная волна террора прихо­дится только на последние годы войны. Может воз­никнуть искушение сказать, что террор объясняется самой войной, но вряд ли история соответствует та­кому объяснению. Символом гитлеровского террора можно считать истребление шести миллионов евреев в разгар войны, между 1941 и 1944 годами. Решение об этом было принято одним человеком, по совету еще одного-двух. Это истребление по сравнению с целями войны так же иррационально, как великая чистка — по сравнению с целями советского режима. В то время как Германия вела войну на два фронта, лидеры государства решили бросить значительные ма­териальные ресурсы и транспортные средства на сис­тематическое умерщвление миллионов.

Этот акт террора не имеет равных в современной истории и практически не сравним ни с чем в истории вообще. Нельзя сказать, что в прошлом не было мас­совых убийств. Но никогда в ходе современной исто­рии один государственный деятель не принимал хлад­нокровно решение о конвейерном истреблении шести миллионов человек. Гитлер затратил ресурсы, необ­ходимые для ведения войны, на удовлетворение собственной ненависти, чтобы те, кого он ненавидел, не могли уцелеть, как бы ни кончилась война.

Цель национал-социалистской партии состояла в том, чтобы перекроить расовую карту Евро­пы, уничтожив целые народы, названные низшими, и обеспечить победу народа, считавшего себя высшим. То было время террора, и предвидеть его было еще труднее, чем террор, обрушившийся на советских граждан, цели которого — и это особенно важно — совершенно иные. Цель террора в СССР — созда­ние общества, полностью отвечающего определенному идеалу, тогда как для Гитлера истребление было важ­но само по себе.

Вот почему, переходя от истории к идеологии, я по-прежнему буду настаивать на том, что это различие двух видов террора решающее, какими бы ни были черты сходства. Различие это — решающее из-за идеи, вдохновляющей каждую из систем; в одном случае завершающим этапом оказывается трудовой лагерь, в другом — газовая камера. В одном случае действует воля к построению нового режима, а может быть, и созданию нового человека, и для достижения этой цели годятся любые средства; в другом — проявляется прямо-таки дьявольская воля к уничто­жению некоей псевдорасы.

Если коротко изложить смысл целей, которые ставят перед собой обе системы, я мог бы пред­ложить две формулировки. Говоря о цели советской системы, я напомнил бы известную мысль: «кто хочет уподобиться ангелу, уподобляется зверю»[41]. По поводу же гитлеровской системы, сказал бы: чело­веку незачем хотеть уподобиться хищному зверю, уж слишком легко у него это получается.