ТОПОЛОГИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО ПРОСТРАНСТВА И ВРЕМЕНИ 13 страница

¹⁹Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 20 С. 174.

Власть

убыточных предприятий. Схожие действия подобного рода в разрушен­ной войной Италии и Японии дали эффект уже спустя год.

Разумеется, обновление производства должно сочетаться с реформацией управления, которая заключалась бы в последовательной децентрализации. Заслуживающими внимания принципами здесь могли бы быть такие: центр существует на выделенные ему ресурсы; задания центра выгодны местам; оплата труда чиновников центрального аппарата осуществляется по ито­гам деятельности профильных хозрасчетных объединений.

Задача, которая стоит перед нами, суть задача «межкультурного перехо­да из варварства в цивилизацию» (В. Матизен). Совершить его можно не умывая в очередной раз Россию кровью, а трезвым культуротворческим действием просвещенных масс. Вне этого действия паушальная сумма всех отечественных модернизаций (как в прошлом) окажется минимальной (если не отрицательной).

4.7. ВЛАСТЬ И МОРАЛЬ

Налицо дилемма «власть — мораль», навеваемая сомнениями, совмес­тима ли власть с нравственностью, возможно ли быть политиком с «чис­тыми руками». Перспектива снятия дилеммы, освобождения образа властителя от неблаговидных и непременных криминальных коннотаций видится в следующем.

Верно, не все сферы общественно полезной занятости изначально мо­ральны. Такова, к слову сказать, экономика, крепящаяся на трудно совмес­тимой с моральностью меркантильности: не нравственные каноны, а день­ги здесь — базис коммуникации. По аналогии с этим возникает искус расценить и рабу молвы, расчета и страстей — политику, фундируемую конъюнктурностью, эффективностью, выгодностью.

При всем том, однако, спрашивается: грозит ли смещение акцентов дея­тельности с моральности к практицизму утверждением вседозволенности? Никакой предзаложенности этого при вдумчивом рассмагрении не обнару­живается. Лишь на поверхности власть — имморальная игра без правил. Свой регулятивный, ценностный этос у власти есть (и Аттила ведь богам поклонялся): он обеспечен архизначимой логикой предсказуемого функ­ционирования власти как облаченного колоссальной ответственностью за социальное благополучие компетентного института, опирающегося на вы­сокие начала долга и гуманитарного величия. Отсюда убежденность: a priori во власти дефицита морали нет; справедливость и власть не взаимоисклю­чающи; властный реализм и морализм не противополагаемы.

227г

Раздел IV

Сказанное позволяет развеять некогда пользующиеся кредитом, но бес­перспективные, догматические доктрины в философии политики, свя­занные с именами Н. Макиавелли и И. Канта.

Проводимая Н. Макиавелли (М. Штирнером, Ф. Ницше) идея мораль­ного нигилизма в политике крайне отрешенная. Достаточно принять во внимание, что деятельность политических лидеров, предводителей Отече­ства вся на виду: она прозрачна и строга, поддаваясь обозрению и управ­ляясь своим неписаным кодексом чести, за соблюдением коего надзирают многочисленные правомочные инстанции — парламентские комитеты и комиссии, располагающие мощными рычагами официального и неофици­ального воздействия (вплоть до импичмента).

Спекулятивна и искусственна линия И. Канта, сталкивающего принци­пы государственно-политической и моральной сферы (важная для первой сферы свобода воли, инспирирующая правовой принцип, якобы аналитич-на, тогда как основоположения добродетели, вменяющие цели и не сле­дующие из свободы воли, синтетичны). Откуда вытекает, что политико-государственная активность держится на разведении права (компетенция светских структур) и морали (компетенция Церкви).

Сшибка политики с этикой утрачивает смысл при понимании того, что вершат судьбы мира не просто венценосные, а достойные люди. Человек властвующий одновременно и моральный человек погружен в стихию гуманитарности. Данное обстоятельство, отмеченное в древнем «Зеркале князей», послужило основанием демаркации между достойным властите­лем и ничтожным властолюбцем.

Требование моральности в политике свято, но гибко. Стратегически оно нацеливает на радикальное исключение из активности неблаговидных дей­ствий. Тактически же во избежание коллизий от соприкосновения абст­рактных норм с конкретной реальностью (вспомним бесконечный и нере-шаемый спор ригористов с утилитаристами) оно ориентирует на принцип наименьшего зла: слепое следование моральному кодексу (платформа Кан­та) неразумно и нерационально, нарушение его допустимо, если допуще­ние зла позволяет избежать большего зла (теории легитимного ущемления прав). Как видно, политическая этика распадается на два фрагмента: этику ответственности (понимание неоднозначности моральной регуляции деятельности при принятии судьбоносных решений) и этику убеждений (понимание необходимости исключения — в идеале — из политики небла­говидных действий).

И все же. Все же. Все же.

Как, спросим мы вслед за Д. Оруэллом, человек утверждает свою власть над другим человеком? И ответим: заставляя его страдать. Иначе, если

Власть

человек не страдает, как можно удостовериться, что он выполняет вашу волю, а не свою собственную? Власть состоит в том, чтобы причинять боль и унижать; в том, чтобы разрывать сознание людей на куски и состав­лять снова в таком виде, в каком вам угодно. При действующих структу­рах власти противоядия этому не дано. Взывания: к внутреннему чувст­ву, гуманитарному величию правителей недостаточно. Гарантия от издержек власти — уничтожение власти.

4.8. ВЛАСТЬ И СОБСТВЕННОСТЬ

Власть и собственность функционально разведены в управлении (ди­вергенцию этих начал констатирует «правило Лэйна»). Подчеркнем, что речь идет именно о функциональном разведении. На сущностном уровне «власть и собственность могут быть разделены на какое-то время, но раз­лучить их навсегда никогда не удастся, поскольку, поняв болезненность подобного разделения, собственность сразу же купит власть либо власть захватит собственность»⁴⁰.

Как один, так и другой исход прекрасно моделируется на фактуре на­шей истории. Достаточно взять смутные времена конца XVI — начала XVII в. (первый вариант) и конца XX в. (второй вариант).

Власть и собственность совмещены в докапиталистических архаичных системах: власть как насилие, принуждение, подавление встроена в кон­текст производственных отношений, проявляется через формы внеэконо­мической зависимости. Рабовладельцы, феодалы единосущно носители как власти, так и собственности; рабы, смерды как безвластны, так и неимущи. Начиная с капитализма власть и собственность расчленяются. Власть об­ретает черты института, аккумулирующего неэкономические связи; рынок систематизирует связи собственнические. На Заиаде человек политический возникает одновременно и наряду с человеком экономическим. В России ничего похожего не наблюдается. Политика у нас исторически не оформи­лась, не закрепилась, не выделилась в специализированную отрасль соци­альной занятости. Как в архаичном или традиционном обществе, к поли­тике у нас причастна каста элитной номенклатуры: вначале сословной, наследуемой (государевой, великокняжеской, боярской, дворянской), затем партийно-инициированной.

На фазе архаики при синкретизме собственности и власти кризис соб­ственности (экономика) влек кризис власти — крах государственности,

* Peterson Μ. Dcmocrasy, Liberty and Property // The State Constitutional Conventions of the 1820-s. Indianapolis, 1966. P. 338.

Раздел IV

имперскости. Позже со стадии обособления власти (бюрократическое го­сударство — машина побуждения, вынуждения, принуждения) и собст­венности (регулируемая рынком динамика персонального и социального богатства) в эпоху капитализма экономические кризисы не вызывают кри­зисов государственных (не равнозначно — «правительственных»). Реалии западной капиталистической социальности от этого застрахованы. Не то в России.

Благотворного функционального двоецентрия власти и собственности у нас не сложилось. С Ивана IV власть стала единодержавной; в борьбе с бо­ярской олигархией опричнина осуществила редистрибуцию богатства с це­лью концентрации земельной собственности у двора, способствовала транс­формации отечественной монархии в имущественную монархию; русский царь отныне — «первый» помещик. С Петра I власть стала имперской, уни­версальной, не разделяющей первенства ни с каким началом, ни с какой си­лой; стяжающая монополию духовного водительства Церковь превратилась в одну из госконтор — коллегию. С Ленина власть стала всепоглощающей: все относительно, кроме власти, — территории, этносы, богатство, благо­состояние. Власть преобразовалась в чистую форму, репрезентируемую функциями партии. Со Сталина власть стала тоталитарной — «чистая фор­ма» обрела плоть национальной державности; хлесткий ярлык «враг наро­да» — ужасное клеймо, агрегирующее признаки государственности, нацио­нальности, партийности.

История России — история не разделения, а соединения, сращения вла­сти с собственностью. На дореволюционной стадии персонификатором власти и собственности был монарх, на послереволюционной стадии — государство. Синкретизм двух капитальных начал влек: а) консервацию внеэкономического принуждения — от патриархальной общины до социалистического колхоза, вызывая порочный тандем взаимоусиливаю-щих экономических и политических (властно-государственных), полити­ческих и экономических потрясений; б) импульсивно-авантюристический, волюнтаристски-импровизационный тип правления, сказывающийся в особенности (исключаемой реальностью Запада) обмена пространства на укрепление власти. Соответствующим (антинациональным) образом дей­ствовали: Ленин — развал империи ради начала коммунистического экс­перимента; Сталин — отказ от мировой революции, развал Интернацио­нала ради продолжения коммунистического эксперимента в отдельно взятой стране; Горбачев — развал Восточного блока (трофея второй ми­ровой) ради совершенствования построенного социализма в одной стра­не; Ельцин — отказ от коммунистического эксперимента, развал СССР

Власть

ради узурпации власти в Российской Федерации⁴¹; в) возможность кон­вертации власти на собственность — самодостаточный слой «рыночно-де-мократических» нуворишей — прямой продукт номенклатурной привати­зации некогда общенародных богатств.

4.9.ДИСТАНЦИОНАЛЬНАЯ И ИНСТИТУЦИОНАЛЬНАЯ ВЛАСТЬ

Политическая хроногеометрия позволяет различать дистанциональный (А) и институциональный (Б) тип власти. (А) осуществляет контроль про­странства, экстенсивен, основан на дальнодействии. (Б) производит кон­троль времени, интенсивен, основан на близкодействии. (А) реализовался в России, (Б) — на Западе.

Российская дистанциональность — от неправового строя социальной коммуникации, которая не крепилась на универсально кодифицированных нормах, ре1уияциях обмена деятельностью. У нас «обильное законодатель­ство при отсутствии закона» (В. Ключевский) сплошь да рядом пробуж­дало то, что (в невпадении в словотворчество) заслуживавг-таки присвое­ния особого имени — «державного хроноспазма».

Державный хроноспазм — это провал в архаичную неотрегулирован-ность жизни, безнарядье, когда за неимением регламента деятельности и невозможности постоянного вмешательства центральной власти на микро­уровне идет тотальная разрушительная работа, впадение в хаос, восторг дезорганизации. Не погружаясь в сюжет, подчеркнем лишь, что институ­циональная форма в отличие от дистанциональной, функционируя как спе­цификация общего закона на местной конкретике, достигает эффекта са­моорганизации локального уровня без всегда затратных возмущающих вмешательств центрально-государственных органов. В России за неимени­ем федерального регламента, расписывающего полномочия центра и ок­раин, государство замыкало на себя всё.

При неразвитости местных, региональных управленческих институций персонификатором госмашины в провинции был наместник. (Российское государство исходно строилось по принципу не окраинного самоуправле­ния, а наместничества.) Наложение центральных экспортируемых на ок­раины правил, преломляемых и извращаемых (небескорыстным) миропо­ниманием наместников, на аборигенные устои (при атрофии правового поля) склоняло к бесправным, волюнтаристским импровизациям, субъек­тивным авралам (от какого-нибудь вымышленного Угрюм-Бурчеева до

⁴¹ Наблюдение Ю. Пивоварова и А. Фурсова.

231f

Раздел IV

вполне реального, застрелившегося в хрущевское время первого секре­таря Рязанского обкома КПСС Ларионова), плодя дисгармонию.

В пределе дистанциональность воспроизводила не цивилизованную борьбу отрегулированных функций (сдержки и противовесы в разделении властей), а дикую войну произвольно толкуемых ценностей. Ценностная война — самая разрушительная, и она — печальный факт России. Эта вой­на велась:

а) на персональном уровне — с «мундирным анархизмом», бытовой конфликтностью (провинившегося сына наказывал не отец, а сельский ста­роста);

б) на социальном уровне — с криминальным безнарядным элементом, для которого произвол — закон, преступление — доблесть, убийство — подвиг;

в) на державном уровне — как с собственным народом, так и с «инород­цами». Собственный народ либо восставал, либо «выходил» из существую­щего порядка, брел розно, бежал из государства (благо было куда, позволяли пространства). «Инородцам» — выходцам с окраинных колонизированных территорий — центр выплачивал своеобразную дань в виде поблажек: гра­жданских (представители национальных районов вплоть до формирования «дикой» дивизии в 1914 г. во избежание подрыва генофонда популяций не призывались в армию; льготы на обучение); политических — представи­тельские квоты, соблюдение автономии интересов (о последнем — убеди­тельно у Столыпина: «В России... сила не может стоять выше права! Но нельзя... допускать, чтобы одно упоминание о правах России считалось в Финляндии оскорблением»), большевистская тактика инспирации этниче­ских административно-территориальных единиц в соответствии с ленин­ским императивом «лучше пересолить в сторону уступчивости и мягкости к национальным меньшинствам, чем недосолить»⁴² (и пересаливали — де­портировали этнических русских, казаков (Туркестан, Северный Кавказ), ликвидировали русские поселения в национальных районах, поражали рус­ских в правах при выборах в местные органы власти), экономических — развитие дотационного редистрибутивного хозяйства, превратившегося в подпитку «окраинного варварства»; традиционных — соблюдение колори­та этнокультурной микрофлоры (в присоединенных Эстляндии и Лифлян-дии, где в основном господствовали немецкие и шведские феодалы, сохра­нены сословное самоуправление, вотчинная полиция).

Отсутствие федерального регламента державостроительства — печаль­ная и опасная подробность, вызывавшая в Отечестве характерную для него

Власть

⁴²Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 360.

борьбу не партий (структур гражданского общества), а учреждений, не функциональную дифференциацию властей, а дифференциацию функций власти. На Западе каждой властной функции соответствен полномочный субъект; у нас каждому полномочному субъекту соответственно множест­во властных функций. Подобное состояние дел снимает возможность вы­работки формально правовых консенсуальных решений. Существо консен­суса — увязывание интересов властных лиц. У нас же не с кем учреждать консенсус. Можно лишь более или менее централизованно отпускать вожжи или натягивать их. На Западе «монополия легальности» (А. Зиновьев) стя­жается нравом, у нас — партией власти (монархической, коммунистиче­ской). На Западе (при правовом взаимодействии, противоборстве полити­ческих интересов) проявление центром сверхнормативных прерогатив ненужно, избыточно. В России (в легитимно неочерченном поле политиче­ского взаимодействия) роль центра особа: вся и всякая борьба всегда идет в центре и с центром, представляющими его министерствами, ведомст­вами⁴³.

Преодоление типично догосударственного состояния, когда в ненала­женности правового диалога «правительство — общество» из подспудья влияют произвольные факторы (пускай они будут хоть самыми высоки­ми ценностями типа «земля», «воля», «правда»), видится в направленном дрейфе к конституциональное™. В противном случае время затеряется на пространстве России. Страна будет ввергнута в Вандею всеобщего восста­ния провинции против центра.

Тацит, рассуждая о войне хаттов с херусками, высказывал мысль, что ресурсы империи не могут служить варварам. В национальной колони­зации сделано много ошибок, но преступно усугублять их сегодня прямой поддержкой воюющих с центром периферий. Их надо втягивать в цивили-зационный процесс с применением дифференцированного политического регламента и регионального хозяйственного расчета.

⁴³См.: Пивоваров Ю.. Фурсов А. Русская система// Рубежи. 1995. № 5.

Раздел V

ГОСУДАРСТВО

Согласимся с Э. Дюркгеймом: при нынешнем состоянии исследований мы в полной мере не представляем ни того, что есть государство, ни отку­да оно. Немногочисленные составляющие предмет наукооборота, впрочем, расхожие идеи поставляют расплывчатые понятия, неясные, смутные впе­чатления, полные предрассудков и предвзятостей. Неглубоким шаблонам в этатистике правильно предъявить ноту циркулярную. С позиций статики сомнительно отождествление государства с классовым институтом на-сильственности — государство есть орудие эксплуататорского подавления, машина корыстного угнетения на значительном, но все-таки ограниченном интервале истории. С позиций динамики ложно значительна агенетическая платформа привнесенное™ государственной организации — государство кристаллизуется изнутри на собственной основе в питательной среде ме­жиндивидного деятельностного обмена; государство как таковое не экспор­тируется извне: экспорт выступает катализатором, ингибитором выполне­ния общесоциальных дел, но не его источником; изначально — исходно государство оформляется естественно — органически.

Доказательства в виде частных формул «мне кажется» в теории госу­дарства не проходят. Хотя двумя словами псевдоморфичности ни классо­вой, ни экзогенной парадигмы не выразить, конечный итог таков — госу­дарство может выполнять классовую функцию, но ею не поглощается; государство может инициироваться внешним вмешательством, но им в своем генезисе не покрывается.

В непредвзятом толковании существо государства лишено привкуса ка­кой бы το ни было социальной частичности; оно гораздо богаче упомянутых

_________ Государств!

неоригинальных трактовок. Государство оформляется там и тогда, где и когда объективируется потребность институциализации проявлений обще­ственного целого. Бродильный фермент государственности — регуляция функционирования самодостаточного социального монолита со специфи­ческими автономными параметрами. Геотектоника групповой жизни (стратифицирование, экзогенное вмешательство) лишь оттеняет это явле­ние, но его не исчерпывает.

Повторяем: главное — объективное налаживание воспроизводства коллективного существования, требующее институциональной дифферен-цировки — обособления, закрепления — ролей социального целого во всех моментах (полномочия, нормы, права, обязанности). Суверенная общеобязательность должностного, властно-организационного, публично-правового в человеческой коммуникации и интеракции, — геркулесоиы столпы вопроса, обсуждение которого предполагает рефлексию объемную, междисциплинарную. Суть в том, что своей предметной масштабностью сюжеты природы, происхождение государства выходят за пределы епархии собственно юридической. Они адекватно осмысливаются лишь в некоем синтетическом юридико-философском знании — философии государства и права, науке, конгениальной таким дисциплинам, как философия истории, философия политики. Концентрические феномены нормосообразованно-сти, властной организованности, легитимной иерархированности — темы не узкоспециальных усилий. Одно дело — мыслить в мире (первопоряд-ковая научная деятельность, отвечающая приложениям разума в юриспру­денции, истории, политике), иное дело — мыслить о мире (метауровень фи­лософского понимания). Форма истории, политики, государственности — уникальна, тогда как содержание их — универсально. Частные науки, ана­лизирующие форму явлений, ищут «правду текущей жизни». Философски экипированные метаисторические, политические, юридические системы социософского профиля осмысливают содержание явлений, «правду тай­ного предназначения». Водораздел между двумя «правдами» проходит по основанию единичной или всеобщей субъектности.

На уровне «логии»(специальных наук) выявляется существо деятель­ности; на уровне «софии» (металогия) выявляется существо смысла дея­тельности. В одном случае возникает линия «правды лица», в другом слу­чае — линия «правды народа, государственности». Онтологический срез рассуждений поставляет дихотомию личностного-сверхличностного, сво-бодного-предопределенного в творении жизни. Деяния лиц — эгоистич­ны, партикулярны, обозримы; совокупный результат деяний лиц — импер-сонален, едва не вынужден. Как правило, получается то, чего никто не желал. Живем, живем, а в конце жизни — одни пустяки, ищем, где всем

235Раздел V

просторно, — находим же железную клетку наличного порядка; стремим­ся к бытию, захватывающему дух, — имеем мелкие, редкие крохи доброго бескорыстного, красивого. Горняя тоска по необыкновенному перебива­ется дольней мудростью кротких...

Четко фиксируемый разрыв цели и результата нашей (исторической, политической, государственной) деятельности питает стратегию «хитрос­ти» мирового разума: некая высшая интеллигенция «хитрит», разбаланси-руя намерения, интенцию и плод тщаний. Врожденным и неустранимым пороком данной, заявленной Д. Вико иразвитой Г. Гегелем идейной куль­туры, выступает, однако, подрыв естественности. Наука кредитует лишь опирающиеся на понятия собственной динамики, исключающие скрытые параметры, каузально фундированные модели. С этих позиций конструк­ция «хитрости разума», очевидно, неадекватна.

Как строить социософию, проводя глубокую концептуализацию объем­ных явлений исторического, политического, государственного? В створе вопроса зададимся проблемой причин трагедии лиц у власти. Н. Карамзин, подхватывающий его взгляд А. Толстой усматривают корни коллизий в возмездии за преступления: отчаявшийся народ поворачивается телесным тылом к тиранам — историческим (политическим, государственным) ли­цедеям. Возникает контрастная оппозиция деспотов властолюбцев (Иван IV, Борис Годунов и т. д.) — просвещенных монархов (Екатерина II, Алек­сандр I и т. д.). «Нет зверя свирепее человека, если к страстям его присое­диняется власть», — говорит Плутарх, высказывая истину почти абсолют­ную. Изуверившись в самовластии, несении тягостей правления, Иван IV убеждает Федора «царствовать благочестиво, с любовию и милостию»'. Но как диссонирует наставление с тактическим опытом управления дер­жавой! Личное дело не совпадает с делом государственным. Гений и зло­действо не единятся в сфере духа, но идут рука об руку в сфере власти. Генрих IV, Ричард III — престолозахватчики-интриганы, Екатерина Меди­чи — отравительница родственников, Иван IV, Петр I — палачи сыновей, Екатерина II — сообщница убийц мужа, Ленин, Троцкий, Сталин — наро-доненавистники. Примеры, конечно, легко множатся.

А. Пушкин, сторонники историко-юридической школы (К. Кавелин, С. Соловьев) разводят перипетии персональной судьбы и логики государст­венного устроения. Характер эпохи — производное черт не лица, а социаль­но-исторических обстояний. Скажем, Смутное время на Руси порождено не особенностями царя Бориса как тронодержателя. Оно — дериват борьбы сил, интересов. Годунов, полагает А. Пушкин, обречен: безотносительно

Государство

Карамзин Η. Μ. История государства Российского. СПб., 1821. Т. 9. С. 434.

к психологической предрасположенности к тирании, восстанавливавшей 'против него народ, он не отвечал назначению. Такой нестандартный ход мысли чреват накатом вопросов: что есть историческое, политическое, го­сударственное назначение? Каковы неявные пружины влияния (силы, ин­тересы), и как они проступают в явной личностной деятельности? Есть ли история (политика, государственность) результирующая взаимодейст­вия лиц или манифестация сверхличностного (провидения)? Если первое, то почему содержание истории (политики, государственности) рассогла­совано с ее формой? Если второе, то в чем корень предопределения?

Поставленные вопросы, в конце концов, как к исходному пункту стя­гиваются к одному: если «назначение» в истории, политике, государствен­ности не вымысел, то в чем высший умысел, промысел, кем он установ­лен, как он проявим в жизни?

Резонные чувства растерянности, недоуменности ввиду последнего усугубляются многозначительной сентенцией Б. Дизраэли: «Миром управляют совсем не те, кого считают правителями люди, не знающие, что творится за кулисами». Итак... закулисье. Рефлексия его статуса упирает­ся в общем случае в экспозицию баланса личностного-государственного, человеческого-властного, индивидуального-державного, в синкретизме ис-торико-политической деятельности. Метафизика роли лица в истории сни­мается, следовательно, метафизикой государственности — фундамен­тальной гуманитарной наукой, полноценное оформление которой принадлежит будущему.

5.1. ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ОБЩНОСТИ

Человеческая общность — предельная таксономическая категория, вы­ражающая идею коллективности жизнеобеспечения на основе рациональ­но-оптимизирующего, адаптирующего солидарного разделения ираспреде­ления кооперативных ролей в условиях группового взаимодействия. Для человеческой общности важен тип интерактивных связей, материально (тех­нические акты) или идеально (символические акты) определяющих способ организации совместной жизни в некотором органическом или неорганиче­ском целом. Органическая целостность есть ассоциативная форма целост­ности, получаемая через неформально-однородный порядок членства на базе сущностного единства, тождественности его составляющих, скреплен­ных вполне захватывающими узами сопричастия,вовлечения. Таковы по­рождаемые чувсгвом союзничества родовые, этнические, гражданские, по­лисные, орденские, кастовые социальные единицы, интегрирующиеадептов

237Раздел V

отчетливым осознанием кровной, ценностной, поведенческой близости, братство — сходности, сродственности. Неорганическая целостность пред­ставляет конгломеративное скопление индивидов, жизнедействующих как атомарные особи через формальный регламент связи, механически соче­тательное присутствие. Каждая обособленная единица, не проявляя соли­дарности к себе подобным, реализует автономное существование. С прив­кусом оглядочности повадок, приспособленчества. Для этого случая подходящим предметно-объединительным систематическим понятием вы­ступает «смесь».

Качество органичности-неорганичности вариантно, переходно. Представ­ляется сугубо ошибочной модель Макаревича — Тенниса, вводящая жест­кую дихотомию органической общности в виде социальной группы, единен­ной целью (Iemeinschaft), — неорганической общности в виде социальной группы, образованной договорным началом (Iesellschaft). В качестве первого традиционно называется семья, в качестве второго — коммерческое обще­ство. Наш контраргумент линии Макаревича — Тенниса — самоочевидная эмпирическая констатация обратного. И обычно приводимая в качестве Iemeinschaft семья может быть неорганичной — вполне формальный поря­док межсубъективных связей (в особенности в ситуации законодательного запрета на разводы) при браке по расчету. И набившее оскомину Iesellschaft может быть органичным — российские коммерческо-торговые товарищест­ва, артели, оформлявшиеся складыванием не капиталов, а персон.

В качестве системы отсчета обще-общинной естественно-совместной жизни, где сказывается зависимость «всех от всех», примем антропологи­чески, правда, недоуточненный, но социально относительно очерченный институт — первобытное стадо.

Эпоха первобытного стада охватывает по временным меркам колос­сальный фрагмент истории, начиная с австралопитеков и кончая неандер­тальцами. Строгое квалифицирующее суждение о социальной динамике в этот период ввиду отсутствия конкретных данных навряд ли возможно. Главное содержание, основная направленность этого интервала скорее все­го, как можно предположить, — «усиление тенденции к половым связям за пределами своего стада и затем ее конституционализация, полное ис­ключение браков между особями, принадлежавшими к разным поколени­ям, укрепление длительных и постоянных контактов между матерью и всеми ее детьми, а также переход биологических связей между ними в сферу осознания родства»². Исходя из этого правомерно выделить три эта­па эволюции социальности в первобытном стаде.

Алексеев В. II. Становление человечества. М., 1984. С. 285.

Государство

Австралопитеки. Предковая форма человека, представители которой, не владея речью, не имея развитой ментальности,будучи способными к изготовлению примитивных каменных и костяных орудий, практикуют собирательство, элементарные виды охоты, фундируют социальность пре­имущественным избеганием «половых связей между представителями разных поколений и подвижности мужской части... стада при относитель­ной стабильности женской»³.

Архантропы (питекантропы, синантропы). Древнейшие люди, но фи­зиологической конституции очень близкие антропоидам (понгидам,си-миидам) — владеют диалогической речью, зачатками понятийной памяти, ведут загонную охоту крупных животных, дифференцируют социальные роли по естественным возможностям (престарелые, немощные постоян­но поддерживают огонь), обладают представлением о кровном родстве по материнской линии, организующем социальность.