ТОПОЛОГИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО ПРОСТРАНСТВА И ВРЕМЕНИ 10 страница

К слову сказать, особенностью нашей «высшей», «подлинно народной» демократии пролетарского типа являлась декларативность: провозглашение прав и свобод членов общества не подкреплялось механизмом их фактиче­ского обеспечения. Почему? Ответ на вопрос дает история.

Начнем с утверждения, что российская политическая традиция не знала ни глубокой концепции демократии, ни самой демократии.

Послеоктябрьский период представляет собой гигантскую попытку мате­риализовать выдвинутую из обобщения опыта Парижской коммуны Мар-ксову идею общенародного управления, последовательно трансформирую­щегося в самоуправление.

Идея общенародного управления, казалось бы, благополучно начала внедряться в жизнь благодаря развитию института Советов. Однако совет­ская форма организации общества при практическом отправлении власт­ных отношений столкнулась с капитальными трудностями. Суть в том, что для обеспечения законотворческой, контрольно-ревизионной, испол­нительной деятельности, требующей оперативности, динамичности, бы­строго реагирования, прибегать к формам непосредственной демократии

Власть

нецелесообразно, а то и невозможно. В широкой практике формы непо­средственной демократии реализуемы на крайне узком социальном про­странстве. Идеальной для них является полисная организация общества, к которой, в принципе, тяготеет государственное устройство типа Париж­ской коммуны (осажденная крепость). В настоящее время наиболее прак­тикуемый вид непосредственной демократии — общенародные референ­думы, организация которых требует значительной подготовки и крупных затрат. В любом случае в законодательной, исполнительной, администра­тивной, государственной деятельности к формам непосредственной демо­кратии невозможно прибегать постоянно. Эти трудности преодолевались в процессе развития механизма представительной демократии, правда, в урезанном, усеченном виде: представительство функционировало не как профессиональное отстаивание и обслуживание интересов различных сло­ев гражданского общества, а как техническое оформление «единой и не­рушимой» народной воли.

Как бы там ни было, зафиксируем: в итоге государственно-творческой деятельности наметился диполь «прямая — представительная» демокра­тия, где просматривался механизм всенародного участия в формировании общей воли через Советы и депутатский механизм передачи и отстаива­ния воли электората.

В силу плохой совместимости данных ветвей и одновременно их обо­юдной нейтрализации ни прямая (электорат не получил доступа к разра­ботке, принятию и исполнению решений), ни представительная (аналогич­ная ситуация произошла и с депутатским корпусом) демократия в полной мере укорениться не могла.

Законодательная власть не стала профессионально институциализиро-ванной, она сосредоточилась в руках аппарата, проводившего требуемые ему проекты через формальную машину голосования (чем дальше, тем больше депутаты выполняли не политические, а рукоподнимательские функции).

Таким образом, обладателями реальной власти оказались никем не выбираемые, никому не подотчетные, неподконтрольные работники исполнительных органов, блокирующиеся — благодаря de jure и de facto закрепленной руководящей и направляющей роли КПСС в обществе, в частности ее прерогативы подбирать и расставлять кадры, — с высшим партийным чиновничеством.

Существует мнение, что поскольку общая обезличенная и редуциро­ванная воля масс выражалась государством, то имевший место у нас ре­жим являлся этатизмом. Учитывая факты вопиющей алчности, бесприн­ципности, коварности, корыстолюбивое™ дорвавшихся до власти и не

189Раздел IV

желающих расставаться с ней, погрязших в махинациях и интригах пред­ставителей высшего эшелона (ставшие нарицательными феномены бреж-невизма, рашидовщины, чаушизма, живковизма), с подобным мнением мы бы не согласились.

Прибегая к парафразу чеканной формулы Манифеста, мы бы сказали: советская государственная власть — это только комитет, управляющий об­щими делами всего класса партократии. И советский, румынский, болгар­ский опыт, как и опыт других социалистических стран, где пышным пустоцветом расцветают коррупция, лихоимство, должностные злоупот­ребления и преступления, непотизм — прекрасное тому свидетельство.

По этой причине, думаем, сложившийся у нас политический строй уме­стно квалифицировать как отвратительную плутократию. Народ отчужден от политики, собственности, свободы не в пользу государства, а в пользу высшего чиновничества.

Массы, гражданское общество, личность, разумеется, зависят от деспо­тии государственной власти, однако за ней отчетливо видны контуры дес­потии отдельных лиц. Н. Хрущеву не потрафил Э. Неизвестный — высла­ли. Л. Брежневу стал неугоден А. Сахаров — сослали. А всякие прочие диссиденты, правозащитники, узники совести?!

Вопрос не в том, кто правит, а в том, как правит и как править? — во­прос, даже не поставленный до недавнего времени в нашей государствен­ной практике.

Для полного искоренения бытовавших в советской истории отврати­тельных явлений авторитаризма, субъективизма, волюнтаризма, тоталита­ризма, вождизма необходимо еще внедрить конституционизм, принципы социально ответственного, правового государства, расширить прогрессив­ное законотворчество, предусмотреть рычаги широкого контроля действий должностных лиц, покончить со средоточением власти в центре, с государ­ственным абсолютизмом. Лишь в этом случае мы получим возможность дышать чистым, ободряющим воздухом демократии.

Принцип политического господства военщины: тимократия. Подчинение экономической, духовной, социальной жизни армии — относительная ред­кость: политика слишком ответственное дело, чтобы доверять ее военным. Поскольку, как известно, всякую проблему можно решать тремя способа­ми: правильно, неправильно и как в армии, — привлечение вооруженных сил к правлению требует исключительных обстоятельств. Последние исчерпываются случаями социального сверхцентрализма, инспирируемого логикой управления в военное время (государственные комитеты, комиссии, советы обороны), в чрезвычайных условиях (катастрофы, кризисы, осадное положение, угроза национальной безопасности), в антидемократические

Власть

периоды узурпации власти со стороны единоличных или коллективных диктаторов (заговорщики, хунты), незаконно захватывающих власть и вводящих администрирующий, командно-директивный режим ее от­правления.

Более распространенная модификация милитарикратии — латентная форма — власть ВПК, по всем социальным меркам также весьма опасная. Взять российскую реальность. Повальная военизация повлекла запустение гражданских отсеков. Наше извечное стремление к паритету обернулось искажением приоритетов. Со стороны наращивания народного благосос­тояния акценты сместились в сторону самоедского обслуживания военно­го комплекса. Силовое противостояние экономически более могуществен­ному Западу затратно и бесперспективно — во избежание нарастания национальной деградации собственную безопасность требуется обеспечи­вать не военными, а политическими средствами.

Признак произвольной единодержавности: тирания. Несогласная с природой человека (Аристотель) тирания (синьория) означает самочинное единоличное всевластие. Подобный вид правления материализуется на замкнутых, обособленных социальных многообразиях типа полиса, города-государства, автаркии, автономии, где технически относительно беспрепят­ственно возможно введение прямого подавления свободы, воли, инициати­вы подвластных с целью проведения дискреций. Завязанная на принцип крови тирания недолговечна и бесперспективна; в истории отчетливы линии релаксации неорганического тонуса тирании для приближения к естествен­ным (ненасильственно-несамочинным, автогенным) формам общественного устройства — внедрение синклитов, синедрионов, коллегий приоров, орга_т нов управления при дожах, магистратов, директоратов и т. д.

Признак самодержавности: деспотия. Самодержавное — неограничен­ное владение, пользование и распоряжение властью, опирающееся на са­мовластье, — рептильный фрагмент прошлого, соответствует в точном смысле доправовой (доцивильной) стадии общественной организации. «Деспотия, — пишет Г. Гегель, — есть состояние беззакония, в котором особенная воля как таковая, будь то воля монарха или народа (охлокра­тия), имеет силу закона или, вернее, заменяет собою закон»¹⁹. А по ходу формирования в государстве, т. с. в обществе, порядка, где есть законы, происходит искоренение слоя илотов, осуществляется канализация про­извола властедействий. Свобода здесь, указывает Ш. Монтескье, «может заключаться лишь в том, чтобы иметь возможность делать то, чего должно хотеть, и не быть принуждаемым делать то, чего не должно хотеть...

⁹Гегель Г. В. Ф. Философия права. С. 302.

191Раздел IV

Свобода есть право делать все, что дозволено законами. Если бы гражда­нин мог делать то, что этими законами запрещается, то у него не было бы свободы, так как то же самое могли бы делать и прочие граждане»²⁰.

С формированием регламентированной государственно-правовой вла­сти (со сводом принципов, учреждений, норм) закладывается фундамент персонального и народного суверенитета. Последний, представляя средо­точие полномочий и правомочий субъектов социальной жизни, определяя законы и публично-политическую размерность властных структур, значи­тельно сковывает свободу проявлений властителей. Поэтому, минуя част­ности, правильно подытожить: предел деспотии кладет общее движение человечества к правовой государственности, с неизбежностью естествен-ноисторического процесса легализующее все правовое и делегализующее и антилегализующее все противоправное.

Признак «темноты» массы: охлократия. В собственно политическом виде охлократии как властвования толпы, сброда, черни история не зна­ла; имели место лишь локально-неполитические варианты охлократии, материализованные в таких формах, как состояния анархии, бунта, погро­ма, социального волнения и т. п. Типические признаки охлократии в коли­чественной плоскости — массовость, стихийность, а в качественной — интенсивность, катастрофичность, вызывающие образование в социаль­ном теле всякого рода разломов, вывихов, разрывов, сбросов, надвигов. В общественном смысле, следовательно, охлократия — грозная, неуправ­ляемая форма тектонического порядка, возникающая на свет божий вслед­ствие: а) либо автокаталитических самонастраиваемых процессов в недрах доведенных до отчаяния, возбужденных, взвинченных масс, готовых на спонтанный протест, самопроизвольное выступление; б) либо расчетливо преднамеренного заигрывания с массами, их обработки, проведения по отношению к ним политики подстрекательства.

Примеры первого случая — многочисленные эксцессы от крупномас­штабных народных восстаний до местечкового луддизма. Так как ни пря­молинейное повстанчество, ни узколобое промышленное вредительст­во в современный момент практически невозможны, тактика заявления и проведения массой своих интересов облачается ныне в тогу профессио­нального эгоизма — спекуляции и шантажа на своих частичных функци­ях. При этом степень остроты и непримиримости требований прямо про­порциональна монополии на социальные роли.

Возможно ли спорить с шахтерами, грозящими в случае неудовлетворения их претензий (с позиций общественного целого зачастую нерациональных)

³⁰Монтескье Ш. Л. Избр. произв. Μ, Ι955. С. 289.

Власть

лишить страну сырья? Ответ однозначен. Но за шахтерами — нефтяники, газовики, сталевары, транспортники... Чем значимей для социума продукт труда, тем жестче позиция. В наименее благоприятной ситуации среди про­чих страт оказывается интеллигенция: труд ее, конечно, хотя и наиболее де­фицитный, проходит, как правило, по статье «отложенный спрос». Деятель­ность пролетария во многом архаична; в принципе, с футурологической точки зрения, она подлежит упразднению. Однако в перспективе. В настоя­щем без нее нельзя. Без признаков ощутимости плодов деятельности интеллигенции же в настоящем обойтись можно (?!). Отсюда: источник демпфирования социальных коллизий — редистрибуция за счет ухудше­ния положения интеллигенции (закон абсолютного обнищания интеллиген­ции в социально острый, модернизационный период, доказательством чему — наличная российская действительность).

Примеры второго случая — в недрах тактики прямого обращения к мас­се в целях заручиться ее поддержкой, перетянуть на свою сторону. Отмен­ные мастера по этой части — большевики, в анналах истории которых много подобных трюков. Напомним лишь эпизод, связанный с одним из немногих российских парламентских учреждений — Учредительным со­бранием. К январю 1918 г. в России была буквально воссоздана француз­ская ситуация: революционное государство — консервативное граждан­ское общество, когда сделавшие для страны революцию большевики были поставлены перед необходимостью организовать работу выбранного стра­ной малореволюционного Учредительного собрания. Такой сценарий ни­как не вписывался в политическую модель большевиков, предложивших выйти к народу (какому? как будто не народ выбирал Учредительное со­брание) с разъяснением, что его (народные) интересы выше (!?) интересов демократического учреждения. Как подчеркивал В. Ленин: не надо идти назад к старым предрассудкам, подчиняющим интересы народа формаль­ному демократизму; демократия, — несколько позже в концептуальном плане на XIII партконференции уточнял Сталин, — не есть нечто данное для всех времен и условий, ибо бывают моменты, когда нет возможности и смысла проводить се. Ни больше, ни меньше. Рефлексия подобных небез­обидных курьезов заставляет принять два обобщения, некогда выведенных Т. Манном и Б. О'Брайеном:

1. Обращаться к массе как к народу — значит толкать ее на мракобесие.

2. Люди, которые просто низвергают, не имея ясных и оправданных идей относительно того, что они собираются воздвигать на месте разрушенного, не реформаторы, а спекулянты на анархии.

Признак активного участия государства в общественной жизни: эта-кратия. Один из убежденных государственников — Т. Гоббс писал: «... вые

13 Зак. 3993

Раздел IV

государства владычество страстей, война, страх, бедность, мерзость, одино­чество, варварство, дикость, невежество; в государстве — владычество разума, мир, безопасность, богатство, благопристойность, общество, изысканность, знание и благосклонность»²¹. Государство как суверенная (верховная, универсальная, правовая) форма организации и отправления публично-политической власти в себе и сама по себе ничего порочного не содержит. Эмпирически демонстративной верификацией позитивной роли государства в социальном строительстве являет феномен кемализма.

Но не в этом дело. Дело в одиозном доктринальном представлении об отмирании государства по ходу общественного прогресса. Мы всегда с по­дозрением относились к данной догме. Удостоим ее лишь тем готовым воз­ражением, что ни один знак бурной вариабельной политической жизни в масштабах планеты ни о чем подобном не свидетельствует; с достаточным основанием это можно считать приговором для доктрины. Не покидая поч­вы фактов реальности, требуется отдавать отчет: тезис об отмирании госу­дарства — вредная иллюзия. Государственное регулирование в виде централизованного, но не бюрократического вмешательства в межинди­видный обмен деятельностью необходимо, в особенности в условиях Рос­сии. Оно необходимо в целях упорядочения движения и от индустриализма к экологизму, и от тоталитаризма к демократизму, к упрочению неразви­тых у нас институтов гражданского общества («Россия как государство — гигант, как общество — младенец» — Ф. Тютчев).

Резюмируя, акцентируем: государственность не совпадает, не покры­вается иными экстраординарными механизмами организации и деятель­ности публично-политической власти; она не оправдывает и не оправды­вается карательными функциями различных звеньев политической системы, не означает подмену правопорядка беззаконием, демократии — насилием, инициативы — командно-приказными нормами. Центрально-административная система как тип политической власти — не чрезмер­ный этатизм, не государственное подавление общества, а нечто прямо противоположное — тот крайний антиэтатизм и антиюридизм, который, подменяя надлежащие государственно-правовые формы и принципы осу­ществления политической власти, препятствует выполнению ее прямых функций.

Признак засилья корыстолюбивого чиновничества: бюрократия. Без аппарата — чиновного люда, сосредоточивающего в своих руках обслу­живание и распоряжение механизмами власти, нельзя. Другое дело, что в соответствующей обстановке возникает почва перерождения аппарата,

²>ГЪббс Г. Избр. произв. М, 1965. Т. I. С. 364.

Власть

утрачивающего вторичный и приобретающего первичный, преобладаю­щий статус. Социальная симптоматика перерожденной аппаратной фазы

такова:

— формализм: отрыв аппарата (формы) от своих корней (содержания); иначе говоря, коллапсирование исполнительных инстанций, обособление их от воли и интересов долженствующих быть обслуживаемыми ими чле­нов общества. Базис этой черты — гипертрофия относительной автоном­ности аппарата, стимулируемая сбоями в системе отчета и контроля;

— волокита: нарочитое затягивание ведения дел ввиду либо непреднаме­ренной несостоятельности (профессиональная непригодность), либо умышленного вымогательства. В первом случае — неумение, во втором — чрезмерное умение использовать служебное положение. Некогда А. Сухо-во-Кобылин замечал: «Было на землю нашу три нашествия: набегали тата­ры, находил француз, а теперь чиновники облегли». Последнее бедствие, судя по всему, — наиболее опустошительное. Продолжается оно и поны­не. Никчемность нашей чиновничьей бюрократически-номенклатурной прослойки, работающей на самовоспроизводство, проявляется в ее него­товности не только брать на себя ответственность, но и выполнять свои прямые функции: рациональный контроль, учет, планирование, управление. Бесконечные вопросы, начинающиеся с «почему», буквально кричат о бе­зынициативности «крапивного семени», о его неспособности на какие-либо нетривиальные, попросту разумные, общественно полезные акции. Требо­вать творчества трудно, требовать же работы нужно всегда;

— казенщина: наблюдения за работой по видимости, с соблюдением всяческих конвенансов и в ущерб существу дела наводят на мысль, что, пожалуй, не ошибался К. Родбертус, отрицавший значимость непроизво­дительного (редистрибутивного) управленческого труда. Не случайно по­добные идеи возникли в недрах теории государственного социализма. По­скольку государственный (нетоварный) социализм, через центральное регулирование влечет внеэкономическое принуждение, логикой его раз­вертывания предусмотрен слой кунктаторов, канализирующих идущую снизу инициативу и втискивающих ее в прокрустово ложе административ­ных кодексов, реестров, регламентов, циркуляров. (Подобное свойствен­но всем патриархальным, традиционным обществам, консервирующим но­ваторство.) Изложенное позволяет изумиться, как же ошибался К. Маркс, считавший, что при социализме затраты на управление сразу же значитель­но сократятся по сравнению с тем, каковы они были раньше, и будут умень­шаться по мере развития нового общества;

— волюнтаризм: чиновник — не слуга, поступки его не автоматичны. Воз­можность служебных злоупотреблений, произвола обеспечена достаточными

13*

195Раздел IV

успеха»; протекционизмом, коррупцией, ростом подпольного предприни­мательства, сопровождающимися возникновением организованной пре­ступности, мафии;

ж) демократизация — последовательное, всестороннее отчуждение трудящихся от целенаправленного сознательного социального творчества, свертывание института учета и контроля снизу; расцвет политического назначенчества; ликвидация системы реальной выборности, сменяемости кадров, подбираемых по принципу угодничества, личной зависимости, преданности, родства.

В итоге — оформление непотистской плутократии, эзотеризация власт­но-политических структур, упрочение антигражданственного всепрони­кающего бюрократического государства-левиафана.

В экономической сфере:

а) эгалитаризм — специфический тип обмена деятельностью, основан­ный на уравнительности, подавлении инициативы, предприимчивости, на гипертрофии практики вознаграждения работников независимо от коли­чества и качества вложенного труда;

б) отторжение средств производства от производителей, оказенивание собственности — непроизводительность деятельности, формальный ха­рактер труда, ориентированного не на конечный продукт, а на отчетность;

в) огосударствление собственности, унификация форм производства — насаждение взамен здоровых конкурентных начал текнократических количественных ориентации, монополии производителей;

г) абсурдизация общественного производства — во имя сакрального плана приносятся в жертву реальные интересы социума и его развития (изъятие элитного зерна, сведение племенного скота и т. п.);

д) идеологизация экономики — подчинение производства умозритель­ным схемам, а не потребностям (вырубка виноградников, истребление винных запасов в угоду антиалкогольной кампании, регулярный засев пашни ради плана при отсутствии ресурсов ее обработки — поджоги це­линных полей — и т. д.);

е) редистрибуция — внетоварный, неэквивалентный, вертикальный продуктообмен в виде волевого изъятия центром прибавочного (зачастую и части необходимого) продукта с последующим его натуральным перераспределением, обмен, облеченный в форму внеэкономического при­нуждения и личной зависимости производителя.

Следствие указанного — упразднение независимых от государства субъектов собственности, способных к высокоэффективному, качествен­ному производительному труду на основе личной заинтересованности, разумной инициативы.

Власть

В социально-психологической сфере:

а) насаждение атмосферы устрашения — политика «бдительности» относительно «происков» внешних (небезызвестное: страна, в одиночку строящая социализм в ситуации враждебного империалистического окру­жения) и внутренних (подобное же клише об обострении классовой борь­бы по ходу строительства социализма) врагов. Некогда М. Салтыков-Щед­рин вопрошал: возможна ли такая история, содержанием которой был бы непрерывный бесконечный испуг? Оборачиваясь на наше прошлое, следу­ет сказать: возможна — это история командно-административного репрес­сивного социализма;

б) всеобщая регламентация сознания и деятельности — подверстыва-ние как личности, так и масс под «выверенные», утвержденные сверху сте­реотипы, штампы, модели потребления, культуры, образа жизни;

в) политизация духовности — инкорпорация в менталитет психологи­ческой и интеллектуальной презумпции благоговения, почитания, любви всего властно-государственного (вспомним оруэлловское министерство любви — учреждение, карающее всякого не охваченного любовью к вла­сти; у нас пошли дальше, распространив «высокие чувства» на руково­дство, предприятия, на законодательном уровне введя различия в судопро­изводство за проступки в отношении частных лиц и государственных контор);

г) манипуляция чувствами и убеждениями — деперсонализация лично­сти, под угрозой репрессий вынужденно сопрягающей духовные структу­ры не с близким ей полем ценностей, а с навязываемым извне.

В результате — разрушение амортизационных механизмов гражданско­го общества, опосредующих взаимодействия субъектов с государством; достижение некоей «прозрачности» фактических пренрамм мысли и дей­ствия, нравственных и жизненных позиций, интересов и идеалов, чувств, потребностей и страстей; подцензурность экзистенциальной и социальной активности индивидов, ее «открытость» парящему над миром командно-административному оку, играющему специфическую роль «универсаль­ной совести общества»; утрата суверенности, самоидентичности лично­сти, бесконтрольный диктат всесильной государственной машины.

В идеологической сфере:

а) культивация мифов планомерности, регулируемости жизни в ходе созидания действительности. Идея конструируемое™ реальности имеет значительную историю. Достаточно вспомнить учение об особой миссии русского народа (почвенники), программу возрождения страны П. Столы­пина, богостроительство (А. Богданов, В. Базаров, А. Луначарский) и др. Сюда же должна быть зачислена и концепция руководящей и направляющей

199τ

Раздел IV

роли партии, которая давала индульгенцию на вмешательство в объектив­ное течение событий, на вершение истории по своему усмотрению;

б) поощрение некритичной ортодоксальности — бесконечные заклина­ния, демонстрации безоглядной преданности, верности «вечно живому» наследию: катехизация текстов, насаждение официально социалистической догматики и синодики. Так, набивший оскомину «Краткий курс...» некогда конституировался как «энциклопедия философских знаний в области марксизма-ленинизма», где концентрируется «проверенное ЦК ВКП(б) толкование основных вопросов истории ВКП(б) и марксизма-ленинизма, не допускающее никаких произвольных толкований»²³;

в) индоктринация, или, говоря проще, «промывка мозгов» — пропаган­да приоритета классовых интересов и ценностей над общечеловеческими; принятие двоичной системы мира «мы — они» с соответствующими обязательными квалификациями и оценками; агрессивно-разоблачитель­ная тональность духовного производства от негативного диалектическо­го кредо РАППа и ЛЕФа «надо еще много плевать на алтарь (классиче­ской. — Авт.) культуры» до мессианского взгляда на действительность — раздувание образа врага, истерические хилиазмы о скором крушении ка­питализма и утверждении коммунистического рая и т. п.;

г) внедрение в общественное сознание фантасмагории возможности чу­дес — следствие «мудрого», «подлинно научного» курса партии. Понятие о путях достижения процветания нации варьировалось: в гитлеровских и сталинских казармах ставки делались то на войну, то на мирное строитель­ство; инвариантной же оказывалась доминанта «большого скачка» с обслуживающими ее установками «во что бы то ни стало», «мобилизовать народ, кадры» и т. п.;

д) централизованные мероприятия по привитию примитивно-дремучего коллективизма — идеологии равнозаместимости индивидов. Тенденции «преодолеть индивидуализм», самоценность, самодостаточность личности укореняются даже в области интеллектуальных занятий, где сплошь да ря­дом призывы произвести соответствующий поворот, который позволит перейти к плановой социалистической работе на коллективистских нача­лах. Аналогичное в искусстве, воспевающем, по выражению идеолога про­леткульта В. Плетнева, индивида-винтика в системе грандиозной машины СССР; показательно и «гаечно-шурупное» стихотворчество того времени: «гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей» и т. п.;

е) вивисекция культурно-интеллектуальной деятельности — потенция на специфический тип духовности с партийно-классовой ригористичностью и

²³ КПСС в резолюциях... М., 1954. Ч. III. С. 316.

Власть

демагогичностью в основе, развертывание вульгарного псевдосоциалисти­ческого варианта массовой культуры. В ряду отличительных черт послед­ней — порционность и граничащая с антиинтеллектуализмом воинствую­щая наступательность. Первая представляет собой санкционированное свыше ограничение доступа масс к научным достижениям и завоеваниям человечества, черпает оправдание в том, что «в условиях самой ожесто­ченной, злейшей борьбы... излишне особенно напирать на необходимость для пролетариата «целостного» мировоззрения, «основ пролетарской фи­лософии» и т. д., ибо эти прекрасные вещи... способны отвлечь от борь­бы», — из неисчерпаемых сокровищниц марксизма следует получать «ровно такой научный паек, какой необходим для... борьбы, не больше»²⁴. Вторая оказывается словоблудливым орудием достижения «чистоты ря­дов», средством обращения в «свою веру». Мировоззренческому ядру пролетарской культуры — марксистско-ленинской философии отводилась роль всегда отточенного оружия «в руках партии для критики всяких ан­типартийных течений и уклонов от генеральной линии»²⁵. Причем оружие это вне зависимости от компетентности и солидности «генеральной ли­нии», а также подготовленности применяющих его (оружие) само по себе расценивалось как безапелляционно, безошибочно правое. Владеющий им, точно ворошиловский стрелок, всегда на высоте. Отсюда — вызванная стремлением авамо и семо прибегать к этому оружию — универсальная дезориентация духовного производства, безответственное эксперименти­рование, оборачивающееся всякого рода «охотой на ведьм» (политические процессы), бесовством, чертовщиной типа марксизма в хирургии (вспом­ним Китай времен не столь отдаленных), диалектики внутреннего сгора­ния, марксистско-ленинской теории кузнечного дела, рыбного хозяйства, венерологии и т. д.

Таким образом, идеологический пресс с навеваемым им диадным мышлением «друзья — враги», нетерпимостью, редукцией личностного к классовому, вытравливанием общечеловеческого, навязыванием матери­ально и социально необеспеченных принципов социализма, стереотипиза-цией образа жизни (штампы: мысли — «как сказал...»; одежды — кителя, галифе, телогрейки; архитектуры — «советская барака»), культом жерст-венности — «во имя счастья будущих поколений», возможностью беспре­пятственного и беспрестанного субъективного (класс, партия) вмешатель­ства в историю, — идеологический пресс доводил реальное человеческое существование до гротеска, способствовал, прибегая к слогу Салтыкова-

²⁴Всстник пропаганды. 1919. № 3. С. 4

²³Диалектический и исторический материализм. М., 1932. Ч. 2. С.357.