ТОПОЛОГИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО ПРОСТРАНСТВА И ВРЕМЕНИ 5 страница

а) определенным культурным цензом личности, приобщенной к гума­нитарному кодексу человечества;

б) убедительной внутренней мотивацией человека наследовать нравст­венные устои и следовать им. Без нравственных идеалов, стабильных убе­ждений, которых надо держаться, за которые надо стоять, висеть на кресте (М. Пришвин), — без таких идеалов нельзя. Нельзя, так как ничего, кроме них не воплощает и не олицетворяет высшее, конечное предназначение че­ловечества, смысл его прихода в мир, пребывание в нем. Как видно, что­бы оправдывать высокое звание homo imperativus (человек правящий), субъекту мало быть нормальным, ему надлежит быть гуманитарным.

Изложенное позволяет специфицировать природу интегрированных во властный этос гуманитарных норм. Им присущи:

— универсальность: гуманитарность (в идеале) проявляется как общечело­веческий, планетарный, вселенский феномен с атрофией групповых, клас­совых, кружковых привязанностей. Она общезначима, и не в деталях, ма­лозначащих, побочных своих проявлениях, но по существу. Есть нечто, что всегда задевает всех и каждого. И это суть — стремление оправдать звание человека. Человеку нужны гарантии от возможных faus pas (ложные шаги, ошибки), ибо для поддержания общежития самоутверждение его не долж­но быть самочинным. Гуманитарность как высококультурная канва самоут­верждения и дает такого рода гарантии. Умение жить по совести, а не по страсти заложено не в аскезе, а в следовании нормам, которые канализи­руют страсти, назначают минуту их пристойного удовлетворения.

9 Зак. 3993

129Раздел IV

Сказанное становится во много крат актуальнее применительно к челове­честву. Если у действующего свободно отдельного человека выбор есть всегда, то этого нельзя утверждать относительно человечества. Отсюда, в глобальном контексте в отношении гуманитарное™ к требованию универ­сальности добавляется требование аподиктичности. Потенциально гораз­до более опасные самоутверждения в социальном масштабе должны быть гуманитарными изначально. Лишь в этом — условия, надлежащие руча­тельства выживания;

— фундаментальность: гуманитарность не одна из ипостасей обществен­ного сознания наряду с другими, а отправная его ипостась. Она — средо­точие нравственных абсолютов, ценностный базис, над которым над­страивается остальное — политика, наука, религия и т. д. Субординация различных отсеков культуры однозначна: гуманитарность приоритетна, из нее все вытекает, к ней все возвращается;

— абсолютность: гуманитарные ценности самодостаточны, не подчи­нены ничему — ни политике, ни религии, ни науке. Жертвовать ими нель­зя, тогда как во имя них можно жертвовать чем угодно (кроме них самих);

— автономность: гуманитарные ценности нельзя превращать в полити­ку, политику же нельзя отрывать от гуманитарных ценностей. Политика, как справедливо полагал Аристотель, в идеале — ветвь этики; забвение этого чревато деформациями гуманитарного миропорядка (умеренные формы — случай Бисмарка; крайние формы — случаи авторитарно-дик­таторских режимов — Гитлер, Сталин и др.). Идея автономии гума­нитарных ценностей — центральная для их обоснования. То, что не воз­никает из гуманитарности, — негуманитарно; гуманитарность не требует для обоснования негуманитарных факторов;

— «апостериорная априорность»: алогизм предлагаемого сочетания ка­жущийся. Гуманитарный кодекс, естественно, возникает из обобщения опы­та вершения жизни. Не стремясь к метафорам, не будет преувеличением утверждать, что он буквально выстрадан человечеством за время хождения по мукам, выписан слезами, потом, кровью. Содержательную основу его (потенциала) формирования составляет борьба с искушением — поиск оп­тимальных программ, возможностей его (искушения) преодоления. Наве­янное гордыней, самовозвеличением, самовознесением искушение есть не­обоснованное притязание на владение. Ценностный стержень искушения — неземная воля к власти, силе, господству над природными и социальными обстоятельствами. Говоря об этом, остановимся лишь на столь принципи­альных аспектах искушения, к которым сводятся остальные, как:

а) искушение чревоугодием — извечная забота о хлебе насущном оборачивается безудержной гонкой за обретением материальных благ:

Власть

превращение «камней в хлебы» распаляет аппетит. Хотя в просторечии упоминают хлеб, вожделение вызывает масло, его-то всуе и возводят в формулы. Консьюмеризм примитивизирует, опустошает, выводит за гра­ницу полноценной жизни, которая нуждается в духовности, метафизично­сти и которая располагается за пределами плоской тяги к набитому брю­ху и прочей чувственной суете («не хлебом единым...»);

б) искушение преобразующим деянием — покорение мира, владычест­во над природой. Рассмотрение предметно-практической активности как главного предназначения человека, способного познать законы естествен­ной среды обитания, подчинить их себе, поставить на службу, подводит род людской к краю гибели. Непредсказуемый в своей узколобости тех­нократизм представляет рукотворную угрозу существования антропнои цивилизации. И наши дни — прекрасное тому свидетельство;

в) искушение велением — путь диктата, тирании, закабаления человека человеком. Нарушение самоценности личности, подрыв прав гражданина означают утрату цивильности. Властолюбцы, идолопоклонники, престу­пившие заповедь «Не сотвори себе кумира!», не имеющие и не понимающие своего достоинства, — конченые люди: или в прахе валяющиеся рабы, или необузданные деспоты (А. Герцен);

г) искушение похотью — превращенное в самоцель нлотоугодное со-блазнительство оборачивается машинерией. Любить, не влюбляясь, невоз­можно. Бездуховному же бонвиванскому чувству не требуется сочеловек. Достаточно куклы, игрушки, заводного болвана (естественный финал вся-

, кого Казановы).

Искушение ведет к пропасти, не провалиться в которую позволяет следование гуманитарным абсолютам, извлеченным из многотрудных поисков «богоугодной» жизни и выживания. Гуманитарные абсолюты, таким образом, опытны, эмпиричны по генеалогии, однако для отдельно взятой локальной ситуации они надопытны, сверхэмпиричны. Это надо интерпретировать в том смысле, что в своей объективной всеобщности, необходимости они не нуждаются в каких-либо дополнительных испыта­ниях; желание пуститься в последние оборачивается для охотников хож­дением по многим кругам ада, некогда уже пройденным (и с невосполни­мыми потерями) человечеством;

__надысторичность: гуманитарность — высшая ценность бытия, фикси­рующая благородство в устремлениях, существенное и смысложизненное. Последнее неотождествимо с суетным, к чему относится повседневное пре­ходяще-временное: непосредственные политические, экономические и т. п. деятельностные измерения, ориентиры. На этом фоне понятна бессмыслен­ность и бессодержательность утверждений, лозунгов, суждений, имеющих

131Раздел IV

форму: «гуманитарно все, что служит X», где X — исторически повсед­невное. Подставляя частные значения вместо переменной в такое выраже­ние, можно получать предложения: «гуманитарно ценно все, что служит коммунизму»; «...рынку»; «...товарно-денежным отношениям» и т. д. Даже малый запас интуиции наводит на понимание сомнительности таких шагов. Никакая историческая частность, по статуту, не способна возвыситься до уровня гуманитарно значимых ценностей, отношений. Отсюда — необхо­димость принятия того, что человеку обязателен контакт с миром надвре-менного, абсолютного, который (контакт) обеспечивается гуманитарностыо (нравственностью): «В строгом смысле слова она начинается лишь там, где возникает неудовлетворенность настоящим, т. е. временным и преходящим, как бы благополучно оно ни было, где сознание обнаруживает неустрани­мый зазор между временным и абсолютным... Между идеалом и действи­тельностью»³;

— автоматичность: гуманитарность не в принудительности, а в есте­ственной побудительности поведения человека, который действует именно так, а не иначе. «Быть человеком в человеческом обществе, — констатиру­ет А. Герцен, — вовсе не тяжкая обязанность, а простое развитие внутрен­ней потребности: никто не говорит, что на пчеле лежит священный долг де­лать мед; она его делает потому, что она пчела. Человек, дошедший до сознания своего достоинства, поступает человечески потому, что ему так поступать естественнее, легче, свойственнее, приятнее, разумнее; я его не похвалю даже за это — он делает свое дело, он не может иначе поступать, так, как роза не может иначе пахнуть»⁴. Гуманитарность не привычка, а убе­ждение, образ жизни и действия.

ГРАДИЕНТЫ ВЛАСТИ

Возникая из ролевой неоднородности людей, власть сводится к систе­ме преимуществ, представляющих дополнительные степени свободы и дающие право одним влиять на самоутверждение других. Операционали-зируют власть позитивные (стимулирующие добровольное подчинение) и негативные (осуществляющие принуждение) санкции, которые усили­вают асимметрию субъекта и объекта власти. Вообще говоря, наличие подобной асимметрии — стандартное место в ситуации власти, между тем обнаруживается нюанс, упускать из виду который недопустимо. Вес упирается в предел полномочий властных функций, переступать который

^Перестройка и нравственность // Вопросы философии. 1990. № 7. С. 7. 'Герцен Л. И. Собр. соч. М„ 1975. Т. 2. С. 57.

Власть

нежелательно, опасно: там, где баланс кардинальных целей и средств под­держания власти подрывается, власть вырождается.

Цель власти состоит в том, чтобы посредством прямого или косвенного воздействия на людей, их объединения или разъединения: а) противодейство­вать деструкции, кризису, упадку, нейтрализовать напряжение, конфликты; б) стремиться к максимуму стабильности общественного целого, способ­ствовать его совершенствованию, упрочению, прогрессу. Средство власти — богатый арсенал тактики — от безобидных вольтфасов, патронажа до ад­министрирования, устрашения, применения силы. Поскольку небезбо­лезненные механизмы власти сосредоточиваются у отдельных лиц, реали­зующих основные цели власти в соответствии с законом ее укрепления, возможно противоречие между субъектом власти — властедержателями и ее объектом — народными массами.

Развращаясь властью, субъект власти обнаруживает заинтересован­ность в наращивании и продлении господства, тогда как объект власти — народ, жаждущий увеличения свободы и благосостояния, стремится к независимости, достоинству, достатку. Настает момент, когда массы пере­стают санкционировать власть; последняя утрачивает почву для своего су­ществования. Понимание зависимости силы власти от поддержки народа определяет необходимость балансировки оппозиции субъекта и объекта власти: искусство власти — в умении гибко и быстро реагировать на за­просы масс, что, собственно, позволяет предотвращать политические ка­таклизмы. Взаимодействие власти и масс (в идеале) должно быть легаль­ным и легитимным. Лишь в этом случае народ живет, а не прозябает, власть правит, а не насилует.

Кто может претендовать на высокий, ответственный, ко многому обязы­вающий пост властителя? Если держаться поверхности, субъект власти — представитель духовного производства, к которому причисляются по функ­ционально-ролевому признаку. Подобный ход наводит на западноевропей­ское толкование интеллигенции как частичного социального слоя. Откуда следует: всякий властитель — интеллигент. Данная интерпретация расходит­ся с российской традицией, связывающей интеллигентность не с ролевым (включенность в надстроечную деятельность по профессиональному признаку), а с духовно-этическим началом (интеллигент — воплощение гуманитарных констант, носитель и выразитель морально-нравственных аб­солютов). Так как режим отправления власти предполагает учет требований эксперирующих регулятивов, что в персональном плане соотвегственно ти­пажу гуманитарно уравновешенной, толерантной личности, обнаруживает­ся преимущество именно российской традиции толкования интеллигенции

!

133Раздел IV

как потенциальной социальной почвы власти. Последнее также хорошо согласуется с некоей исходной убежденностью, что не всякому образован­ному (западноевропейская ролевая трактовка интеллигенции) дано власт­вовать.

Как растить достойных людей, формировать властный корпус? Поиск ответа на вопрос дает такую схему рассуждения. В чем-то следует отка­заться от идеализирующей российской трактовки интеллигенции. Взять саму нашу реальность, — история свидетельствует о наличии на Руси двоякой драмы: с Петра I, противопоставившего «индустриализм» Запа­да святости Руси, наметился и ныне непреодоленный раскол интеллиген­ции с народом: с Никона, А. Радищева, Н. Новикова, П. Чаадаева до пет­рашевцев и разночинцев интеллигенция, выступающая от имени Отечества и стяжающая право воплощать совесть общества, традиционно в оппози­ции к правительству. Таким образом, в России налицо конфликт интелли­генции и власти. Русское дворянство расслоено — мелкопоместное мало­интеллигентно: в молодости — это служилые люди, по отставке — прожигатели жизни, самодуры; высшее — в большинстве лишние люди, фрондеры, не находившие применения и задавленные двумя массами — темным самодержавием и темным народом. Те же, кто из дворянства ока­зывался верноподданным, утрачивают вольнодумство, проходят как реак­ционеры, гонители свободы и культуры — от С. Уварова и К. Победонос­цева до Д. А. Толстого и С. Витте (т. е. подтачивают исходно высокий образ интеллигента).

Следовательно, в теории имеется концептуальный типаж, но он не работоспособен при проекции его на действительность (отсюда и край­не негативный проект неполитической российской государственности). Еще Платон обращал внимание на возможность внутреннего перерожде­ния, деформации власти вследствие развала у должностных лиц чувст­ва сопричастности властному этосу (коррупция, непотизм, протекцио­низм и т. п.). Власть и интеллигенция совместимы в случае особого рода интеллигентной власти, которая обеспечивается: а) формированием вла­стных элит (с отменой наследуемого права на власть); б) достижением внутренней (моральной и материальной) независимости политических деятелей; в) введением жесткого контроля нравственных качеств парла­ментариев (комиссии по этике); г) учреждением правового контроля дея­тельности представителей властного корпуса (декларации о доходах, за­прет на предпринимательство и т. д.); д) демократизацией властных структур (ротация, борьба с лоббизмом, клановостью); е) введением ре­жима гласности — фронтальная подотчетность и подконтрольность.

Власть

4.3. ПРИНЦИПЫ ВЛАСТИ

Одно дело — стяжать власть, другое — ею распоряжаться. Последнее предполагает искусство встраиваться во всегда высокий темп жизненных изменений и формировать инструменты их контроля, осуществляя пря­мую и косвенную регуляцию взаимодействий людей и поддерживая опти­мальный ритм общественного существования. Чтобы нетерпение не обго­няло возможность, чтобы доминирование не обращалось в мелочную борьбу и месть, чтобы личность, обретя бразды правления, сохраняла «вертикальное положение», не погрязая в страстишках, полезно придер­живаться неких исконно существенных принципов власти. Переходя к описанию этих принципов, подчеркнем лишь то, что данные нормативные основоположения, как и все и всякие «общие места», разумеется, утрачи­вают черты истины, однако, допуская изъятия и нюансы, оказываются капитальными, если брать их вместе, проводя применительно к различным контекстам соответствующие спецификации. Итак, среди основных прин­ципов власти выделим следующие.

3 Принцип сохранения. Отношение к власти как преимущественной, едва ли не единственно подлинной ценности. Аналогично традиционным законам сохранения, фиксирующим инвариантность численных значений некоторых величин относительно функции времени, данный принцип выражает требо­вание стабильности, воспроизводимости, пролонгируемое™ власти, ее неза­висимости, неколебимости, незыблемости ко всякого рода перипетиям (перестройки, возмущения, изменения) текущей жизни. Главное здесь — удержание и умножение власти всевозможными способами. С властью собственноручно, добровольно не расстаются — за власть борются. До кон­ца. Акцентируя это, Т. Гоббс вводил постулат максимизации собственной власти (жажда власти как логическое резюме внутренних сознательных стремлений), характеризующий имманентный строй homo politicus (человек политический). Принцип сохранения власти, поддерживаемый интенцией усиления влияния, по определению — силовой показатель. Во многом, если не во всем, он предопределяет конъюнктурность, имморальность, т. е., по гамбургскому счету, криминальность феномена власти.

Принцип действенности. Властитель не склоняется, не пасует перед обстоятельствами, он справляется с ними. Говоря образно, ему не может прийти в голову перестать сеять хлеб из-за угрозы сорняков. Созерцатель­ность, нерешительность, анемичность — не амплуа властедержателя, соот­ветствующее его основополагающим сценическим данным, характеру со­циальной роли. Властитель — существо инициативное: ему нужно дело, а не разговоры о нем.

135Повторения в истории, как известно, бывают в виде трагедий, фарсов и трагифарсов. Удерживая в мысли знакомые примеры этого, подчеркнем, что исторические циклы, реставрации оказываются не событийными, а модель­ными. К примеру, крах абсолютизма (царского) в 1917 г. и крах абсолютизма (партийного) в 1991 г.; разгул митинговой демократии как рычаг про­свещения масс в том же 1917 г. и соответствующие события в 1991 г. Мно­жество гомологических черт у лидера буржуазных демократов образца 1917 г. А. Керенского и лидера перестройки образца 1991 г.: оба в народе именовались главноуговаривающими. Аналогии на том не кончаются.

Центральное правительство, декларировавшее в апреле 1985 г. пере­стройку и так и не приступившее к ней, как и буржуазно-демократическое февральское правительство, низложено. Из этого представительного факта следует: непростительнейший изъян власти — умозрительность, велере­чивость. Кто уклоняется от игры, тот ее проигрывает, — говорил А. Ри­шелье. Власть не может заниматься эгобеллетристикой, впадая в серви­лизм перед сообществом. Напротив, она должна быть решительной, дееспособной, иначе она перестает быть властью.

ι ^Λ Принцип легитимности. Обеспечивающая выполнение принципа сохра­нения беспредельная тактика не должна оборачиваться тактикой беспреде­ла, от которой отскакивают гуманитарные общие места. В этом отноше­нии, понятно, власть не есть нечто, что не сковывает себя обязательствами. В развитии данного сюжета выскажем такое соображение. Политик-власти­тель не обходится без исторического самоотчета. Поскольку действия его обращены к людям, а говорят всему человечеству, исходят из эпохи, а яв­ляются достоянием вечности, политик-властитель должен представлять, как войти в историю и как достойно в ней удержаться. Так как во властной деятельности «вечностью заполнен миг», субъекты ее обязаны сохранять самообладание, направленное в первую очередь на исключение гуманитар­но сомнительных, неполноценных акций. По необходимости же предпри­нимая последние и памятуя, что не принадлежат себе, властители должны иметь вариант самооправдания. (Когда спросят в последующее время сыны ваши отцов своих: «что значат эти камни?» — во избежание драма­тических переосмыслений нужно иметь заблаговременный удовлетвори­тельный ответ.) Из сказанного вытекает: работающий на больших массах властитель (в идеале) воздерживается от криминала и в словах, и в помыс­лах, и в действиях: во всем он стремится вырабатывать правовой, консти­туционный подход.

Оптимальное средство удерживать власть — опора на закон, законотворче­ство. Закон всегда сильнее власти. Об этом стоит помнить властителю, для которого при рассогласовании деятельности с законом конфликт снимается

Власть

отставкой, либо трансформацией норм, либо их попранием. Первый путь — путь «хорошей мины при плохой игре» — плод самонадеянности, недаль­новидности, следствие переоценки собственных возможностей (он охваты­вает и редкий случай отстаивания идеалов, когда властитель надевает мас­ку жертвы: «Блаженны изгнанные правды ради»). Второй путь, с точки зрения пролонгации власти, наиболее предпочтительный. Возмущающие воздействия неблагоприятных условий блокируются здесь ad hoc (по слу­чаю) акциями. В согласии с максимой не власть обслуживает нормы, а нор­мы — власть, по необходимости проводится конъюнктурная подгонка норм под нужды власти (изменение, упразднение, пополнение законодательства). Третий путь — крайне опасный, для стратегических перспектив власти со­мнительный. Связанный с подрывом доверия к субъекту власти со сторо­ны ее объекта, он реализуется в ситуациях цивильно недоразвитых форм, попустительствующих само- и единодержавию.

< Иринами скрытности. Имеет несколько редакций. Первая — недопу­щение разоблачений. Подобно тому, как собаки боятся орла, когда видят его тень, властитель, соблюдая канву легитимности, закулисно должен уметь играть на устрашение, остерегаясь при этом всякого рода саморас­крытий. Именно это позволяет ему политически блефовать, компенсиро­вать слабость собственных карт ставками на противоречия мощных парт­неров. Вторая — дистанцированиисть от массы. Властитель, способный на внешний смех и тайный плач, остается для публики, как за семью печатя­ми, за хорошо поставленной плотной ширмой. Величие человека измеря­ется величием тайн, которые его занимают или перед которыми он оста­навливается. Во избежание дискредитации вход в самостный мир властителя заказан. Поэтому властитель отстранен от массы; она не может быть свидетелем открытости его мыслей и действий. В pendant утверждае­мому уместно вспомнить случай с де Голлем, которого ледяной ветер го­сударственных интересов заставил добровольно принять на себя роль за­творника: самоотшельничество, разрыв непосредственных живых связей с иными людьми сообщили ему дополнительную свободу, возможность не быть искренним ввиду невозможности ни отвечать на искренность, ни рас­считывать на нее. Третья — наращивание тактического арсенала. «Опасай­тесь этого человека! Он говорит то, что думает», — предупреждал Б. Диз-раэли. И вполне справедливо: подобный стиль утверждения властителю не подходит. Поскольку политические перемены происходят, когда преодо­леваются силы сопротивления, а, как правило, они имплицитны, власти­тель стремится располагать дополнительными механизмами ослабления, уничтожения соперников-интриганов. Борьба же с тайными силами по определению — тайная. Четвертая — проявление самоволия «казнить —

137Раздел IV

так казнить, миловать — так миловать». Зачастую лишенный санкциони­рованных инструментов оплаты по векселям, долговым обязательствам в виде политических и личностных камбио и рекамбио, властитель может и должен отправлять функции оперативного ареопага. Предпринимая со­ответствующие квалифицирующие действия, однако, нелишне руково­дствоваться определенными максимами, говорящими, что выше закона — любовь, выше права — милость, выше справедливости — прощение. Пя­тая — лишь плохая власть не знает иного пути, кроме прямого. Власть располагает значительным запасом неявных, латентных средств (тайная дипломатия, секретная переписка, закрытые встречи, конгрессы, форумы, слушания и т. п.), нацеленных даже не столько на охрану государственных, политических или партийных секретов, хотя и это немаловажно, сколько на соблюдение правила: самое опасное для власти — говорить правду раньше времени. Должен, вероятно, существовать оптимальный режим предания гласности, предполагающий с определенной периодичностью рассекречивание документов. Последнее необходимо для тщательной ана­литической работы: монументальной, связной, содержательной оценки прошлой реальности, ставящей перед собой как сверхзадачу создание достоверной летописи эпохи, страны, судьбы — подлинной, неотретуши-рованной истории народа, его правителей. Посул отказаться от тайной дипломатии, секретности в политике — бьющая на сиюминутность про­пагандистская уловка, к которой, помнится, охотно прибегали рвущиеся к власти большевики, — тотчас был, однако, ими предан забвению после захвата власти. В России всё тайна и ничто не секрет. Тот же закрытый ра­зоблачительный доклад Н. Хрущева на XX съезде КПСС — это сокрытие информации. Но не от пострадавших, а от народа. Причины? Они очевид­ны: не допустить неконтролируемых социально-политических процессов, потенциально опасных для власти. Отсюда — общее положение: времен­ной интервал рассекречивания должен быть оптимальным, — доступ об­щественности к святая святых власти — ее тайнам, архивам — санкцио­нируется не слишком рано (во избежание ненужных обострений) и не слишком поздно (ввиду дезактуализации элементов прошлого). Особенно важно сказанное применительно к России, народ которой оживляется лишь тогда, когда приходится хоронить кого-либо (наблюдение В. Розано­ва). У всякого человека, властителя — своя тень, и ее надо знать. У вся­кого народа— своя судьба, своя история, и ее надо писать. Вовремя.

Принцип «антифортиссимо». Сила власти не равнозначна власти силы. Это тот случай, где от перестановки слагаемых сумма меняется. Наилуч­ший тип вершения власти, как отмечалось, — правозаконный (принцип ле­гитимности). В этом отношении справедливо, что пушки — последний

Власть

довод королей. Последний в прямом и переносном смысле. В прямом, так как сила — крайнее средство удержания власти, к которому прибе­гают, когда все способы испробованы. В переносном, так как сила — худший или, как минимум, наименее желательный способ сохранения власти, ибо связанная с многочисленными материальными и гуманитар­ными издержками хирургическая политика всегда обоюдоостра, риско­ванна.

Рычагами отправления власти (в идеале) выступают законодательно санкционированные социальные действия. В случае исчерпания конститу­ционно признанных легальных преобразовательных инициатив соответст­вующий норме период жизни прерывается. Наступает пора беззаконного безвременья, где, не заботясь о благопристойности, власть проявляет себя инструментом «играния злокозненной игры», для личности и народа индицирующей опасность «оскорбления окончательного исчезновения» (И. Тургенев). Это пора не правовых, законных, а принудительных преоб­разований в диапазоне от революции, путча до радикальных встрясок — реформации в условиях чрезвычайщины. Плохих программ у властите­лей-политиков, вообще говоря, не бывает. Слова «всем хорошо» извест­ны; они уже давно сказаны. Punctum quaestionis (суть вопроса) в том, ка­кими акциями они обеспечиваются, подкрепляются. Здесь важен выбор ценностей, расстановка приоритетов. Не входя в детали и не нарушая под­робностями смысловой интенсивности разбора, оценим крайности.

Левый фланг — местечковый (классово-групповой) подход, навеваю­щий долг «заставить быть счастливым». Насильственный ход в светлое незнаемое, естественно, связан с издержками, которые определяются про­извольно. Касательно одних допускается нейтрализация, доходчиво наме­ченная, к примеру, И. Бабелем: «Вы слюнтяй, и нам суждено терпеть вас, слюнтяев... мы чистим для вас ядро от скорлупы. Пройдет немного вре­мени, вы увидите очищенное это ядро, выймете тогда палец из носу и вос­поете новую жизнь... а пока сидите тихо, слюнтяй, и не скулите нам под руку»⁵. Касательно других принимается ликвидация, отрабатываемая практически уже в наши дни леваками-коммунистами (маоисты, полпотов-цы) во впечатляющих сценариях мирового пожара: «Если во время войны погибнет половина человечества, — это не имеет значения. Не страшно, если останется и треть населения... Если действительно разразится атом­ная война — не так уж плохо, в итоге погибнет капитализм и на Земле во­царится вечный мир. Хотя мир будет лежать в развалинах, но эти развали­ны будут уже социалистическими» (спрашивается: кому и зачем нужны

^ь Бабель И. Соч. М„ 1990. Т. 2. С. 78.

139Раздел IV

хотя бы и социалистические развалины?). Недалеко ушли и ястребы из иного лагеря, во времена конфронтации и холодной войны утверждавшие значимость вопросов более важных, нежели вопросы самоистребления. В отмеченных случаях тем не менее трудно избавиться от шигалевского парадокса фактических властедействий: почему, исходя из абсолютной свободы, приходишь к абсолютному рабству? Вопрос, не снятый и поны­не социоконструкторами-преобразователями.

Правый фланг — обращение к положительным началам, универсальным, абсолютным святыням. К недостаткам данной, очень возможной линии от­носятся два: семантическая недоопределенность трактовки идеала и пол­ный одиозности политический путь реального насаждения идеала, которого при отсутствии монополии на него каких-либо лиц и инстанций кто-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь да не примет.

Самое интересное и ценное в человеке — его идеалы, верования; это же приложимо и к нациям, и к историческим эпохам, — подмечал У. Джемс. Вторая часть утверждения своей очевидной правотой не столько дополня­ет, сколько уточняет первую. Уточняет в плане политизации, этнизации и одновременно — что бесконечно важно — релятивизации. Оказывается, у людей разные абсолюты. Что может претендовать на титул вечных ценно­стей?

Гуманизм? Но еще М. Лютер, критикуя Эразма Роттердамского, недо­умевал, как человеческое может значить больше божеского.

Свобода? Но тот же Сент-Экзюпери язвительно вопрошал: «Если в пус­тыне освободить человека, который никуда не стремится, чего будет сто­ить его свобода?»

Филантропия? Но разве не разрушают эту мысль Ж. Бодена сопрово­ждающие цивилизацию геноцид, апартеид, апатрид?

Независтливость? Но ведь сказал О. Генри, что каждый шиллинг в чу­жом кармане — собственное оскорбление.

Мир? Но изрек Христос: «Не думайте, что я пришел принести мир на Землю; не мир пришел я принести, но меч».