Почему не евразийство?

Идеологический эксперимент евразийцев был интересен попыт­кой разделить исторически слитые в российской геополитике западно-центристскую и континенталистскую установки, принять вторую, открестившись от первой. Этот эксперимент не удался по простои причине интеллектуальной неискренности: пафос противоборства с Европой в конце концов возвращал к идее аннексии ее пространств в ходе строительства Россией «единой храмины» континента. Провоз­глашая самооборону «континента» от «океана», евразийская доктри­на простой трансформацией переводится в проповедь завоевания «ми­рового приморья», т. е. в теорию Маккиндера, мистифицирующую реальность «похищения Европы».

Я должен признать, что наши «новые правые» начала 1990-х, не­мало почерпнувшие у евразийцев, смогли стать на почву более на­дежную. Скрестив эту русскую традицию с идеями германской геополитической школы К. Хаусхофера, они преобразовали двусмыслейный, мнимоизоляционистский, экспансионистский по существу, антиевропеизм Трубецкого, Савицкого и,других предшественников в «антиантлантизм», сами превратившись в друзей европейского почвенничества и потенциальных сподвижников германо-франко-ита|ьянской Пан-Европы, в том числе и в ее возможном новом диа­логи с Ближним Востоком и некоторыми другими платформами Ев­ро-Азии. Собственно, это та самая роль, которую Хаусхофер предна­значал СССР как союзнику Третьего рейха в своей приветственной статье 1939 г. по случаю советско-германского пакта. Сходное буду­щее предрекает сейчас России И. Валлерстейн в своих прогнозах на XXI в., и я не исключаю такого варианта, хотя не считаю его ни единственно возможным, ни лучшим для нашей страны. Он реалистичнее ортодоксальных евразийских спекуляций, но, замечу, требует иного взаимопонимания с Европой, несовместимого с прессингом на нее.

Очень похоже, что идеи Савицкого о разрастании «России-Евра­зии» до пределов большой Евро-Азии предвосхитили эволюцию со­ветской большой стратегии, — если поверить американскому исследователю М. Мак-Гвайру, который, явно ничего не зная о русском ев­разийце, пытается по массе косвенных источников воссоздать планы нашего военного командования 1970-х и первой половины 1980-х гг., когда в СССР была официально признана возможность следующей мировой войны без применения ядерного оружия. Согласно Мак-Гвайру, целью войны должно было стать полное изгнание американ­цев из Евро-Азии и превращение ее целиком, включая в первую оче­редь коренную Европу, в сферу советской гегемонии. Сходство с «провидениями» Савицкого насчет грядущего собирания материка под руку «России-Евразии» с вытеснением Запада за Атлантику ра­зительно. И особенно интересно, что в реконструкции Мак-Гвайра этот проект, доводящий до предела логику российского континентализма, мог бы допускать оккупацию США Восточной Сибири, т. е. сдачу русскими в борьбе за западные и южные приокеанские плат­формы значительной части трудных пространств изначального рос­сийского острова.

Сейчас сложно оценить достоверность этой реконструкции. Од­нако она ухватывает направление великоимперской геополитиче­ской динамики России, двигавшейся к самоотождествлению с Евро­пой — к той «точке омега», где должны были исчезнуть раздельные российская и европейская платформы. Частью такого самоуничто­жения «острова России» становится в картине Мак-Гвайра возникновение к востоку от нее взамен трудных пространств мощной геополитической силы — американо-сибирской державы. Ситуация XVII в., когда отчужденная от Европы Россия прорывалась своими авангардами на Тихий океан, как бы полностью инвертируется. Рос­сия сливается с поглощенными ею платформами Европы, Ближнего Востока и Южной Азии (реконструкция допускает для России ^так­же вспомогательную битву за Китай, не по монгольскому ли следу?), зато Тихий океан едва ли не превращается в «море США» — наслед­ника европейской социальности.

Будем относиться к гипотезе Мак-Гвайра как ко второй контр­фактической модели, противоположной той, что была представлена мною в начале и разыгрывала вариант разворота России с XVII в. По сей день на восток и внутрь. Эти модели противостоят как предел континентализма России — пределу ее «островитянства» и вся рос­сийская история — зрелище движения между этими пределами, на­правленного до середины 1980-х к максимальной контйненталистской самореализации России, почти неотличимой от ее самоуничто­жения. <...> .

Возвращение на «остров»

Как объяснить в этом свете переворот, происшедший в россий­ском самоопределении за 3-4 года, в конце 1980-х и начале 1990-х? Сошлюсь на две возможные интерпретации. По одной, разделяемой и Мак-Гвайром, перелом подготовили: крепнущее у советского руко­водства с конца 1970-х сознание экономической неделимости мира и , | невозможности построения мира-экономики, альтернативного капи­талистическому; неподъемность расходов на готовность к мировой неядерной войне в условиях падения цен на нефть; надежды укре-пить безопасность СССР, играя на расхождениях в западном блоке, противопоставляя Европу и США и пытаясь сблизиться с первой; вытекающая отсюда, зазвучавшая еще при Брежневе и подхвачен­ная Горбачевым идея «общеевропейского дома», сперва как эвфемизм для мирного «похищения Европы».

Иначе объясняет совершившееся И. Валлерстейн, видя за горба­чевским поворотом осознание намечающейся глубочайшей реорга­низации в западном мире-экономике с началом в 1970-х великой по­нижательной волны, предвещавшей конец американской гегемонии и обособление европейской платформы. На деле эти версии допол­няют друг друга, мотивируя одна на макро-, другая на микроуровне генезис попытки под видом закладки «общеевропейского дома» сбросить стагфлирующий западный мир проблемы «территорий - пролив» в обмен на доступ к новым технологиям. Лоредукционистские шаги к ограничению оборонительных обя­занностей СССР собственными его территориями в сочетании с обознаивашмся хозяйственным спадом на его землях запустили реакцию, которую еще в 1989 г. непросто было предугадать. В одной из рабат я попытался описать ее механизм следующим образом. Отка­зываясь от диктата над «территориями-проливами», советским руководителям пришлось иметь дело с тем обстоятельством, что в гла­зах Запада Прибалтика, аннексированная в 1940 г., принадлежала не к базисным советским землям, но к системе сдаваемого региона. Тем самым в 1989-1991 гг. прибалтийские республики именно в силу не­желания западного истеблишмента и Горбачева ссориться друг с дру­гом попадают сразу в две различные «структуры признания», евро­пейскую и внутрисоюзную, различающиеся уровнем «неотъемлемых прав» их членов. Прибалтика образовала как бы шлюз между этими системами; наращивая — формально еще в рамках СССР — свой су­веренитет до европейского уровня, ее республики давали стимул но­менклатурам всех образований, внешних относительно российского ядра, подравнивать свой суверенитет под прибалтийский стандарт, вплоть до общего скачка осенью 1991 г. в независимость.

Я и сейчас не отказываюсь от этой модели постольку, поскольку она отражает принципиальное структурно-функциональное сходст­во, в геополитике Евро-Азии между странами внешнего имперского пояса СССР, так называемыми народными демократиями и теми внутренними — в первую очередь западными, а во вторую южны­ми — советскими республиками, которые со стандартной точки зре­ния изнутри Союза выглядели неотделимыми компонентами его го­сударственного корпуса» На деле же и те и другие исторически пред­ставляют однотипные «территории-проливы», способные в разные эпохи то включаться в «тело» России, то отслаиваться от него проистечению российской, региональной и мировой конъюнктур. На этих пространствах никогда не было твердых пределов для России, но не было и границ, навек закрепленных за нею. Вспомним о Привисленском крае в составе России начала XX в. и о готовности богемских панславистов в 1840-х гг. на российское подданство, а с другой сто­роны — об Украине в 1918 г. Разграничение внешних и внутренних «территорий-проливов» было столь же окказиональным, как грани­ца на море, ив начале 1990-х Прибалтика стала медиатором между первыми и вторыми. Здесь же добавлю: бессмысленно упрекать большевиков в том, что, выделяя периферийные земли в республике с формальным правом выхода, они невольно готовили гибель «России». Ведь большевики были свидетелями того, как бы эти области с 1917 г. по начало 1920-х, хотя до того устроить Российской империи не провоцировало их никакими иллюзиян моопределения.

Однако эту интерпретацию надо дополнить осмыслением той ре­шающей роли, которую сыграла в демонтаже СССР конкуренция проектов российской государственности, представленных Горбаче­вым и Ельциным. Беспрецедентная в истории быстрота, с которой основной народ империи воспринял возможность своего вычлене­ния из империи за счет резкого сжатия своей геополитической ни­ши и реализовал эту возможность, допускает три уровня объясне­ния. На самом поверхностном уровне будут лежать рассуждения о конъюнктурном перехвате демократами у почвенников, вроде В. Рас­путина, идеи «России без СССР» для устранения Горбачева. Но про­изнеся слово «конъюнктурный», мы окажемся перед необходимостью с уровня банальных констатации перейти на уровень более глубо­кий, где исследовалась бы сама редукционистская геополитическая конъюнктура, оседланная «демократией». Правда, можно попытаться избежать этого перехода — апеллируя, например, к теории «перепро­изводства управления» А. Зиновьева, которая позволит применить к СССР конца 1980-х годов одно из правил Паркинсона, а именно: бю­рократическая структура, достигшая некоторого предела в своем росте, тяготеет к делению. Однако при таком толковании мы будем вынуждены игнорировать прямое перерастание советского отхода из Восточной Европы в процесс суверенизации республиканских но­менклатур, не говоря уже о том, что и отката из Восточной Европы эта теория тоже не объясняет. Если мы не желаем удовольствоваться ответами из сферы демонологии, вроде ссылок на «предательство Горбачева», нам придется ограничить концепцию «перепроизводства управления» той сферой, которая ей принадлежит по праву, а имен­но: объяснением повышенной чуткости нашего бюрократического кон­тингента к геополитической конъюнктуре указанного времени.

Тогда на следующем уровне исследования совершившееся пред­станет в традициях миросистемного анализа реакцией России на дви­жение мировой понижательной волны, обострившее внутренний технологический кризис советской экономики, — как его описывает теория технологических укладов, в частности, в варианте, разраба­тывавшемся С. Ю. Глазьевым. Но мы все-таки не поймем, почему данное государство могло среагировать на подобный вызов таким ир­рационально быстрым сжатием, сбросом территорий, если не спустимся на последний, третий уровень — на уровень памяти России как Геополитической самоорганизующейся системы. На этом уровне паттерн России-«острова», отложившийся в контурах РСФСР, которое казались «химерой» как нашим «императорам», так и многим критическим либералам, предстанет в истинном своем значении по­стоянной, сохранявшейся с XVII в. альтернативы тому разрастанию России-«хартленда», каковое, будучи продиктовано комплексом «похищения Европы», вело государство на грань взрыва геополитиче­ской идентичности в духе модели Мак-Гвайра. Тогда редукционист­ская конъюнктура рубежа 1980-х и 1990-х может быть оценена как ответ России на миросистемный вызов в форме переключения на «островной» паттерн, выводящего ее из описанного выше тупиково­го «пика» континентализма. <...>

Вместе с большевистской государственностью окончился весь 280-летний великоимперский западоцентристский цикл российской истории. Может быть, в будущем России еще суждено будет вновь распространяться на «территории-проливы», но произойдет это уже при ином состоянии мира... и, наверное, не на нашем веку.

Не в «Евразию», а к своему востоку

Если протрезветь от чисто словесного «возвращения в мировое цивилизованное сообщество», отправной точкой любых наших гео­политических стратегий по меньшей мере на ряд десятилетий долж­но стать признание и приятие того факта, что с согласия или даже по инициативе самой России пространства; долгое время предоставляв­шие ей доступ к коренной Европе, к Балканам и к Среднему Востоку, сейчас актуализировались в новом качестве «проливов», отдаляю­щих нас от всех этих участков мирового приморья и прежде всего от Европы. Для нее самой утрата контактного соприкосновения с рос­сийским присутствием едва ли не намного важнее степени усвоения либеральных норм россиянами. Во всяком случае нежелание многих европейцев видеть русских полноправными членами Совета Европы - с учетом их исторического опыта представляется значительно оправ­данней, нежели наше намерение туда попасть. Из самолюбия можно не соглашаться с германскими политологами Ф. Херольдом и П. Линке, говорящими о практической «изолированности» России. Но здра­вый смысл заставляет солидаризироваться с теми российскими экспертами, которые подчеркивают нарастающую значимость Беларуси как относительно устойчивого моста из России на Запад нестабильных и/или недружественных балто-черноморских пространств, — значимость, обусловленную невхождением России в какую более широкую континентальную систему, которая бы открывала выход в Европу. <...>

Попытаемся взглянуть на геополитическую ситуацию России в целом. После подключения стран ислама к боснийскому конфликту два огромных проблемных очага, сложившихся на начало 1990-х годов, — средневосточный и днепро-дунайский — сливаются в одну конфликтную зону, постепенно разрастающуюся к северу и, возмож­но, уже дотягивающуюся до чешско-немецкого пограничья, где вновь замаячил вопрос о судетских немцах. Такой эволюции содействует' общее положение в Восточной Европе, которая, стремясь снова стать j периферией Запада, оказывается для него бесконечным источником головной боли... <...>

Можно показать, что это соотношение в целом неоднозначно, различаясь в зависимости от того, о каком именно участке «полумесяца» идет речь. Так, исходящие от него импульсы создают для России революционную угрозу на юге, где наши земли и их жителей защищает в качестве буфера по преимуществу устойчивость существующих номенклатурных режимов Средней Азии и Казахстана. Между тем в европейской своей части «полумесяц», представляя все больше тягостных проблем для коренной Европы, вообще переживающей. нелучщие времена, утверждает «островное» положение российской платформы, не позволяя Западу впадать в чрезмерную самоуверен­ность, обеспечивает нас в конце концов иммунитетом против любой мыслимой гегемонии со стороны Атлантики. Поэтому положение России диктует ей дифференцированный подход к проблемам международной стабильности: ей жизненно необходима стабильность на; вторичных, среднеазиатских «территориях-проливах», мало интерессующих мировое цивилизованное сообщество. А в то же время оптимальным вариантом для Российского государства применительно к очень заботящей это сообщество Восточной Европе оказывается смирение перед ее самопроизвольной «третьемиризацией».

Паттерн «острова России» означает полную инверсию геополи­тических приоритетов государства в сравнении с той их иерархией, которая характеризовала великоимперскую эпоху. На западных «территориях-проливах» центральная российская власть имеет кое-какие обязательства, но практически никаких перспектив, тогда как южные «территории-проливы», созданные собственно российской политикой, обретают повышенный оборонительный интерес — при ус­ловии отказа от любых попыток интегрировать их в геополитическое «тело» нашего государства, поставив Россию лицом к лицу со Сред­ним Востоком. Со всеми оговорками насчет покровительства рус­ским, обретающимся на обоих «проливах», указанные принципы и только они позволяют использовать «проливы» по их геополитиче­скому назначению — для защиты нас и от революций, и от гегемо­нии. В этом отношении Закавказье оказывается типологически ближе к Восточной Европе, нежели к Средней Азии, ибо нынешний его огненный пояс так же хорошо разводит Россию с потенциальными региональными гегемонами Ираном и Турцией, как это сделал бы «пояс добрососедства».

И наконец, с переворачиванием иерархии приоритетов на первом месте в ней предстоит оказаться геополитике внутренней, нацелен­ной на развитие регионов «острова» в их природной и хозяйствен­ной дифференцированности, особенно тех трудных пространств, ко­торые сегодня выступают почти такой же неосвоенной Новой Росси­ей, как в XVII и XVIII вв. В отличающем год 1993-й провозглашении новых республик уже не по этническим, но по сугубо региональным критериям мне видится пока что вовсе не «распад России как про­должение распада СССР» и не столько сопротивление регионов по­литике Центра, о чем склонна говорить оппозиция, но в первую оче­редь все та же естественная интериоризация геополитики страны вследствие ее перехода к «островному» паттерну. Отсюда крепнущее, по удачному выражению М. В. Ильина, «региональное державничество» с его установкой: «благо регионов — благо России» и искания­ми в формах столь превозносившегося евразийцами «связывания со­седств».

Однако федерализация важна не только сама по себе, но и как подготовительный этап к изживанию западоцентризма российского «острова». Зазвучавшие в 1991 г., в том числе и в столичной прессе, толки о сибирском сепаратизме; прогнозы бизнесменов, вроде Э. Тенякова, сулящих Уралу, Сибири и Поморью благодаря концентрации трудовых, сырьевых и энергетических ресурсов скорейший выход из спада в сравнении с Европейской Россией; внимание публицистов к растущему демографическому давлению Китая на наши границы; панические голоса правых и коммунистов о готовности США нало­жить руку на Сибирь, а Чукотку чуть ли не сделать своим штатом; укрупняющаяся политическая игра зауральских элит, отчетливо за­явивших свою позицию во время сентябрьско-октябрьского кризиса1993 г., — все это выражения той фундаментальной для наших дней реальности, что с устранением больших милитаристских целей на Западе восточные регионы начинают добирать недобранное за великоимперские века: Можно предвидеть, что в ближайшие годы, они все крепче «потянут одеяло на себя» и геополитический фокус стра­ны, быстрее или медленнее, эволюционно, с санкции и при содейст­вии центрального правительства, или же революционно — в том чис­ле как вариант, через распадение и новое собирание России — будет смещаться на ее трудные пространства. <...>

...В отношениях с национальными республиками оптимальная линия внутренней геополитики, думается, должна состоять не в нео­евразийских спекуляциях на тему «российской суперэтничности», а в выработке договоров-компромиссов между Центром как поли­тическим представительством всего острова и этими доминионами, с учетом обстоятельств и интересов каждого из последних; таким образом, чтобы этот процесс облегчил смещение Центра во внутренние и восточные области, на земли Новой России. Оптимальным вариан­том мог бы выглядеть район Новосибирска, учитывая такие факторы, как расположение его на стыке Западной и Восточной Сибири, примерная одинаковая удаленность от обоих флангов «острова» — европейского и приморского, нахождение в срединной области меж­ду двумя крупнейшими, волжско-уральским и восточносибирским поясами автономий, приближенность к стратегически важным южным «территориям-проливам» при одновременной великолепной прикрытости просторами «русского» Северного Казахстана, огромный экспертно-интеллектуальный потенциал Сибирского отделения АН и т. д. Однако с учетом дальнейших перспектив и целей возможны доводы и в пользу какой-либо из лежащих еще восточнее старых сибирских столиц, более застрахованных от перипетий среднеазиатской экологии и демографии.

Ибо «островитянский» выбор России может быть лучше всего ра­ционализирован как предпосылка для наведения ее геополитическо­го фокуса не на «азиатский мир» и не на «диалог с исламом» ради нового континенталистского виража, а на тот свой восток, для кото­рого исламские проблемы — далекий запад, а еще больший восток — уже обе Америки. Солженицын в своей морально-политической про­поведи прозорливо, хотя малопривлекательно, заговорил об этих землях как о больной совести нашей государственности. Но в 1993 г. естественнее усмотреть в Новой России с ее неосвоенностью и нестерпимым очаговым хищничеством, легендарными ресурсами и экологической планетарной престижностью альтернативу, сохранявшу­юся у нас 300 лет и содержащую такие аспекты, как и неотторжимую от проблем сибирской инфраструктуры новую постановку вопроса об Океане для «острова России», и новые отношения с Америками и той же старой Европой, и обретение себя нашей страной в мировом раскладе первой половины XXI в. Пока Средняя Азия нас хранит от Юга-восточный крен с опорой на Сибирь мог бы вывести Россию из ареала столкновения ислама е либерализмом, ставя ее вообще вне распри «имущего» и «неимущего» миров.

И не надо пугать россиян западной части «острова» «переброской ресурсов в Азию». Федерализм при серьезной децентрализации даже части бюджета, чего требовали сибирские областники с конца XIX в., в рамках легитимизации курса на внутреннюю геополитику высво­бодит активность европейских регионов России как нового внешне­го фланга страны, симметричного Приморью на востоке: напомню о крепнущей уверенности в себе элит Черноземья с их выходами в Ле­вобережье и Нрвороссию вплоть до предложений о взятии шефства над российским Черноморским флотом. Политика России на запад­ных «проливах» из державной становится частной геополитикой ре­гионов, чувствующих за спиной солидарность «острова». Миссия же центрального правительства, если оно хочет быть чем-то большим, нежели посредником между регионами в согласовании их интересов и добывателем кредитов для их развития, должна бы состоять в санк­ционировании своей силой неизбежного при любых условиях сдвига российской оси. <...>