ТОПОЛОГИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО ПРОСТРАНСТВА И ВРЕМЕНИ 7 страница

Законы маски, оборотничества, создания евангелий от Пилата, просчи­тываемого вероломства требуют соответствующего личностного антуража, а именно: дара копаться и купаться в мелочах, погружаться в бренное, за­цикливаться на суетном, пренебрегать непреходящим. Властитель в этом смысле до мозга костей — заштатномалый человек, погрязающий в мгно­венном. Подобный дар, разумеется, — искусство, но особого рода. Оно, скажем к слову, далеко от науки. Отсюда психологические типажи полити­ков и ученых различны. Различны до несовместимости (чего стоит тот же отзыв Курье о Наполеоне: «Он мог стать ученым, а стал императором. Ка­кое падение!»).

Властедержатель внутренне релятивен. Отстаивая летучие персональ­ные, групповые, региональные, т. е. непременно корпоративные интересы, он не отстаивает ничего незыблемого, святого. Для него нет ни истины, ни правды, ни кривды. Для него есть корысть, выгода. Жесткой онтологии власти, следовательно, попросту не существует: не вводящая ни нацио­нальных, ни интернациональных (гуманитарных) констант (идеалов) власть вариабельна, что и представляет почву частых сомнений в глуби­не, серьезности вызываемых властью социальных перетрясок-преобразо­ваний (согласно И. Тургеневу, «Венера Милосская несомненнее принципов 1789 г». Мы уже не говорим о циркулирующих в народе массовых оцен­ках нашей «революционной» перестройки).

Внутренняя релятивность властителя тем не менее не должна поощрять персонального противостояния. Препирательство, пикировка сановников вле­чет конфронтацию олицетворяемых ими институтов, ветвей власти. В подоб­ных случаях осуществляется не сама по себе допустимая политическая сшиб­ка идей и платформ, а борьба кланов. Последнее дестабилизирует социальную обстановку, внося сумятицу, неразбериху, разброд (вроде инспирированного психологическим конфликтом двух титулованных лиц общенационального апрельского референдума, когда за месяц до его проведения неизвестно, со­стоится ли он и чему будет посвящен), в печальной перспективе отягощая бытие граждан накладной холодной (законодательной, информационной), а то и горячей (насилие, физическое устранение) борьбой. В апогее персональных разногласий между неуступчивыми властителями, переходящими границы юридических и социальных норм, — этап волевых решений, так называемый дисижионизм, определяющий действия в накаленных, исключительных об­стоятельствах.

Власть

С позиций деонтологии, однако, всегда актуальная для властителей про­блема борьбы должна иметь редакцию борьбы за дело, а не с людьми. «Нет необходимости, чтобы я жил, но необходимо, чтобы я исполнял свой долг», — говорил Фридрих II. Такая линия близка к идеальной. Хотя все­мирная история не арена для счастья и властитель совсем не тот, кто его поставляет, он не может быть жертвой своих собственных необдуманных, неуемных стихий, позволяющих идти по трупам, или мизантропически надменно воображать, будто жизнь его соперников, но людей, не стоит и одной строки Ш. Бодлера.

Принцип самокритичности. Уместно различать две плоскости темы: экзистенциальную (А) и социальную (Б).

А. «На дне души нашей столько таится всякого мелкого, ничтожного самолюбия, щекотливого, скверного честолюбия, что нас ежеминутно сле­дует колоть, поражать, бить всеми возможными орудиями, и мы должны благодарить ежеминутно нас поражающую руку»⁹, — писал Н. Гоголь.

Власть чахнет от высокомерия, от частых и незаслуженных побед, са­монадеянности. Признаки разрушения власти — толпы наушников, угод­ников, рифмоплетов, тяга верхов к помпезным, самовозвеличивающим мероприятиям, наградозахватничеству. Где нормальное, здоровое чувст­во* власти подменяется властолюбием, любовь к политике трансформиру­ется в уродливую форму любви себя в политике, медленно, но верно

власть гибнет.

Нестандартная, неординарная роль властвовать требует от престолодер-жателя, несомненно, ярких человеческих качеств. Но дело не сводится лишь к этому. Едва ли не в большей мере он обязан уметь не проявлять, а сдерживать проявление своего «я» (многоразличные слабости, привязан­ности). Человека выдает его страсть, властитель же должен свести к мини­муму в себе человеческое; он, конечно, не может быть святым, но должен хорошо контролировать свою чувственность. Власть — бремя, самопо­жертвование; доверять ее можно людям, знающим жизнь и уже взявшим от жизни. Власть — тлен; никому никогда не нужно искать в ней забвения. Власть — способ испытания личности; привлекать к ней надо хорошо под­готовленных.

Б. Чем меньше реальной власти, тем жестче она в мечте. При движении от мечты к жизни потолки притязаний власти, образы правления посте­пенно мельчают, смягчаются, становятся сопоставимыми с ее (власти) фак­тическим весом. Основное — не превышать полномочий, не брать на себя лишнего, используя флексивный тип инициатив в социальной режиссуре.

"Гоголь И. В. Собр. соч. М., 1952. Т. 4. С.98.

153Раздел IV

Роковые трудности власти — от перетряхиваний, нескончаемых преобра­зований, разъедающих дух персональной ответственности и превращаю­щих жизнь в печальное время сбывшихся утопий. Симбиоз бескультурья, несамокритичности и агрессивности всегда опасен.

Принцип принуждения. Чем произвольней власть, тем она непредска­зуемей, агрессивней. Сочувственно относясь к сформулированному Н. Ма­киавелли принципу преступления как основе политики, М. Бакунин гово­рил о дополняющем его принципе «искусственной и главным образом механической силы, опирающейся на тщательно разработанную, научную эксплуатацию богатств и жизненных ресурсов нации и организованной так, чтобы держать ее в абсолютном повиновении»¹⁰. Этот принцип, утвер­ждал М. Бакунин, содержит «явное или скрытое порабощение народов и торжество абсолютной централизованной власти». Надо сказать, что тече­ние отечественной и западноевропейской истории подчиняется правилу асимметричности усиления принуждения по мере движения к современ­ности: в Европе с общественным прогрессом элемент насилия понижает­ся, тогда как у нас нарастает.

Если за отправную точку отсчета принять XVI в., взяв статистику ис­требления населения, то можно обнаружить такую картину: при Иване Грозном в России уничтожено 3—4 тыс. человек; в Англии при Генрихе VIII и Елизавете I — свыше 89 тыс.; столько же — в Испании при Карле I и Фи­липпе II. В дальнейшем политические казни в России практически сходят на нет. За XVIII—XIX столетия по политическим мотивам у нас казнено... 56 человек: 6 пугачевцев, 5 декабристов, 31 террорист при Александре II, 14 террористов при Александре III. На фоне этой пасторали в Западной Ев­ропе — буквально кровавая бойня: в одном Париже в июне 1848 г. уничто­жено 11 тыс., а в мае 1871 г. — 30 тыс. человек.

Далее, однако, ситуация резко меняется. В Западной Европе, где абсо­лютизм ослабляется, власть утратила черты кровожадности; у нас же по воцарении ВКП(б) — второго крепостного права большевиков — развора­чивается война с собственным народом. Причина — соответственно куль­турный деграданс и ренессанс власти, утверждение цезаризма и демокра­тии, слияние и дифференциация власти, укрепление верноподданичества и критицизма. В первом случае откровенный прижим, во втором — рацио­нальный отказ от кровопускания.

Принцип культурности. Власть не дар делать все ничтожным. Причина упадка власти состоит в отставании культуры правителей от народной культуры. Так как общественная история людей есть всегда лишь история

"Бакунин М. А. Коррупция // Вопросы философии. 1990. № 12. С. 65.

Власть

их индивидуального развития, крайне важен показатель культуроемкости властедержателей. «Крупные неудачи нашей власти, — писал 2 ноября 1941 г. в дневнике В. И. Вернадский, — результат ослабления ее культур­ности: средний уровень коммунистов — и морально и интеллектуально — ниже среднего уровня беспартийных. Он сильно понизился в последние годы — в тюрьмах, ссылках; и казнены лучшие люди страны. Это... ска­зывается катастрофически».

Личность формируется личностью. Воспитание ребенка, говорят англи­чане, начинается за 100 лет до его рождения. Этой справедливой мыслью подчеркивается роль традиции, индивидуального начала; без человека, способного нести культуру, без культуротворческой среды не может быть ни воспитания, ни образования. Задуматься над этим лишний раз побуж­дают и американцы, вводящие индекс общения, по которому предпочте­ние отдается лицам, общающимся с профессионально сильными, развиты­ми людьми.

Тем более важно сказанное в отношении властителей, приобщенность к высокому которых накладывает печать благочестивое™ на практику их действий. В свете данного соображения нелишне взглянуть на личность нашего среднестатистического интеллигента — потенциального политика, управленца. В дореволюционной России интеллигенция составляла 2,7% населения, а в настоящее время — 25%. Омассовление интеллигенции само по себе не девальвирует ее статуса. Суть — в этатизации интеллиген­ции, которая с классовых позиций расцениваясь как «несамостоятельная прослойка», попала в полную зависимость от авторитарной партийно-го­сударственной бюрократии — и материальную, и интеллектуальную, и

моральную.

Относительно большая самостоятельность, общественная динамичность, мобильность интеллигенции как социальной силы в тех же США достига­ются за счет ее материальной и духовной самодостаточности. Так, средний доход интеллектуала здесь приблизительно в 2 раза больше дохода рабочего обрабатывающей промышленности. Однако много важнее то, что в Амери­ке, где не гоняются за процентами, квотами и прочей препятствующей делу мишурой, интеллигенция играет подобающую ей роль основной культуро-деятельной политической силы, о чем свидетельствует привлечение — на уровне стратегических аналитиков, разработчиков-интеллектуалов — к формированию большой политики (до 40% интеллектуальной элиты, со­ставленной из цвета университетской (!) профессуры). Примечательно: не интеллектуал внимает политику, а политик — интеллектуалу. Судя по со­ветской истории, у нас, к сожалению, наоборот. Пока мы не искореним ад­министративно-приказное, анкетное политическое назначенчество, мы не

155Раздел IV

№..

добьемся свободного, интеллигентного, т. е. в полном смысле слова культу-рообразного, политического труда. И требовать его до тех пор нет смысла.

Принцип меры. «Скорее взыщешь милость, если соблюдешь меру свою и не взыскуешь высшего, чем надлежит тебе» (Б. Клервосский). Вопрос меры — центральный в практике власти в отношении и цели, и средств, и персонального обеспечения. Фактор цели: народ стремится к свободе, вла­ститель — к победе. Равнодействующая этих разновекторных харак­теристик находится на линии соблюдения вышеупомянутых ограничи­тельных принципов — легитимности, «антифортиссимо», реальности, предусмотрительности, толерантности, приставки «со», самокритичности, культурности. Фактор средств: вопреки Н. Макиавелли, поощрявшему вседозволенность, в силу тех же ограничительных принципов следует про­являть щепетильность, разборчивость в выборе средств реализации вла­стных целей. Фактор персонального обеспечения: властитель не схимник, не аскет, ничто человеческое ему не чуждо, однако он — лицо умеренное, избегает излишеств, пресыщения, владеет собой, противодействует губи­тельной зависимости от собственных аффектов и страстей. Властитель, следовательно, имеет меру во всем, кроме служения обществу.

Принцип позитивности. Сила власти состоит в способности возделы­вать — сохранять, передавать, умножать. Последнее обеспечивается жизнестойкостью положительной программы. Властитель, конечно, обязан иметь рефлективную позицию относительно прошлого, однако не может замыкаться в нем, ибо усилия его поглощены настоящим. Отсюда всегда плохо, когда позитивная программа уступает критической: допускающий такое властитель уподобляется безрассудному, строящему свой дом на песке (сравните ситуацию с основанной на химерах прошлого — социали­стический выбор, нерушимое единство партии и народа, великий могучий Советский Союз и т. п. — политикой перестройки, зачинатели которой словно забыли, что политика представляет ценность, исходя из того, что она дает, а не сулит).

Принцип ответственности. По закону Паркинсона, всякая власть стре­мится к самовоспроизводству, расширению, в связи с чем возникает край­не опасная тенденция установления безграничной власти. Опасность этой тенденции, помимо прочего, заключается в принимаемых властью на себя обязательствах. Ведь в силу правила «большая власть влечет большую от­ветственность» неограниченной, беспредельной власти приходится отвечать за всё. Последнее предполагает всестороннюю механизацию, автоматиза­цию, централизацию общественных явлений, абсолютную контролируе­мость управляемых, ликвидацию в их действиях свободы инициативы. Любые потуги достижения подобного мироустройства, однако, порождают

Власть

сильнейшую оппозиционную реакцию, сметающую власть. По этой при­чине уважающему себя и народ властителю следует избегать режима не­ограниченной власти.

Принцип самоорганизации. Существует два типа утопий: в духе Ф. Раб­ле, допускающих свободу инициативы (на вратах Телемской обители — лозунг «Делай, что хочешь!»), и в духе Т. Кампанеллы,крепящихся на жестком контроле деятельности. Опыт жизни демонстрирует несбыточ­ность обоих подходов: первого — в силу того, что какая-то регуляция поведения в рамках сложных общественных систем быть должна; второ­го — по причине невозможности трансформации общества в казарму. Правда заключается в оптимальном воплощении двух начал — свободы инициативы и административного регулирования. Объективная недости­жимость, недопустимость, неосуществимость в чистоте ни анархических, ни тоталитаристских форм (не беря вырожденные случаи) наводят на мысль о социальной значимости теоремы Геделя о неполноте: имеет ме­сто принципиальная неполнота и свободы реализации (хаотическое нача­ло), и тотального регулирования (планово-организующее начало).

Таким образом, речь идет об оптимальном сочетании автономии и со­циальной опеки. Вариант полнейшей узурпации инициатив на принятие решений обнаруживается на большевистской фазе российской истории. Идеологическим обеспечением патернализма здесь оказывались сле­дующие незамысловатые диспозиции.

Какова непосредственная пружина власти в СССР? «Кто осуществляет власть рабочего класса?» — вопрошал Г. Зиновьев. И отвечал: «Компартия». В этом смысле у нас диктатура партии, которая есть функция диктатуры пролетариата. Поскольку партия — непроницаемый для непосвященных, закрытый для влияний орден меченосцев, направляемый магистрами-вож­дями, волю партийной диктатуры проводят и воплощают вожди. Так, в ос­нове советского государственного строя — диктатура класса, в основе диктатуры класса — диктатура партии, в основе диктатуры партии — дик­татура вождя. Единоличная, единодержавная, самочинная форма правления, как и всякая сверхцентрализованная власть, исключающая самоорганиза­цию.

Самоорганизации общественных структур, следовательно, наше отече­ство не знало. В дореволюционное время этому препятствовал царизм, в послереволюционное — большевизм.

Былое пророчествует, опуская занавес жалости над сценой зарегулиро­ванное™ общественной жизни, где подорвано исключительно дальновидное плодотворное начало отпущенных вожжей. Чем осмотрительнее власть, чем выше ее положение, тем меньше у нее компетенций входить в круг

157Раздел IV

частностей. Властвование в стиле мелочной опеки нетерпимо. Дальновид­ная власть должна быть размеренной, удержимой, сознательно сдержи­вающей экспансивность. «Громадная разница, — резонно отмечал Г. Ге­гель,— заключается в том, направлено ли стремление государственной власти на то, чтобы держать в своих руках все, на что она может рассчи­тывать, — именно поэтому ей тогда больше рассчитывать не на что, — или же она может, помимо находящегося в ее руках, рассчитывать и на свобод­ную приверженность своих подданных, на их чувство собственного дос­тоинства и желание служить опорой государству — на могучий неодоли­мый дух, изгнанный в иерархическом государстве и присутствующий только там, где верховная власть представляет все, что только можно, в непосредственное ведение своих подданных»".

Поэтому оптимальный вариант — использовать эффекты самоорганизации нетривиальных систем на базе не управленчески элементарного (линейного) администрирования сверху, а достаточно сложных нелинейных, неаддитив­ных, неголономных процессов кристаллизации порядка из хаоса снизу.

Принцип внутреннего величия. Если справедливо, что жизнь писателя — литературное произведение, то справедливо и то, что жизнь властителя — великое произведение. Властитель, требования души которого всегда пре­восходят требования тела, минуя соблазн и распад, поставляет пример ве­ликого.

Чем значительнее хочет стать человек, тем дольше он должен взрос­леть, дабы представлять, как в погоне за званиями, чинами, рангами, знака­ми отличия не потерять имени. Если химеры завладевают людьми, — они убивают. В политике это выражается в эрозии, тривиализации имени. «Широкая публика, — отмечает Ф. Нитти, — всегда является выражени­ем посредственности, она живет в посредственности, но она при этом по­средственность не любит». Аналогично высказывается и А. Бенуа: «Народ не хочет, чтобы им правили «самые обыкновенные» люди, подобные всем остальным. Он желает уважать своих правителей и восхищаться ими. Во­преки широко распространенному мнению, обычный избиратель отнюдь не стремится к тому, чтобы его избранник был как можно более похож на него. Обычный человек любит величие, и он способен его распознать».

Не то что вульгарные, а простые, человеческие слабости властителю непростительны. Не рано, так поздно за допущенным срывом, сбоем по­следуют расплата, осуждение. В этом отношении история не только хит­ра, но и жестока. Драма власти — в пропасти намерений и смысле дея­тельности. Чем, скажем, в память народа вошел Хрущев? Скоморошьими

Власть

¹¹ Гегель Г. В. Ф. Политические произведения. М., 1978. С. 87.

кампаниями с кукурузой, разносами деятелей культуры, башмаком в ООН. Человек — это стиль; стиль — человек. Властитель не обычный че­ловек, а герой, демон, и поступки его должны быть героико-демонически-ми. Власть икарлики, мелкотравчатые невзрачные гномы несовместимы. Представитель власти — представитель истории, гуманитарный гигант, предводитель, боец, борец... Во власти не столь ужасно зло, сколь отсут­ствие величия. Верно: благоговение растет с расстоянием (К. Тацит). Нель­зя быть великим в своем времени, ибо величие апеллирует к потомкам (М. Бахтин). Но, как бы там ни было, ясно; убожество и власть взаимо-нетерпимы.

Обозревая отечественную историю периода социализма, ловишь себя на мысли, что корень национальной трагедии в люмпенизации верхов, в том, что верхушечные люди составляют ансамбль дрессированных хищ­ников, мастеров коммунальных квартир (Э. Неизвестный), не годных на большее, чем гадить в чужой карман. И наблюдения над властным корпу­сом новейших перестроечных и постперестроечных эпох не избавляют от этой грустной мысли.

«Назначение России есть всесторонность иуниверсальность», — подчер­кивал В. Белинский; так что требует она на службу себе подходящих людей.

Принцип подстановки. Умелая власть придерживается тактики теневого владычества. Избегая довластных аксессуаров (манерничанье, позерство, рекламность и т. д.), она действует невидимо, скрытно. Мощь власти — не в публичности, а в прочности связей, умении выжидать, уходить от отве­та, владеть секретами, больно И расчетливо жалить. В целях самосохране­ния властитель окружает себя защитным поясом из всевозможных прибли­женных и доверенных лиц, уполномоченных на прелиминарии; они амортизируют его отношения с социумом. Всякий человек самоценен, не­заменим сам по себе, но не для властителя. Будучи вечным должником сво­его народа иудерживаясь на плаву очередным обещанием воды из камня, в порядке самообороны, отведения огня, выпуска пара, властитель жерт­вует членами своей команды. Поэтому люди властителя — тасуемая коло­да карт, часть которых, точно камикадзе, обречена на заклание.

Принцип твердости. Власть почитаема за логичность, последователь­ность, несгибаемость, связность действий, за готовность по необходимости идти на последние и крайние выводы. Следовательно, власть как социаль­ная функция — для сознательно идущих на риск, «только для не боящихся головокружений» (Л. Шестов). Не притязающий на многое, не выступаю­щий от «неотвратимости», вечно блефующий властитель сплетает матовую сеть самому себе. Взять политическую пару М. Горбачев — М. Тэтчер. Од­ному — вечному искателю невозможных компромиссов, призывающему

159Раздел IV

совсем в духе Ф. Рабле в медицине становиться на нейтральные позиции, а в философии — на срединные, — уготован титул дряблого, бездарного флюгера. Другой — мастерице под маской светской благопристойности провозить контрабандой угодный ей курс (вспомним стоическое жестоко­сердие, повлекшее гибель от голодовки политических оппонентов) — от­ведена аттическая роль «железной леди».

Принцип твердости, оконтуриваемый принципом ответственности, на­целивает на калькулирование собственных возможностей, раскрепощает волю, устраняет нерешительность, стимулирует восстановление «Я-кон-цепции», способствует самовозвышению властителя.

Принцип локальности, фигура «руководство на месте» со стороны бос­са — из области пропагандистской трескотни. Перефразируя евангелиста Матфея: «идущий за мною сильнее меня», можно сказать: «специалист на своем месте сильнее меня». Утрачивать далевые связи, стрелять из пушек по воробьям, подменять профессионалов низших звеньев — тенденция, близорукость которой очевидна. Когда власть централизуется, указывая, что каждому во всякий момент надлежит делать, человек становится бес­плодным механическим придатком, способным разве на «чего изволите».

Россией правят не императоры, а столоначальники. Это находит объяс­нение в теории управления, допускающей обособление локального ин­тервала эффективности, на котором обеспечивается оптимум руководства обозримой группой. Преимущественность малых и средних подвластных коллективов по сравнению с большими — явная. В силу отсутствия гро­моздкой системы наемных управленческих опосредовании, блокирую­щих механизм обратных связей, здесь соблюдено чувство хозяина, не ут­рачено внимание к экологии, восстановлению ресурсов, выражена заинтересованность, непроявляем эффект отчуждения, отчетлива конку­рентоспособность. Жизнестойкость современных стран и народов не в вооружениях, а в общей адаптированно сти людей, их гражданской и эк­зистенциальной инициативности. Индикатор национальной безопасности не арсенал, а внутренняя мобильность, интегрированность населения, проистекающая из децентрализованности, тактичных, согласованных но времени, месту, цели вмешательств власти в автогенные общественные процессы.

Принцип компетентности. Как в негосударственных, так и в государ­ственных формах правления кухаркам можно найти место (не поднимая глубоких вопросов гражданской, сословной представительности). Это по­тому, что фундаментальный параметр власти — стабильность — гаранти­руется пониманием не истины, а конъюнктуры. За истину не борются:

I

Власть

преодоление сопротивления темных голов в науке идет побудительным, просветительным образом с использованием универсальных фигур дока­зательства. За конъюнктуру борются: преодоление сопротивления горячих голов в политике идет принудительным (силовым) образом \— схваткой за сферы влияния.

Работа политика в предконфронтационный период чем-то напоминает работу прорицателя. В чем преимущества научных космологии перед биб­лейскими: первые непонятны, мутны, тогда как вторые просты, ясны? В чем преимущества науки перед легендой? В образе жизни? Но он индивидуа­лен. В концентрации разумности? Только как толковать разумность? Обходя трясину смысловой многогранности вопроса, уточним, что политическая разумность сродни сократовской способности добывать в объективно не­определенных ситуациях перспективные смыслы. Компетентность власти­теля, следовательно, — в практицистском провидчестве (коим чаще всего и обладают кухарки). Попробуем объясниться.

Распространено мнение о практической нацеленности занятий наукой: обслуживая запросы жизни и производства, наука-де является органом конструирования действительности. С данным мнением мы позволим себе решительно не согласиться. Практика и ученого дистанцирует несхожий тип социально значимых упражнений: ученый занят духовной деятельно­стью (в просторечии именуемой «плетением словес») по оценке измене­ний потенциального бытия; практик занят предметно-преобразовательной деятельностью по изменению реального бытия. Непосредственным обра­зом идеально-созерцательная и орудийно-производственная сферы не со­вмещаются, не совпадают. Объединение их требует опосредования в виде технико-технологической привязки идеально-научных проектов к матери­ально-фактическим условиям их реализации. Лишь в результате технико-технологически опосредованного наложения одного на другое наука во­площается в жизнь, жизнь онаучивается.

Скажем: в теории (в сфере чистого разума) улететь легко. Умственно, метафизически человечество начало летать, вероятно, со времени мифа о Дедале и Икаре. Весь вопрос, однако, в том, как улететь на деле, физически. Искомую концептуальную платформу воздухоплавания поставила извест­ная теорема Н. Жуковского, приведшая к оформлению идеальной аэроди­намики. Соответственно проведенные на ее основе расчеты крыла задали логико-теоретическую схему летательного аппарата. После этого, пройдя технико-технологическую проработку (материалы, топливо, производст­венные операции), отрешенный замысел стал натуральной машиной. Обо­зрение всего трансформационного цикла перевода идеи (мифологемы)

11 Зак. 3993

161Раздел IV

в реальность дезавуирует понятие прямой конструируемое™, управляе­мости действительности наукой.

Говоря односложно, ученый (теоретик) движется в долженствователь-ной (алетической), но не побудительной (деонтической) плоскости; он ис­следует мир абстрактных постановок, но не действий.

В наше смутное время задай социальному теоретику вопрос: что над­лежит делать, чтобы обустроить Россию? и он ответит. Программа ре­формации Отечества в теории предельно ясна: следует (!) перейти к мно­гоукладное™, осуществить диверсификациисобственности, внедрить в производство олигополистические конкурентные начала, перестать кре­дитовать в массе убыточные предприятия, провести модернизацию мо­рально устаревшего машинного парка, переквалифицировать рабочую силу, взять под контроль эмиссию, ввести (на первых порах) ограничения на пользование денежными вкладами, обеспечить стимулирующие нало­ги на прибыль, умело распорядиться займами, провести денежную рефор­му и т. д. в том же характерном залоге глаголов. (В скобках заметим, что аналогичные меры — при гарантии оккупационных войск — в разрушен­ной войной Европе и Японии дали ожидаемый результат спустя полтора-два года.)

Итак, в теории план есть — эффективный, краткосрочный. Можно ли его запускать в практику? Ответ на этот крайне важный вопрос не терпит торопливости.

Мог ли Н. Жуковский сразу после формулировки своей теоремы требо­вать практических полетов? Никоим образом. Ибо для того, чтобы летать, нужна идея вкупе с ее технико-технологическим обсчетом. В противном случае идея останется идеей, а реальность — реальностью; не будет привода для их стыковки в человеческой деятельности. Такова же канва рефлексии ипоставленного вопроса. Откликаясь на социальный заказ, обществознание может поставить программу. Но не действий, а некоей стереоскопии реаль­ности. Для принятия же судьбоносных решений требуется ее проведение через опосредствующий фильтр социальной техники— политики. Обладаю­щему здравым смыслом, пониманием конъюнктуры, представлением воз­можностей народа (все это может быть за семью печатями для непосвящен­ного в секреты и премудрости вершения государственных дел социального теоретика) политику многие пункты программы обществоведа могут пока­заться дикими.

К примеру, прекращение кредитования убыточных предприятий. Что оно означает: свертывание производства (при нашем масштабе убыточ­ности)? сознательный переход к повальной безработице? провоцирование

Власть

социального взрыва? На что тогда ориентирована реформационная про­грамма — на стабилизацию или дестабилизацию общества?

Отправляясь от прецедентов и используя поучительный опыт много­кратно предпринимавшихся у нас «научно обоснованных» катастроек дей­ствительности, теперь, по достижении зрелости, важно освободиться от тлетворного синдрома Пигмалиона. Человеческая жизнь созидается исклю­чительно жизнью. Никогда, ни при каких раскладах непосредственно она не может воплощать предначертаний-предустановлений теории. Сверхзада­ча и сверхцель честного деятеля науки и этой связи не конструирование, не управление жизнью (всегда оканчивающихся насилием), а выработка мак­симально полных, объемных, достоверных пониманий таящихся в ней — жизни — возможностей. Пускай реформация не будет скорой, но следует допускать лишь те инновации, какие санкционирует народ. Насколько же народ созрел, чтобы принять намечаемую рациональным потенциалом тео­рии схему, решает уже не ученый, а политик. Ученый, движущийся в мо­дальности de dicto (долженствованья), оценивает ситуацию в «чистом», идеализированном виде: действуя последовательно дискурсивно, он не мо­жет предусмотреть и просчитать эффекты привходящих, осложняющих об­стоятельств. Учет последних — искусство политика, пребывающего в мо­дальности de re (фактическая) и способного принять волевое — в идеале легитимное — ответственное решение об обстоянии дел in natura (в дейст­вительности).