ТОПОЛОГИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО ПРОСТРАНСТВА И ВРЕМЕНИ 4 страница

Говоря односложно, метрика политического пространства зависит от гео­политической массы (фонды, мощности, резервы), географии (пространст­венный контур, выходы к морю, отлаженность транспортных сетей, наличие портов), состояния народного духа (страновые, блоковые сосредоточения, индивидуальная, групповая экзальтация). Ресурсы, их мобилизация и связь отменяют постулаты существования стационарных систем. В терминах Ри-мановой геометрии речь идет о мире с переменной величиной гравитацион­ных полей, навевающих картину παυτα ρει, где нет геометрии жестких тел,

117Раздел III

все структурно преобразуется (деформируется), утрачивает тождество. На­правление рассуждений наводит на два соображения:

1. Любые изменения метрики политического пространства как в отрица­тельную, так и в положительную сторону исключают крайнюю возможность коллапсирования. В силу «инерционности», «вязкости» принципа националь­ной государственности мира не может быть полной страновой ассимиляции одной политохорологической единицы другой. Этому противятся:

а) региональный и глобальный баланс сил, обозначающий пределы на­ционального эгоизма и гегемонизма;

б) этническое, историческое, социокультурное достоинство народов, сопротивляющееся поглощению и порабощению.

2. Опасно, если социальное реформирование оборачивается государствен­ным демонтированием: подрыв геополитических равновесий, плотностей, геополитических пространств, исторических державных континуитетов соз­дает предпосылки катастрофических, обоюдоострых, непредсказуемых по протеканию, а потому опасных фазовых превращений.

3.5. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ

Взаимодействие связывает силы и расстояния; в его основе лежат законы причинности, общие правила, регулирующие обмен деятельностью полити­ческих тел. К последним, правда, не применима общенаучная типология, членящая взаимодействия на сильные и слабые, аналогом электромагнитных взаимодействий выступает контакт суммарных геоидеократических зарядов политохорологических единиц; прототипом гравитационного взаимодейст­вия является имманентная политическая симпатия или антипатия, склоняю­щая к изначальной конклюдентности (притяжение) или конфронтационности (отталкивание). В зависимости от обстоятельств идентичные политические взаимодействия могут быть как сильными, так и слабыми. Катализатором оказывается мобилизация в ее повышательной или понижательной фазе.

Сильное взаимодействие — военное присутствие, оккупация, бряцание оружием, тактика канонерок, блокада, шантаж, санкции, многоразличное «выкручивание рук» — обусловливает изменение геополитических масс в результате физически осязаемых энергетических воздействий.

Слабое взаимодействие — информационные потоки, обработка созна­ния, внедрение стандартов, правил, образа жизни, подтачивающих, транс­формирующих традицию. Слабое взаимодействие перерастает в сильное, когда духовная агрессия, диверсия в результате фазового превращения ви­доизменяет наличный порог стабильности. Способность политических

Политическая хроногеометрия

систем утрачивать структурную устойчивость вследствие катастрофиче­ских фазовых переходов именуется трансверсальностью. В ситуациях эк­зальтированных состояний (ощущение невозможности «жить по-старо­му») духовности (пики пассионарности), когда слабые взаимодействия приобретают очертания сильных, и проявляется трансверсальность.

Сверхзадача, стоящая перед философией политики, состоит в построе­нии общей теории политических взаимодействий полей. Канву поиска по­добной теории задает идея связанности сильных и слабых взаимодействий через специфическое несиловое взаимодейсгвие. Это нелокальный тип взаи­модействия в качестве ценностных компонентов духовности реализуется как мгновенное дальнодействие, инициирующее выбросы политического вещества (та же тема Севастополя в судьбе России: флот поделить можно, память — нельзя). Несиловое взаимодействие опирается на такие метафи­зические категории, как чувство национальной истории, присущее народу мироощущение, понимание места, роли, предназначения в цивилизации.

В чем историческая миссия России? Говоря слогом В. Соловьева, — в том, чтобы быть примиряющим враждебные силы началом. Российская го-сударственш ь исторически оказалась ответом на экспансивные вызовы как Востока, ιακк Запада. Россия традиционно стиснута империями — Циньской, Оттоманской, латинской. Выжить в таких условиях можно было, лишь самой став империей, найдя взаимоприемлемый баланс сил Востока и Запада. Монголы шли на Запад и увязали в России; турки, захватившие пол-Европы, покидали завоеванные земли только после вмешательства Рос­сии. Параллельно носители римской идеи — Франция иГермания, идя на Восток, оказывались не в состоянии пройти Россию. Чем был бы Восток без России? Чем был бы без нее Запад? Историческое бытие отечествен­ного государства, следовательно, — геополитический баланс Запада и Вос­тока. В настоящий момент он нарушен, что не замедлило повлечь геостра­тегическую дестабилизацию. Активизировалось соперничество за сферы влияния: на Востоке Средняя Азия — объект экспансии Центральной Азии; на Западе европейский кант бывшего СССР (Украина, Белоруссия, Молда­вия, Балтия) — объект экспансии Центральной Европы («остзейская тема»). Выход один: «сохранить геополитический облик ареала исторического го­сударства Российского, воспрепятствовагь стратегической переориентации отделившихся от него частей на иных (не входивших в единое государст­во) партнеров, устранить соблазн для третьихстран (где бы они ни нахо­дились) бороться за сферы влияния на территории бывшего СССР»⁸.

^%Нарочницкая И. А. Внешняя политика России: Альтернативная концепция // Кен­тавр. 1993. № 4. С. 35.

119Власть

Раздел IV

ВЛАСТЬ

Феномен власти многомерен. Не то что исчерпать, а и достаточно полно проследить, обозреть его в одной работе не представляется возможным. Власть вездесуща, всеобъемлюща; она пронизывает, пропитывает нас. Власть — это мы, наша исходная, извечная, непреодолимая погружен­ность в рукотворную среду обитания с экзистенциально и социально зна­чимыми институтами, устоями, многочисленными, многоразличными ус­ловностями, типами, способами отправления «роевой жизни». В отличие от примитивного животнообразного водительства, верховенства, привыч­ки, спонтанных позывов первенствовать власть — сдобренная цивильно-стыо, облагороженная способность, порожденная внутренней организо­ванностью, иерархированностыо человеческих самопроявлений, которые реализуются в контексте заданных на них отношений побуждения и при­нуждения, управления и контроля, подчинения и соподчинения, коорди­нации и субординации, зависимости, взаимозависимости и полной и час­тичной независимости, т. е. всего того, в границах, (при явном и скрытом, однако, активном участии) чего развертывается обмен деятельностью, об­работка людьми друг друга. Хотим или не хотим, но всегда и везде мы вовлечены, встроены в отношения власти: в любви и неприязни, с близко и мало знакомыми, дома и вне его, самоутверждаясь, мы обуреваемы на­клонностью доминировать. Эта наклонность рождает власть.

4.1. ИСТОКИ ВЛАСТИ

Отсекая теогенетическую программу объяснения происхождения вла­сти, согласно которой «нет власти не от бога, существующие же власти от бога установлены», примем позицию наиболее трезвого и твердого

естественно-исторического эволюционного ее понимания. Подлинные корни власти — в объективном ходе социогенеза, где посредством об­рядов, обычаев, традиций, законов, иных внешних рычагов практической организации целесообразной человеческой общежительности мало-по­малу кристаллизуется и закрепляется специализированный механизм ре­гуляции поведения индивидов. С этой точки зрения власть упрочается как инструктивная канва межиндивидной кооперации, возникающая вслед­ствие натуральной необходимости упорядочения, структурирования диф­ференцированной групповой деятельности. Отслеживание последователь­ности звеньев, влекущих оформление важнейших слагаемых властного антуража общественного существования в виде гаммы отношений, дейст­вий, реакций per procura, (по полномочиям) квалифицируемых в терминах должностного, регулируемого, санкционируемого, направляемого, дает такую картину.

Набор реквизитов власти (бюрократическая иерархия) становится в коллективе вследствие высокой социализированное™ его членов, логи­ки и архитектоники совместного производства и воспроизводства жиз­ни. В истоках власти — объективная неоднородность положения людей в социуме, расчлененность их ролевых функций. При тотальном равен­стве (фикция) власти нет; власть произрастает из объективных различий. В романтическую эпоху контрактивизма (модель общественного догово­ра) муссировалась идея подчиненности власти праву: на базе права вы-растают-девластные (государственные) институты. Правовой генезис власти отстаивали Т. Гоббс, Д. Локк, Б. Спиноза, Ж.-Ж. Руссо, И. Кант. Иную линию рассуждений прорабатывали Г. Гегель и Д. Джентиле, при­вязывавшие властно-политический фактор к морально-нравственному. Мы не вполне понимаем аргументы указанных мыслителей и не разделя­ем их в той мере, в какой понимаем.

На наш взгляд, право, власть, мораль — косубстанциальны, что озна­чает их невыводимость друг из друга: нет ни логической, ни хронологи­ческой приоритетности одного явления перед другим; они рядоположны, однопорядковы, вырастают из единого естественного ствола, каким вы­ступает стихия человеческого общения. С позиций саморегуляции и само­организации этой стихии одинаково важны и морально-этические меха­низмы воздействия на индивида, затрагивающие совесть; и правовые рычаги, апеллирующие к множеству общеобязательных правил поведе­ния, инспирируемых вначале преданием, а затем государством; и власт­ные инструменты, обусловленные динамикой взаимодействия субъектов в обществе, его горизонтальной и вертикальной структурированностью. Поскольку без этих комплексов, вместе взятых, возможность нормальной,

121Раздел IV

Власть

не говоря уже оптимальной, межиндивидной коммуникации представить нельзя, способы внутренней (мораль), внешней (право) корректировки деятельности наряду с ее дисциплинарным упорядочением (власть) обя­зательны, неустранимы. Отсюда фундирование каких-то компонентов обо­значенной тройки самими собой несостоятельно, некритично. Нет обще­ства без морали, права, власти; в противном случае нет общества.

Наш вывод находит полное обоснование с перемещением на истори­ческую точку зрения.

Возможные интеракции предков людей в сообществах древнейших го-минид скорее всего управлялись двумя типами отношений: отношением естественного эгоизма, обеспечивающим выживание индивида, — ин­стинкт самосохранения, и отношением естественного альтруизма, обеспе­чивающим выживание вида (группы, популяции), — инстинкт сохранения рода. Данный в известном смысле принципиальный для нас тезис не ос­тавляет места расхожим, однако неадекватным теориям зоологического индивидуализма, трактующим социальные институты, а затем и общезна­чимые ценности как изобретения в пользу слабых — своеобразную узду, фактор сдерживания дикарского в человеке. Такой подход, сомнительный сам по себе, не имеет надлежащего антропогенетического оправдания. Во-первых, прирожденный эготизм препятствует социализации, главным об­разом таких ее составляющих, как кооперация, межиндивидная коммуни­кация и интеракция, оставляя перспективы Homo sapiens призрачными. Во-вторых, этот взгляд не подкрепляется фактологически. Многочислен­ные этологические данные, весьма уместные для уяснения происхождения ранних форм коллективности, демонстрируют вариабельность группового поведения антропоидов (аналогия от которых перебрасывается на соци­альные формы древнейших гоминид), наличие мирных связей в иерархии взаимоотношений особей в стаде'.

По свидетельствам Дж. Шаллера и И. Эмлена, а также Дж. Лавик-Гу-долл, изучавших стадные отношения морфологически наиболее близких человеку горилл и шимпанзе, естественная иерархичность, доминирова­ние в группах не провоцируют войну всех против всех; связи в группах упорядочены, во всяком случае, предполагают максимальное исключение открытых столкновений; каждый знает свое место, слабый уступает силь­ному и т. д. Отлаженность системы доминирования предопределяет опти­мальность межиндивидных взаимодействий на основе мирных внутри-стадных отношений, демпфирования конфликтов (причем, казалось бы, в бескомпромиссных ситуациях, таких, как борьба за самку)..

'Biosocial anthropology. L., 1975; Socioecology and psychology of primates. P., 1975.

Следовательно, происхождение социальности, а вместе и наряду с ней аксессуаров власти, регуляризации жизни нельзя выводить из подавления природной агрессивности, зоологизма человека. Такая линия, противореча прямым наблюдениям, не соответствует фактам, не отличается логиче­ским совершенством, в концептуальном отношении не продвигает в пони­мании становления ни общества, ни ценностей.

Возникновение социальности и координированных с ней властных, правовых, этических, а впоследствии морально-ценностных: структур правильно связывать с упорядочением взаимодействия особей в первич­ных формах первобытного человеческого стада во всех ипостасях прояв­ления коллективной жизни от труда до совокупления.

Во время оно, развивая проект социальной физики, О. Конт заверял: «Су­ществуют законы, управляющие развитием человеческого рода, столь же определенные, как те, которые обусловливают падение камня». Невзирая на откровенную механистичность, а значит, узость этой мысли, для начальных антропогенетических фаз стоит подчеркнуть ее релевантность. На стадии ранних гоминид на ценностный строй жизни (власть, право, этика) в фор­ме системы «этикетных» отношений влияет множество сугубо определен­ных природных факторов: лабильность положений членов групп»ближай­ших предков человека, или древнейших людей, их (групп) численность, соотношение, подвижность полов, количество самцов, самок, интенсив­ность перехода особей из групп в группы и т. п. Они-то (отмеченные фак­торы), собственно, и образуют исходную канву архаичной организации, упорядочения жизни: та же функциональность деятельности, вынесение половых связей за рамки коллектива (начала экзогамии), прочная, длитель­ная сцепка детей с матерью (начала матрилокальности), табуация кровосме­сительства, редкость спаривания представителей разных поколений и т. д. На этой базе уже складывается некая примитивная система норм, регули­рующая интеракцию ранних гоминид и дающая начало функционально-со­циальным, ценностно-этическим связям. Дальнейшая логика их совер­шенствования подчиняется необходимости эффективизации всех типов совместной коммуникационной и производительной активности, умножаю­щих число неинстинктивных реакций и благоприятствующих оформлению негенетического — этико-культурного вида наследования.

Возникший как отвлечение от конкретных бытовых процессов (всей реализующейся в жизни палитры самоутверждений и самопроявлений), властный, правовой, этический истеблишмент выполняет важнейшие ци-вилизационные и социализационные функции: завязанный на опробован­ные и легализованные адаптацией оптимальные, целесообразные програм­мы действий, взаимонеущербные и взаимонеущемляющие, он несет в себе

123Раздел IV

некий гуманитарный пафос, обязывая усваивать иприсваивать доскональ­но отработанный рациональный кодекс, уклад, устой жизни. Процесс социализации, таким образом, сопряжен с процессами империализации, юридизации и этизации; первый без последующих невозможен. В дальней­шем повышающие адаптационный потенциал человека правила внешней регуляции поведения (власть, право, этика) дополняются механизмом внутренней его регуляции — моралью. Хотя осмысление статуса послед­ней не входит в компетенцию нашего обсуждения, учитывая принципиаль­ность этого элемента в детерминации природы, устройства, режима от­правления власти, для полноты картины отметим следующее.

Одно дело экзогенные факторы обусловливания, упорядочения деятель­ности, а другое — эндогенные. Как в действительности увязать реализа­цию столь разнородных характеристик — высоко адаптивных социальных и низко, — а то и антиадаптивных персональных (связанная с саможерт-венностыо мораль) систем регуляции? Решение вопроса пролегает в гра­ницах фиксации водораздела животного, дочеловеческого и подлинно че­ловеческого. Для развертывания мысли сошлемся на Ч. Дарвина.

Многоразличные чувства ивпечатления, ощущения и способности, счи­тает он, такие, как любовь, память, внимание, любопытство, подражание, рассудок и т. д., которыми гордится человек, могут быть найдены в зачатке или в хорошо развитом состоянии у низших животных, а вот морально-нравственных задатков, чувства совести, которое резюмируется в корот­ком иполном высокого значения слове «должен», у животных нет.

Каково происхождение этого специфически человеческого, не навевае­мого обстоятельствами, органического бытия чувства? Где его корни? По­чему лишь человек вследствие какого-то душевного процесса, в силу каких-то соображений, называемых «нравственными», пренебрегает радостями, прелестями, удовольствиями жизни? Отчего он часто переносит всякие лишения, лишь бы остаться верным «высшим принципам»? В отсутствие близлежащих ответов на заданные иоднопорядковые им вопросы в теории прорабатывался вариант преформизма. Странно, но граничащая с беспомощ­ностью интеллектуальная растерянность всех размышлявших над пробле­мой была столь велика, что дальше идеи врожденного в объяснении мо­ральных качеств человека не шли. Не шли даже эволюционисты. Даже такие, как Ч. Дарвин.

Поставленная проблема не снята и по сей день. Между тем претендую­щая на ее экспликацию линия преформизма дискредитирована в настоя­щий момент однозначно. Моральность как духовное качество по приро­де своей благоприобретенна и комплексна, инспирируется, с одной стороны, конденсацией в культуре гуманитарного потенциала, а с другой

Власть

стороны, упрочением, усиливаемым естественным отбором, альтруисти­ческогодобронравия. Вопрос о доле участия наследственности и среды в этом процессе, конечно, должен обсуждаться в количественной плоско­сти, входя в компетенцию точных наук. Особого суждения на сей счет гу­манитарий иметь не может. Что же важно здесь подчеркнуть, так это солид­ность эволюционно-генетического взгляда на формирование моральных норм: диктуемые адаптацией требования рациональной организации жиз­ни порождают некий внутренний регулятивный этос, который, привлекая мысль Добжанского, при некоторых условиях способен действовать вопре­ки интересам отдельных индивидов, но зато помогает группе, к которой эти индивиды принадлежат. Так возникает понимание естественно-истори­ческой обоснованности, детерминированности морали на уровне вида (коллектива). Понимание же становления морали на уровне индивида (лич­ности) может быть достигнуто за рамками антропогенетических рассмот­рений — в границах собственно гуманитарного анализа.

Этос власти. Отправляясь от этимологии, будем толковать этос власти как поле руководящих начал, правил, образцов, эталонов регуляции и инспирации групповой жизни на основе силовых механизмов и волевых (принудительных, побудительных) решений, которые вытекают из чьих-либо интересов, проводят, отстаивают их, отвечают им. Определенность ценностей власти, ее норм, как и норм вообще, задается диспозициями, санкциями иусловиями действия.

Диспозиции. Представляют множество предписаний, инструкций, рекомендаций, императивов, запретов, вменяющих способ деятельности. Через систему инициации «что делать» и «чего не делать» они формиру­ют программы типов самоутверждения, считающихся оптимальными, эф­фективными, удовлетворительными, целесообразными: влияют на свобод­ный выбор, самостоятельные спонтанейные решения; подготавливают личность (властителя, которым в разных ситуациях оказывается каждый из нас) к опробованному историей коллективному опыту; осуществляют назидательные, просветительные, духоподъемные функции, подтягивая несуверенного человека до суверенного человечества; делают полезное для вида ценным (не всегда обязательным) для индивида; ставят пар­тикулярные влечения, стремления, страсти, наклонности в зависимость от установившихся общечеловеческих модусов их проявления; мобилизуют культурно-человеческое в человеке.

Структурный разрез предмета поставляет полифундаментальную карти­ну с множеством таких измерений власти. Социальный аспект: власть есть силовое отношение, выражающее реальное доминирование — «не для того принимают участие в правлении, чтобы приобрести власть, но принимают

125Раздел IV

I

участие в правлении потому, что чувствуют себя для того достаточно сильными» (К. Кнудсен). Необходимость фактора силы вытекает из общей логики отправления властных функций как функций социальных. Посколь­ку власть величина сочетательная — можно властвовать над другими и нельзя над собой (собой можно владеть), — власть означает способность проявлять свободу действий согласно своим целям и своей воле, что в отношении вторых лиц создает определенную систему ущемлений. Рас­пространяя персональную модель мира на окружающих, вовлекая их (с их автономной чувственностью, сознанием, действием) в кильватерный строй своего самополагания, тем самым подрывая суверенитет себе по­добных, мы властвуем.

Психологический аспект: власть есть отношение лидерства. Как отме­чалось выше, власть устанавливается в межличностном взаимодействии, где обосабливаются ведущая и ведомая стороны. Первая — субъект, гос­подин, вторая — объект, раб власти. Неравнозначный союз между ними крепится на суггестии в обилии форм персональной и социальной «алхи­мии» от обмана, лавирования, демагогии до вымогательства и шантажа; от воздействия авторитетом, угрозы силой до откровенного подавления. Со­пряженность власти с насилием подготавливает почву для прямого упо­добления власти пороку: в необозримости своих ветвлений порок — аль­фа и омега власти; традиционные и не так уж несправедливые коннотации: власть — кровь; политика — запачканные грязью руки. Откладывая об­суждение этой темы на более поздний срок, в этом месте подчеркнем: как бы там ни было, тактика властвования требует соответствующего лично­стного антуража, подразумевая обострение чувств само- и честолюбия, склонности повелевать и т. п.

Гносеологический аспект: власть есть целенаправленный способ утилиза­ции знания. Подводная масса айсберга, подспудье власти — голый инстинкт, подсознательные интенции самодовления. Они редко исчерпывающи, но, как правило, весьма сильны. Сильны укорененным в нас природно-врожденным влечением, соблазном вершить судьбы мира, господствовать, возвышаться, преобладать, стяжать право «распять и отпустить», невзирая на желание и возможность окружающих понять и принять нас, воспоследовать нам. Над­водная вершина айсберга, лицо власти — твердое: знание и твердая же воля. По своей природе власть — сущность двусоставная. В плоскости «знание» актуализируется сознательный расчет действий и их последствий в заданных обстоятельствах, учреждается рациональность. В плоскости «воля» оформ­ляется жесткая подчиненность действий целям, складываются целе­устремленность, настойчивость. Знание и воля — равнообязательны, равно-присущи власти. Без знания власть дика — необузданна, импульсивна; без

Власть

воли она отрешенна — мягкотела, недееспособна. Знание наделяет власть осмотрительностью, предсказуемостью; воля сообщает ей пафос активиз­ма. Нарушение оптимума знания и воли во власти при всех обстоятельст­вах чревато дисфункциями, крайними выражениями которых оказывают­ся волюнтаризм и дереализованность, рахитичность и умозрительность.

Организационный аспект: власть есть негэнтропийный ресурс, воплощаю­щийся в наращивании порядка, уровня организации. Синергегический эф­фект власти (в идеале) связан с квалификацией и адекватным чувством жизни властедержателей, повышающими их созидательные возможности. Однако дело вовсе не ограничивается компетентными усилиями ex officio (по долж­ности). Нюанс заключается в том, что устанавливаемый властью порядок обеспечивает простор деятельности преимущественно репродуктивной, не­сомненно сковывает социальное творчество личностей и масс. В результа­те новаторская инициатива, ео ipso (этим самым) властью не утвержденная, ищет обходные пути, рождаясь вне исходной организации и установленно­го порядка. Последнее подрываетналичную власть, заставляя модифициро­вать ее формы.

Политический аспект: власть есть способ осуществления влияния, подчинения, принуждения, побуждения в соответствии с фактическим ба­лансом сил. «Непосредственная обязанность профессиональных «мыслите­лей», — указывает М. Вебер, — состоит... в том, чтобы сохранять трезвость перед лицом господствующих идеалов, какими бы величественными они ни казались, сохранять способность «плыть против течения», если в этом ока­жется необходимость»². Ничего подобного не может позволить себе про­фессиональный властитель, погруженный в конъюнктуру, которая подры­вает принципиальность его решений и действий, подтачивает гарантии предсказуемости в отношении превышения полномочий. Отсутствие четких ориентиров, ручательств перед собой и подвластными, неотвратимость про­извольных или насильственных действий в практике власти придают свое­образный динократический колорит властной сфере как области социально и персонально значимых реализаций. Воистину страшно то, что существу­ют обширные жизненные пространства, где нет ничего страшного.

Санкции. Выполняя в известном смысле репрессивную функцию, обеспечивают осуществимость диспозиций; гарантируют деятельность от неспецифических нежелательных эффектов; способствуют оптимальному режиму самоутверждения, непрерывности, сбалансированности властно-политического опыта. Исходными формами санкций как регуляторов пове­дения являются предписания той ценностной формации, которая возниюш

¹Вебер М. Избр. произв. М., 1990. С. 600.

127Раздел IV

на ранних ступенях социогенеза вследствие обобщения примитивных схем архаичного общежития и которая конституировала легальность взаи­моконтактов индивидов. В ее рамках параллельно обосабливаются блоки правовых, морально-этических и властных регуляторов. Санкции нрава управляют деяниями личностей как социальных людей, граждан. Мораль­но-этические санкции управляют деяниями личностей как цивильных су­ществ; регуляция в этом случае идет по линии нормативов, инспирирован­ных не коллективной, а частной жизнью. Координированные с этими двумя видами санкций властные регулятивы синтетичны: они управляют деяниями личностей как индивидуальных общественных существ (соци­альных индивидов).

Связанное по генеалогии с правовым и морально-этическим сознани­ем властное сознание согласуется и с нормами права, и совестливостью, утонченным чувством «Я», Homo humanus (человек гуманный), имеющим обязательства и перед законом, и перед самим собой. Вообще говоря, не­отвратимость гуманитарных санкций вызвана неизбежностью раскаяния приобщенного к культуре индивида. Но не в этом одном дело. Санкции обостряют гуманитарную рецепцию личности, поступающей добропоря­дочно не по корысти (ожидание воздаяния ли, покаяния и подобных им чувств), а по призванию — ввиду самоуважения, не позволяющего падать в собственных глазах и обязывающего поддерживать духовное благород­ство, соблюдать самоидентичность, не раздваиваться, пребывать целост­ным и цельным, соответственным своему предназначению представите­лем высшей сферы мироздания.

Гуманитарные ценности — институт добровольный, в случае проводя­щих их санкций правильно вести речь не о принуждении, а о побуждении, самопонуждении, самовменении. Так как последние мотивированы культу-рогенетически, гуманитарных санкций вне культуры нет; они культуро-центричны. Существо санкций передается, следовательно, таким тезисом: они обязывают каждого подходить к себе в некотором роде с надысториче-скими, сверхличностными мерками: поскольку лишь все человечество в своей совокупности представляет истинного человека, специфически чело­веческая способность — гуманитарность — определяется нашей причаст­ностью к человечеству. Проблему степени данной причастности, разумеет­ся, каждый решает самостоятельно.

Условия действия. Фиксируют особенности обстоятельств реализации гуманитарных ценностей, цивильных, правовых, морально-этических норм, разговор о которых правомерно вести с позиций некоей клаузулы.

Во-первых, ценностное сознание как элемент духовности принадлежит психическому, детерминируемому структурными вариациями нервных

I I

Власть

клеток, анатомией и архитектоникой мозга, гормональной деятельностью желёз внутренней секреции, интенсивностью и качеством обмена ве­ществ,— словом, всем морфофизиологическим комплексом. Главное, что­бы последний удовлетворял норме; не существует надлежащей психиче­ской, духовной, а с ней и ценностно-гуманитарной среды в состоянии патологии. Во-вторых, непременным слагаемым ценностного сознания выступает личностная (социальная, гражданская, интеллектуальная) сво­бода. Гуманитарная ситуация складывается при наличии свободы дейст­вий субъекта, его автономного выбора. Там, где этого нет, где обстоятель­ства выше, личность не фигурирует как побуждающее, порождающее основание causa sui (причина самой себя), — гуманитарная ситуация раз­рушается. Именно невозможность ссылки на диктат случая, слепую игру высших сил обязывает согласовывать деятельность с ценностными уста­новками, принимать в расчет соображения гуманитарности. В-третьих, в кругу предпосылок развертывания ценностного сознания уместно упомя­нуть присутствие самодостаточных и результативных нравственных идеа­лов. Ценностное сознание идеалологично. Оно конституируется: