ТОПОЛОГИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО ПРОСТРАНСТВА И ВРЕМЕНИ 9 страница

В нормативной части CUT от индивида нельзя требовать героизма. «Не­счастна страна, в которой нет героев!» — восклицал оппонент Г. Галилея и получал достойный ответ: «Нет! несчастна та страны, которая нуждается в героях». Индивид создан не для подвигов, а для нормальной жизни. Под­виг рождается в моментах экзистенциальных, когда есть самопреодоление. Однако, когда ему быть, решает индивид. Без помощи социального теоре­тика. Самостоятельно. СПТ, как теория гносеологически ординарная, име­ет дело с ситуациями общезначимыми, в известном смысле тривиально-стандартными, умещающимися в типологию «всегда—везде». Подвиг же как явление неординарное, исключительное, подпадает под типологию «здесь—теперь». Все это говорится с целью подчеркнуть два обстоятель­ства. Во-первых, плохи СПТ, где непропорционально высок мотив экстре­мального — идея сверхнапряжения, сверхэнтузиазма. Такого рода СПТ, не рассчитанные на концептуализацию будничной жизни, неадекватны. Во-вторых, плохи СПТ, в которых непропорционально значителен мотив им-персонального — идея выхолащивания индивида, профанирования микро­косма. Скажем, гипертрофия абстракций производительных сил,трудовых ресурсов влечет восприятие индивида как среднестатистической, ударной, разменной, обезличенной единицы. Такого рода СПТ, не рассчитанные на концептуализацию экзистенциальных пластов индивида, самоутверж­дающегося сообразно наличным степеням внутренней свободы, не про­фессиональны. И те и другие одинаково должны быть подвергнуты по­следовательному остракизму.

Резюмируя изложенное, можно подытожить: методологическая рефлек­сия социального познания вселяет некие основания для оптимизма. В со­циальном знании имеется развернутая добротная «графия», на эмпи­рическом уровне решающая проблему «что»; «логия», на теоретическом уровне решающая проблему «как»; «софия», на метатеоретическом уров­не, соотнося специфические фигуры деятельности человека с глобальным масштабом действий человечества, решающая проблему «почему».

Трезвый анализ, осмысление реализуемых в опыте формирования и ис­пользования социальных теорий типов творческих инициатив подводят к понятию кодекса допустимых действий: что может, чего не может и чего не должен делать социальный теоретик. Таким образом, отталкиваясь от идей А. Азимова, можно сформулировать три закона интеллектуального и гражданского его поведения.

1. Социальный теоретик не может причинить вред человеку, человече­ству (как теоретик) или своим бездействием (как гражданин) допустить, чтобы человеку, человечеству был причинен вред.

175г

Раздел IV

профессионализацию (а значит, индивидуализацию) данной сферы социаль­ной занятости, и в то же время благодаря крушению идеологии мессианизма наряду с возрастанием экзистенциальной ответственности за выработку и приятие политических решений в наши дни усиливается значимость легаль­ного народовластия.

Признак парциальности: лицензируемая — нелицензируемая власть. Первый член обозначенной пары характеризует системы власти, которые вводят ограничения (дискриминации) на допущение граждан к потентату (многочисленные цензы — имущественный, образовательный, этниче­ский, классовый, сословный, оседлости и др.). Цивилизованное общест­венное устройство, разумеется, исключает саму идею проведения власт­ных цензов, учреждения надзора (цензуры) за властной деятельностью. В настоящий момент доминирует тенденция к нелицензируемой власти. Однако было бы ошибочно полагать, будто лицензируемая власть искоре­нилась. С рецидивами последней мы сталкиваемся в ситуациях распада со­временных многонациональных общностей, инспирируемой ими дикой трайбализацией общества, поощряющей темные расистские настроения как в государственной, так и в бытовой среде: примат этнического над личностным, национального над человеческим — проекты социальных об­разований типа печально известного Volksgemeinschaft на фоне национал-сепаратизма — процессы в Югославии, СССР (в особенности республи­ки Прибалтики), ЧСФР.

Признак корпоративности: кастовая — некастовая власть. Речь идет о наличии котерий — сплоченных замкнутых политических группировок, преследующих в общественной жизни своекорыстные цели. Деятельность этих «лоббистских» структур узаконивается специфическим регламентом, поощряющим узкогрупповые вертикали власти. Будучи частичными, по­добные институты не отражают и не выражают умонастроений, граждан­ской воли ни населения, ни электората. Типично корпоративной властью является государственный строй фашистской Италии, равно, как и наци­стской Германии, Испании, Португалии. Импликации корпоративизма про­слеживались в перестроечном СССР, где в конституирование депутатского корпуса закладывался принцип обособленно-группового представительст­ва (та же «золотая сотня» от КПСС). Главное для корпоративизма — на­деление функциональными признаками не индивидов, они лишаются са­моценности, а социальных групп, которые под видом гражданских структур имплантируются в государственные.

Признак моральности: агиократия — порнократия П. Новгородцев про­тивопоставлял агиократию — высоконравственную власть святынь — мо­рально ущербной демократии. Такой содержательный ход, на наш взгляд, —

Власть

сугубая ошибка. Агиократии противостоит не демократия (сама по себе порочной, конечно, не являющаяся), а тлетворная порнократия. Вечные связи и вековые святыни как базис власти — едва ли не идеал, и если не идеал, то, во всяком случае, удел удаленного будущего. Контрарная им порнократия как цельное, состоявшееся явление также в истории не дана. Возможно говорить поэтому лишь о мере приобщенности архонтов к вы­сокому и низкому. В этой связи очевидны оппозиции: М. Ганди — Кали­гула, Г. Альенде — Ричард III, И. Ганди — Екатерина Медичи... В любом случае в императивной плоскости справедливо ставить вопрос о системе властных преференций, дезидеративным основанием которых выступает желательность совокупных личностных и социальных движений от пор-нократии к агиократии.

Признак правозаконности: правовая — неправовая власть. Правовая власть руководствуется законами, тогда как неправовая власть — автори­тарными, волевыми решениями. Правовую власть (номократию) требует­ся отличать от правой власти. В первом случае подразумевается связан­ность власти правом — принцип законной власти и власти законов. Во втором случае имеется в виду власть, существующая «по праву». Здесь важна конкретная трактовка сути этого «права». В российской политоло­гической традиции (Иосиф Волоцкий, славянофилы, Ф. Достоевский и др.) вводился вероучительный стереотип «государства правды» — освященно­го богом религиозно-государственного порядка — проекты идеократиче-ского, демотического, гарантийного государства. В нацистской политико-правовой идеологии (К. Шмитт, Г. Франк и др.) право, идентифицируемое с силой и расой и не соприкасающееся с законностью и правопорядком, в рамках государственного строительства ориентировало на утилитаризм, чистоту расы, крови, наследственности, охрану германской земли и кре­стьянства, однопартийность, вождизм. Отправляясь от данных историче­ских прецедентов, уместно подытожить, что общественно-политическая контаминация правовой и правой власти всегда ущербна, порождая и кон­цептуальную, и социальную реакцию.

Признак конструктивного согласия: консенсуальная — неконсенсуаль-ная власть. Представляя высшую форму демократии, консенсуальная власть предполагает управление обществом на базе согласия всех заинтересован­ных лиц — общего мнения. Традиционная демократия, законы которой сво­дятся к решению простого большинства, понятно, несовершенна: принцип механического большинства, влекущий раскол, подрывает справедливость, вызывает социальное противостояние. Понимание того, что многие полити­ко-государственные проблемы не решаются методом большинства (та же конфронтация католиков (меньшинство) с протестантами (большинство) в

Раздел IV

Ольстере и т. д.), подводит к необходимости уважения инакомыслящих, отказу от борьбы с противниками, число которых может быть значи­тельным. (Трагическая страница войны с оппозицией — нынешняя Гру­зия.) Исходная нацеленность на положительный результат при развитом идейном плюрализме, гарантированности гражданских прав и свобод личности предопределяет единственно рациональный путь властедейст-вий: путь согласования и взаимокорректировки курсов и линий, путь интеграции различных волеизъявлений в унитарную результирующую волю. Роль механизма консенсуса, обеспечивающего отражение всей палитры социальных позиций в итоговых решениях на любом уровне, в особенности возрастает в наши дни — в дни глобализации и интерна­ционализации мира. И достойно сожаления, что все виды реализованной до сих пор (и наличной) власти неконсенсуальны.

Признак сменяемости: ротируемая — фоссилизируемая власть. Ограни­чению произвола, привнесению элемента трезвости в характер власти спо­собствует ротируемость — формальный лимит на вершение, отправление властных функций. Сбои в чередовании, замещаемости, обновлении власт­ного корпуса влекут утрату самокритичности (самовозвеличение, тяга к ор­денским лентам), насаждают атмосферу холопского раболепия (вер­ноподданический идеализм с подобострастным клише — «как хорошо при...», где «...» — именная переменная), потворствуют бюрократическим извращениям и перерождениям институтов власти. Как обеспечить, защи­тить подвластным свои интересы от собственных же правителей —депута­тов, чиновников?

Первоначально в теории и практике политики отрабатывалась идея независимой от государства свободной личности (Декларация прав чело­века-гражданина эпохи Великой французской революции, американская Декларация независимости и т. д.). Вскоре, однако, выявились существен­ные издержки политической модели «laissez faire, laissez passer» (свобода предпринимательства), связанные с эскалацией эгоистических начал чело­веческой натуры в ходе всеобщей конкуренции друг с другом, борьбы за выживание. Уточняя эту модель, Б. Дизраэли и О. Бисмарк как практики настаивали на централизованной регуляции данной борьбы с помощью за­конотворческих инициатив государства. Мотив централизованного вмеша­тельства во властное устроительство жизни утвердился в качестве различ­ных гарантий прав личности, войдя в своды законов ряда стран.

Главное, что заслуживает здесь быть выделенным, — это тема защищен­ности человека индивид и его свобода есть предел поползновений власти интересы гражданина святы и ненарушимы: личность не саможертвенна. Рычагами защиты социального достоинства личности выступают кон-

Власть

ституционно закрепляемые правила, препятствующие зависимости уров­ня допускаемой в социуме свободы от реальных должностных лиц. Цен­тральное место в кругу этих правил традиционно занимают статьи о рота­ции персонального состава властных структур (регламент выборности, сменяемости, подотчетности, подконтрольности, конституирование депу­татских, парламентских, сенатских, президентских мандатов и т. д). На фоне целенаправленной, сосредоточенной кампании за приток кадров на поли­тическом поприще на Западе вызывает удивление и недоумение контрасти­рующее с ней (кампанией) движение к консервации институции власти на Востоке. Обратимся к отечественному опыту. Как, скажем, понимать наде­лавшую много шуму анахроническую 6-ю статью последней Конституции СССР, фактически закреплявшей вековечное водительство страны парти­ей безотносительно к степени ее готовности к этой судьбоносной миссии?

На протяжении 74-летней истории у нас складывался и креп странный тип некоего политического патрициата, а именно: оформился, утвердился в себе и для себя самозамкнутый слой (номенклатура), властное положе­ние которого оказывалось привилегированным, обеспечиваясь не полити­ческими качествами, а социальной ролью. Номинально сменяемость со­става органов власти у нас соблюдалась: в тех же Советах практиковалось периодическое обновление депутатского корпуса. Вся соль, однако, в том, что обновление выполнялось лишь в отношении квоты для лиц «из наро­да», когорта же высших должностных иерархов, которым «полагались» депутатские эполеты, изменений не претерпевала. Отсюда — ротация по-советски: несменяемость «незаменимых» (номенклатуры), сменяемость «заменимых» (простолюдинов).

Признак концентрируемости: интегральная (централизованная) — ин­теркурсивная (дифференцированная) власть. Существует три типа центра­лизованной власти: царство — династический абсолютизм; деспотия — личностный или групповой авторитаризм; этатизм — государственно-бю­рократический авторитарный абсолютизм. Отличительная особенность цен­трализованной власти — жесткая социальная навигация: динамический кон­троль общественных взаимодействий (обмена деятельностью, обработки людьми друг друга) сверху; подавление частной инициативы — дисципли­нарная канализация устроительства жизни; свертывание институтов граж­данского общества, ущемление прав и свобод народа; цивилизационное пер-вопроходчество, пионерство (тенденция сознательно писать историю с красной строки, отталкиваясь от «чистого листа»). Негативные следствия и последствия централизма слишком хорошо известны, чтобы разбирать их в очередной раз, посему остановимся на механизмах предотвращения, профилактики пагубной эволюции власти в сторону централизма.Раздел IV

Централизм как строго субординированная система управления, надзо­ра и исполнения, сосредотачивающаяся в одном месте и в одних руках и подчиняющаяся правилу — «выигрыш в оперативности— проигрыш в демократичности», хорош в обстоятельствах чрезвычайных, где требуется полная, безоговорочная мобилизация общественных сил: при нехватке людских, производительных ресурсов, сырья, вынужденного нарушения самоорганизации жизни, в ситуации экологических, экономических, демо­графических, энергетических, этнических кризисов, угрозы войны, пора­бощения, агрессии. Во всех иных обстоятельствах чрезмерный, неоправ­данный централизм влечет динократию.

Борьба с централизмом, навеваемым им иерархизмом, закрытостью, изоляционизмом, уходит в глубь веков. В числе противников централизо­ванно зарегулированной власти — преторианцы и республиканцы, монта-нисты и монархомахи, демократы и анархисты, либералы и консерваторы. Люди разных убеждений, темперамента, ориентации, они солидарны в одном — резко негативном отношении к культивируемому централизмом горячечному вибриону социальной механизации.

Противоядие централизму находится в четком, демократическом раз­делении властей, поддержании конструктивной оппозиции. Попытки бло­кирования опасных самопроявлений централизма просматриваются и в советской истории. Достаточно указать на настойчивые стремления сфор­мировать альтернативные структуры власти в большевистской политиче­ской монокультуре: ленинская идея реорганизации Рабкрина, хрущевские планы разделения партаппарата на две фракции и др.

Прожекты подобного рода не просто половинчаты, они нереальны, бес­плодны, бессмысленны. Главная проблема Отечества — репрессивная диктатура большевиков, узурпация ими власти ради власти. Большевист­скую монополию на власть нельзя реформировать: ее можно ликвидиро­вать лишь рядом нестандартных акций типа декретивного роспуска КПСС, легитимации политического плюрализма и т. п. (Характерное об­стоятельство: централизованная инспирация плюрализма в итоге породила не плюрализм партии, а плюрализм органов власти, практику самозванст­ва. А здесь с привычно «легкой руки» бюрократического централизма — советская версия общих мест цивилизованного мира и, разумеется, с душ­ком патологии.) Политическая революция сверху в России — абсурд: ис­тория не знает здесь традиций выступления аппарата против аппарата. Сказанное лишний раз обнажает тщетность неуклюжих потуг реформа­торского толка узкой и двусмысленной перестроечной фазы нашего суще­ствования — при наличии, если можно так сказать, малодушной астено-кратии.

Власть

Признак насильственности:легитимная — нелигитимная власть. Леги­тимная — законная власть, имеющая конституционные полномочия. Соот­ветственно нелигитимная власть — власть, добытая в результате нападения, захвата, незаконного применения силы, спровоцированного изменения строя, прямой и косвенной (подрывная деятельность) агрессии, пронунциа­менто, различных видов давления. У истоков насильственной агрессивной власти — Каин, восставший против брата для установления единовластия. С тех незапамятных пор опирающиеся на грубую силу, воинствующие, тая­щие угрозу миру, расшатывающие сложившийся status quo (существующее положение) типы власти отмечены особым знаком — каиновой печатью. Казалось бы, все однозначно. И это было бы так, если бы не некий нюанс. Традиционный легитимизм относительно просто идентифицирует слу­чаи тривиального криминала: братоубийство, интрига, заговор, переворот, интервенция, шантаж, аннексия и т. д. Однако он практически беспомощен в ситуациях, где значима республиканская точка зрения. Нарушающий ус­тои, рвущийся к власти ловкий царедворец-низвергатель династий (Пи-пин Короткий) — это одно. А противостоящая закону (не исключено, что и морально устаревшему) воля народа — нечто другое. В случае конфрон­тации законодательства с народной волей (ее выразителями) все решает сила: где ее больше, там и правда. Если одолевает законодательство — развертывается массовый террор народа (подавление восстаний, бунтов), если одерживает верх народ — трансформируется законодательство (рос­пуск властных структур, изменение регламента их деятельности). В силу несовершенства законодательства, а также по причине неединодушности народа, перманентно меняющего свою волю в диапазоне от «долой» до «ура», при противостоянии закона и народа идеально руководствоваться принципом наименьшего зла: с соблюдением твердости позиций уступки делаются стороне, линия которой наиболее непримирима, потенциально наиболее для всех опасна.

Признак коллективности: единоличная — коллегиальная власть. Еди­ноличная власть — царство (монархия, империя) и хунтистско-террори-стические режимы типа клик, тираний, диктатур. В отличие от формальной (декларируемой законодательно) реальная единоличная власть имеет ме­сто при монополии на дискреции. В противном случае понятие еди­новластия эфемерно: абсолютизм, автократия вовсе не исключают коллеги­альности как принципа деятельности — разнообразные приказы, коллегии, синоды, рейхстага, министерства, советы, «особые совещания» в макси­мально консервативных Германской, Российской, Японской империях.

Единоличная власть опирается либо на обряды, обычаи, традиции, законодательство (конституционная монархия), либо на откровенное его

183Раздел IV

(законодательство) попрание. В наш просвещенный век — при развитой правовой практике и правосознании, влиятельности международных и межгосударственных движений за гуманитарность и гуманистичность — второй (силовой) способ реализации единовластия практически невозмо­жен (изоляция режимов Зия-Уль-Хака, Менгисту Хайле Мариама, Хусей­на и др.); фактическая его форма—тоталитаризм.

Признак «имущество как могущество»: плутократия. Классический ва­риант плутократии — власть легальных толстосумов. Неклассический вариант плутократии — власть теневиков, оказывающих закулисное воз­действие на представителей официальной власти (законодателей, государ­ственных чиновников) через систему лоббизма. Оба эти варианта достаточ­но распространены и эксплицированы. Между тем они не охватывают советской модификации плутократии, реализовавшей версию «служебное положение как могущество».

Раньше, а во многом и ныне политическая система у нас была не следстви­ем, а причиной экономической, социальной и духовной жизни. Установка на примат политики над экономикой, сомнительная сама по себе, будучи экс­траполирована за пределы «переходного периода» и истолкована как уни­версальное организационное средство, сделала свое дело, положив начало противоестественному типу общества.

Узурпация правящей партией, осуществляющей направляющую, вдох­новляющую и руководящую функцию, монополии на решение всех и вся­ких вопросов — от строительства до культуры, от спорта до космоса — привела к формированию уникальной для истории формы социального уст­ройства, которую иначе, как видом политической перверсии не назовешь. В разные времена и в разных обстоятельствах существовали тоталитаризм, авторитаризм, диктатура. Имевшая же место у нас партократическая плу­тократия культовой ориентации не существовала нигде и никогда. Власть, впитавшая наихудшие черты тоталитарно-авторитарно-диктаторских режи­мов, изолировавшаяся от народа и рядовых коммунистов и предводитель­ствуемая «первым среди равных» кучки беспардонных самовоспроизводя­щихся партийных тузов, в своем лице поглощающих государственные, гражданские, личностные права, свободы, институты, со всех точек зрения аномальна. Какова перспектива демонтажа этой власти в наших условиях? Политический абрис реформации определяют три возможности, хоро­шо описанные Э. Трёльчем и М. Вебером. Принципиальная направлен­ность нововведений — переход от отмеченного печатью патриархальности и авторитаризма традиционного типа власти к рациональному устройству властных отношений, основанному на конституционных, обезличенных,

Власть

универсальных началах. Этот переход по Э. Трёльчу и М. Веберу (и сле­дующим за ними многочисленным адептам) опосредуется харизматиче­ской фазой правления, опирающейся на возвеличиваемую личность, лиде­ра-преобразователя.

Детализируемая в данном ключе политологическая схема, полученная из оценки формирования западных политических институтов, лишена, к сожа­лению, надлежащей строгости. Опуская концептуальные, сосредоточимся на практических аспектах. Во-первых, ссылки на исторические прецеден­ты не демонстративны. Всякое общество к своей свободе идет посвоему. Особенность нашей ситуации в том, что, пребывая великой державой и на­ходясь в преддверии третьего тысячелетня, в отличие от иных стран, неко­гда решавших сходные проблемы, мы попросту не имеем времени. Мы и они — в разных измерениях. Если время подгоняло их, то мы нагоняем время. Во-вторых, в сложившейся обстановке роста национального само­сознания, тенденций самоопределения, децентрализации, дробления вла­сти, выхода на арену местных лидеров у нас попросту нет личности, спо­собной взять на себя роль харизмы. В-третьих, нужны политико-правовые гарантии, элиминирующие многозначительные «непредсказуемости», «случайности». Главное не партийное и не персональное лидерство (впи-ι тайные с молоком матери царизм и вождизм), а способности самоконтро­ля (безотносительно к цвету флага на башне). Судьбы страны и ее людей не могут быть в зависимости от личностных свойств властедержателей. В императивной редакции это требование сформулировал В. Розанов, вы­двинувший повеление не допускать насильственного изменения челове­ка и его жизни сообразно кем-то выдуманным для него понятиям «наи­лучшего».

В логику реформирования политической системы советского общест­ва, таким образом, никак не умещается вводимая по популярной индук­ции фаза авторитарной харизмы. Те, кто за нее ратует, игнорируют суще­ственное и многое, в том числе глубокие изменения, произошедшие в народном сознании в связи с крахом стереотипов царизма. Имплантация любых видов авторитаризма натыкается на решительное сопротивление масс, уже вкусивших свободы и сформировавших под живительным влия­нием ее потребность не перепоручать заботу о себе «человеколюбимым» радетелям-управленцам, а действовать самостоятельно.

Из этого с неумолимостью вытекает: переход от тоталитарной плуто­кратии к демократии (при соблюдении цивильности) не опосредствуется авторитарной харизмой, которая уже была испробована в нашем про­шлом и им же отвергнута. Сам намек на реставрацию с «железной рукой»

Л

185Раздел IV

власти вызовет крайне негативную, трудно предсказуемую по своим со­циальным последствиям реакцию. Во избежание нежелательных обостре­ний поэтому отечественный путь в демократию должен идти, минуя оди­озный авторитаризм.

Ожидаемое движение от тоталитарно-диктаторских, плутократических устоев к демократическому у нас — не через харизматическую форму, а через наращивание народовластия посредством активизации сфер граждан­ского общества, которое, блокируя антагонизмы и препятствуя сползанию к анархии (печальные эпизоды румынского опыта), с ходу становится ос­товом народно-парламентской системы власти. Верхи начали реформы, но главной реформоспособной силой были и остаются низы, отсюда и вся полнота компетенций (за исключением точно оговоренных случаев, при­оритет деятельности в рамках которых добровольно передается низами верхам) должна быть транслирована сверху (от центра) вниз.

Признак планомерной регулируемости социальной жизни: ордократия. Для вхождения в существо дела оценим известную идейную схему кон­струируемое™ действительности по политическим (доктринальным) ре­цептам. Переход к новому обществу в теории задумывался как преодоле­ние частичности посредством сознательного планирования, контроля и регуляции общественных отношений в частностях и в целом. Считалось, будто общество, регулирующее все производство, «именно поэтому соз­дает для меня возможность делать сегодня одно, а завтра — другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводст­вом, после ужина предаваться критике, — как моей душе угодно, — не делая меня в силу этого охотником, рыбаком, пастухом или критиком»¹⁷.

Данная патетическая феерия необоснованно абстрагируется от двух обстоятельств. Первое состоит в том, что разветвленное материально-тех­ническое производство невозможно без специализации, обеспечивающей требуемый уровень квалифицированности и профессионализма. Именно поэтому логика регулирования такого рода производства ex definitio (по определению) устраняет для меня возможность делать сегодня одно, а зав­тра другое. Во избежание анархии, беспорядка каждый должен занимать­ся своим делом на своем месте. Второе — в ограниченности ресурсов пла­нового всестороннего регулирования общественной жизнедеятельности. Общество — большая и одновременно нелинейная, нестационарная систе­ма с колоссальным множеством степеней свободы. Практика управления и отладки подобной системы сталкивается с серьезными трудностями.

"Маркс К, Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 32.

Власть

Взрывоиодобность событий, темпов происходящих последствий взаимо­действий отдельных блоков между собой и результирующего взаимодей­ствия их с целым, неоднозначные самопроизвольные эффекты системы обусловливают «некорректность» социально-политических задач, для которых не всегда находятся не то что точные, но и приближенные ре­шения. С какими же мерками строгости следует подходить к планово-ди­рективным рекомендациям, прогнозам и экстраполяциям? Каким интер­валом доверия выверять их солидность и справедливость? Можно ли, например, осуществлять регуляцию общественной жизни (и доверять ей) на протяжении 50 лет? Интуиция подсказывает — нет. А на протяже­нии 25 лет? Тоже. Даже 5-летняя регуляция жизни во многом нереали­стична, о чем свидетельствует опыт «выполнения» принимаемых у нас

пятилеток.

Вышеизложенного достаточно для постановки обратной исходной. В самом деле: так ли уж жестка связь общества (в том числе социалисти­ческого) с плановой регулируемостью? В экономическом отношении до сих пор она лишь привносила сумятицу, препятствуя утверждению хозяй­ственно эффективного, саморегулируемого режима деятельности. В поли­тическом — вела к казарменной заорганизованное™, вытравливая из дея­тельности элементы выбора и инициативы. Все это позволяет сомневаться в том, будто внутренней сущностью общественных отношений (и, разу­меется, социалистических) является планомерная регулируемость. Скорее наоборот: общество (и социализм) немыслимо без надежного ее ограни­чения. Последнее подтверждается примером России. Умонастроение со­циального креативизма, брошенное в российскую почву Иваном Грозным, через Петра I, Екатерину II, П. Столыпина, проросло и затмило все типы мироотношения в идеологии большевизма, совместившего его с гегелев­ским тезисом совпадения бытия и мышления в процессе революционно-практической трансформации действительности. Один из рьяных провод­ников и разработчиков этой левацкой доктрины, Л. Троцкий, например, отмечал, что в новом всесторонне планируемом, сознательно проектируе­мом обществе «жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментируемой. Человеческий род, застывший хомо сапиенс, снова поступит в радикальную переработку и станет под собственными пальца­ми объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизи­ческой тренировки:

,18

сент.

¹⁸ Троцкий Л. Искусство революции и социалистическое искусство // Правда. 1923. 29

187Раздел IV

Перед лицом беспорядочных и бесконечных насилий нашей жизни — нескончаемых кампаний, курсов, акций, директив, лозунгов, призывов, указаний, предписаний, программ и сходной конъюнктурной чертовщи­ны — пора наконец понять и принять, что историю нельзя менять, тем бо­лее на отрезке века одного поколения. На сей счет грешно заблуждаться: история куда богаче, умней своих преобразователей и проектантов. Лева­ческим иллюзиям сознательно конструируемое™ реальной жизни должен быть положен предел — в виде демократически-правовых гарантий (по отношению к политической деятельности), запрещающих расценивать на­род как материал, который можно по своему («высочайшему») усмотре­нию оседлать, послать, направить и пр., и пр., фиксируемое той же реши­мостью глаголов.

Народ, страна — не объект, а субъект: не они работают на политику, а политика — на них.

Признак воплощенности народовластия: демократия. Традиционная трактовка демоса (в отличие от эвпатридов) как основной полноправной (в отличие от рабов) части населения положила начало расхожему опре­делению демократии как воплощенному народовластию. Это определение, надо сказать, — формальное. С содержательной точки зрения как мера, так и самая возможность воплощения народовластия зависят от гарантий в виде правовых законов и правовой законности, наличие, отсутствие и сте­пень выраженности которых трансформирует характер фактической реа­лизуемости начал и принципов демократии.