Картография Нового мира

Новая мировая ситуация, ее открывающиеся горизонты и глуби­ны несомненно стимулировали интенсивное развитие общественных наук, проведение многочисленных и разнообразных социальных ис­следований на протяжении практически всего уходящего столетия.

Начало современного этапа дискуссий, в немалой степени под­крепленных энергией информационного взрыва, можно, пожалуй, датировать периодом пятидесятых годов. В то десятилетие почти од­новременно возник разговор об окончании периода Нового времени (Р. Гвардини, 1954), развернулись дебаты о выходе на арену аналога исторического третьего сословия — Третьего мира (А. Сови, 1952), вырос интерес к горизонтам альтернативных социальных моделей и темпам развития стран коммунистического лагеря (феномен «спут­ника», 1957). В результате Бандуигской конференции возникает но­вое понимание Третьего мира уже как «третьей силы» на планете (Ж. Баландье, 1955), создается Движение неприсоединения, утвер­дившееся затем на конференции в Белграде (1961). Для оценки про­исходящих перемен, значимого на них воздействия формируется такой влиятельный ареопаг североатлантической элиты, как Бильдер-бергский клуб (1954).

Практически в те же годы формулируются, кристаллизуются раз­нообразные оригинальные интеллектуальные концепты, меняется сам язык, семантика социального анализа и проектирования. Появ­ляется, например, деполитизированная модель индустриального об­щества (Р. Арон, У. Ростоу), заложившая основу для политологиче­ской концепции конвергенции. Спустя некоторое время возникает концепт нового индустриального общества (Дж. Гэлбрайт). Наконец, вводится в обиход тезис о грядущем постиндустриальном общест­ве (Д. Рисмен, 1958), постепенно утверждается понятие социального Постмодерна как основы для оценки текущего состояния мира (П. Дра-кер, 1957, а ранее — А. Тойнби, 1939,1947). Все эти социальные мело­дии и напевы подхватываются и активно аранжируются, развивают­ся, оркеструются в последующие десятилетия.

В конце 1960-х и начале 1970-х гг. на передний план выдвигаются уже преимущественно схемы и понятия, оценивающие распахнувшу­юся историческую перспективу как провозвестие нового постинду­стриального мира (Д. Белл, 1967, А. Турен, 1969), перерастающие впо­следствии в параллельные концепции информационного общества (Е. Масуда, Дж. Несбит) или общества услуг (А. Кинг, Б. Шнайдер). Предпринимаются попытки утвердить оценку ситуации и в катего­риях постмодерна (А. Этциони, 1968, и К. Райт Миле, 1970, Ж. Бод-рийар, 1970, а затем Ф. Лиотар и др.). Одновременно разгораются дискуссии о дальних горизонтах цивилизации, о кардинальной сме­не стратегий развития как индустриального, так и Третьего мира, о глобальных проблемах, стоящих перед человечеством, о многопо­лярной структуре политического космоса, о необходимости введе­ния в мировую политику так или иначе принципов real-politik, а за­тем — несмотря на Вьетнам и Чехословакию — разрядки и элементов нового международного экономического порядка. Тогда же возника­ет разговор о пересмотре всей конструкции существовавшего миро­устройства, впервые отчетливо прозвучавший, пожалуй, на IV Гене­ральной Ассамблее Всемирного Совета Церквей (Швеция, 1967).

Необходимость «искать пути понимания нового мира со множе­ством до сих пор скрытых граней, а также познать сквозь дымку не­уверенности, как управлять новым миром» приводит к созданию це­лого ряда интеллектуальных центров и международных неправи­тельственных организаций, среди которых в начале 1970-х гг. (после публикации инициированного им коллективного прогностического исследования «Пределы роста») особое внимание привлекает Рим­ский клуб (1968), созданный во многом благодаря подвижническим усилиям Аурелио Печчеи и Александра Кинга.

Одновременно на основе «Нобелевского симпозиума» формиру­ется Международная федерация институтов перспективных иссле­дований (IFIAS, 1972), а в результате сложных и продолжительных переговоров по линии «Запад — Восток» (в которых принимали ак­тивное участие такие значимые фигуры, как Макджордж Банди и А. Н. Косыгин) создается междисциплинарный Международный ин­ститут прикладного системного анализа (IIASA, 1972), в деятельно­сти которого участвуют ученые противостоящих политических бло­ков. Подобный характер носил и Международный совет по новым инициативам в сотрудничестве между Востоком и Западом (Венский совет).

В рамках процесса детанта начинаются переговоры по безопасно­сти и сотрудничеству в Европе, приведшие в 1975 г. к подписанию Хельсинкских соглашений, ведутся переговоры по Договору о систе­мах противоракетной обороны (1972) и контролю над стратегиче­скими и наступательными вооружениями. Появляется на свет Трех­сторонняя комиссия, объединившая влиятельных лиц, перспектив­ных политиков и ведущих интеллектуалов США, Европы, Японии.

В эти годы Збигнев Бжезинский одним из первых выдвигает в ка­честве непосредственной стратегической цели, к которой должен стре­миться Запад, тезис о создании системы глобального планирования и долгосрочного перераспределения мировых ресурсов. В целом же рубеж 1960-1970-х гг. был охарактеризован рядом исследователей как «вступление в фазу новой метаморфозы всей человеческой исто­рии» (3. Бжезинский) или даже как «великий перелом» (Р. Диес-Хохлайтнер).

Новизна и радикальность происходящих на планете в 1970-1980-е гг. перемен стимулировали интенсивные дискуссии о харак­тере и образе возникающей реальности. В социальной философии и стратегическом планировании неожиданно стал ощущаться замет­ный концептуальный вакуум, связанный с определенным дефици­том ценностных ориентиров, которые устояли бы под натиском пе­ремен. Не исключено, что ряд серьезных политических и экономи­ческих просчетов был допущен именно из-за неверного прочтения социальных карт наступающей эпохи.

Подобная ситуация естественно усиливала интерес к эффектив­ному стратегическому прогнозу и анализу, повышала роль общественных наук, являясь не только социальным, но также интеллекту­альным вызовом эпохи (не говоря уже о его духовном содержании). Однако, вопреки ожиданиям, теоретическая мысль продемонстриро­вала изрядную растерянность и неадекватность требованиям време­ни, упустив из поля зрения нечто качественно важное, определившее в конечном счете реальный ход событий. И тому были свои веские причины.

На протяжении ряда десятилетий общественные науки (а равно и стратегический анализ, прогноз, планирование в этой сфере) были разделены как бы на два русла. Интеллектуальная деятельность ком­мунистического Востока, отмеченная печатью явного утопизма, ока­залась в прокрустовом ложе догмы и конъюнктуры (прикрытом к тому же пеленой расхожей мифологии и лишенных реального содержания лозунгов), а следовательно, не готовой к неординарному вызову вре­мени. Но ведь и западная социальная наука, особенно североамери­канская футурология, связанная в те годы с именами Дэниела Белла и Маршалла Маклюена, Германа Кана и Олвина Тоффлера, Джона Несбита и Фрэнсиса Фукуямы, также в значительной степени пре­бывала в плену стереотипов постиндустриальной политкорректности, обобщенных в образах эгалитарной глобальной деревни и благо­стного, либерального конца истории.

Впрочем, все эти иллюзии и клише имели единое фундаменталь­ное основание: в сущности, они являлись двумя вариантами единой идеологии Нового времени, базируясь на ее ценностных установках и парадигме прогресса. Но так уж сложилось — именно этот фунда­мент и подвергся существенному испытанию на прочность в конце XX в., именно данная концептуалистика и переживает ныне серьез­ный кризис. В то же время в недрах европейской по преимуществу социологии уже в тот период назревал серьезный поворот, связан­ный с критической оценкой самих начал современного общества, пе­реходом к анализу новой реальности как самостоятельного истори­ческого периода, эры социального Постмодерна. И, что отнюдь не то же самое, — к ее рассмотрению с позиций философии и культуроло­гии постмодернизма.

Впрочем, наметившееся к 1990-м гг. смещение акцентов, конечно же, не означает, что скептицизм в отношении ключевых сценариев развития постиндустриального мира не высказывался и раньше.

Правда, обширная, но зачастую чрезвычайно конъюнктурная кри­тика постиндустриализма в странах «реального социализма» в значительной мере осталась «вещью в себе». Теперь, однако, все боль­шее понимание встречает пессимистический взгляд на глобальную ситуацию, нередко свойственный политикам и ученым, внимательно изучавшим ситуацию, складывающуюся в неблагополучных ареалах Третьего мира. Пристальный интерес вызывают также идеи восточ-ноазиатского стратегического анализа и планирования². Со смешан­ным чувством, но и с неожиданным интересом перечитываются работы прошлых лет, связанные с альтернативными направлениями западной социальной мысли, например опыт критического анализа постиндустриализма «новыми правыми», взгляды ряда европейских социальных философов и футурологов, например авторов, поднимав­ших тему грядущего «нового средневековья», либо неординарные кон­цепции таких несхожих исследователей, как Наум Хомски и Линдон Ляруш, либо даже некоторые предвидения авторов «контркультур-ного» направления (работы Мерилин Ферпосон, Пола Рассела), ис­следователей транскультурной перспективы (Теодор Роззак) и др. В целом же стоит, наверное, согласиться с ретроспективно прозор­ливым М. С. Горбачевым, заявившим на конференции «Мир XXI ве­ка» Сеул, март 1994 г.), что «мы сегодня скорее понимаем, каким новый порядок не должен быть, чем знаем, каким он станет». Действительно, характер происходящих перемен трактуется исследовате­лями самым различным образом: то как торжество идей либерализма в планетарном масштабе, либо, напротив, как начало периода гло­бальной смуты. И для таких выводов существуют достаточно серьезные основания.

В 1990-е гг. после исчезновения с политической карты СССР, во­преки многочисленным прогнозам и ожиданиям, глобальная ситуа­ция отнюдь не стала более благостной. Напротив, став другой, она обнажила какие-то незалеченные раны, незаметные прежде провалы и изломы. Мир словно бы заворочался, привстал на дыбы... На фоне неумолимо приближающегося fin de millennium, кажется, меркнут мно­гие несбывшиеся мечты и ложные зори. Сохранение миропорядка между тем становится все более актуальной, но и более трудновы­полнимой задачей. Наряду с рациональным оптимизмом в духе фукуямовского «окончания истории» начал приоткрываться сумереч­ный горизонт какого-то, казалось бы, навсегда изжитого, первобыт­ного ужаса перед ее разверзающимися глубинами.

Различные интеллектуальные и духовные лидеры заговорили о наступлении периода глобальной смуты, о грядущем столкновении цивилизаций, о движении общества к новому тоталитаризму, о реафной угрозе демократии со стороны неограниченного в своем «бес­пределе» либерализма и рыночной стихии... События последнего десятилетия, когда столь обыденными для нашего слуха становятся словосочетания «гуманитарная катастрофа» и «принуждение к ми­ру», явно разрушают недавние футурологические клише, предвещая весьма драматичный образ наступающего XXI в.

В,Х1 энциклике папы Иоанна Павла II «Евангелие жизни» (март 1995 г.) современная цивилизация подверглась интенсивной и суровой критике как колыбель специфической «культуры смерти». Государства западного мира, констатирует Иоанн Павел II; изменили сво­им демократическим принципам и движутся к тоталитаризму, а демократия стала всего лишь мифом и прикрытием безнравственности. Во время своей поездки в Мексику глава Римско-католической церкви говорил о «взывающих к небу» социальных грехах современ­ного мира, о господстве насилия, неравноправии, расовой дискрими­нации, жажде богатства и власти, которые нельзя искоренить без уяснения и ликвидации «структурных корней эксплуатации и угне­тения». Прибыль и законы рынка стали обладать каким-то абсолют­ным авторитетом в ущерб достоинству личности². Или другой пример, если не исторического пессимизма, то отчетливой обеспокоенно­сти. Известный, а главное — хорошо информированный финансист Джордж Сорос в статье «Свобода и ее границы», опубликованной в начале 1997 г. в американском журнале Atlantic Monthly, приходит к следующему настораживающему и для многих, вероятно, неожидан ному из данных уст выводу: «Я сделал состояние на мировых финансовых рынках и тем не менее сегодня опасаюсь, что бесконтрольней капитализм и распространение рыночных ценностей на все сферы жизни ставят под угрозу будущее нашего открытого и демократического общества. Сегодня главный враг открытого общества — уже (не коммунистическая, но капиталистическая угроза».

Таким образом, на наших глазах происходит серьезная переоцен­ка ситуации, складывающейся на планете, пересмотр актуальных по сей день концептов, уверенно предлагавшихся еще совсем недавно прогнозов и решений, их ревизия с неклассических, фундаменталист­ских, радикальных, эсхатологических, экологических и качественно новых мировоззренческих позиций. Новый международный порядок постепенно начинает восприниматься не столько как оптимистичная схема грядущего мироустройства, но скорее как постмодернистская idea fix века XX (не без стойкого привкуса утопизма), на протяже­нии всего уходящего столетия в различных обличиях смущавшая умы и охватывавшая народы.

Глобализсщия-2

Социальная организация предшествовавшего периода достигла своей вершины, глобализации (хотя это определение и не получило B тy пору распространения) где-то между Берлинской конференци­ей, формализовавшей раздел обитаемого пространства планеты, и Пер­вой мировой войной, обозначившей пограничную линию прежнего миропорядка. Той войной, после которой, собственно, и возникла те­ма нового порядка, как по-своему неизбежная череда версий новой , планетарной конструкции, идущей на смену Новому времени. В ее | ли версальском варианте с приложением в виде Лиги Наций; российской схемы перманентной революции и планов создания всемирного коммунистического общества; корпоративной, фашистской моде-, ли социального мироустройства, в той или иной мере реализованной' в те годы в Италии, Испании, Португалии, Финляндии, Румынии, Болгарии; германского краткосрочного, но глубоко врезавшегося в историческую память человечества Ordnung'a; ялтинско-хельсинкско-го «позолоченного периода» XX в., увенчанного ООН и прошедшего под знаком биполярной определенности...

И наконец, в конце века возникла устойчивая тема Нового миро­вого порядка с заглавной буквы в русле американоцентричных схем современной эпохи. (Отражая, впрочем, не только наличествующие тенденции истории, но и попытки подправить их политически мотивированной стратегией глобального обустройства.) «Это поистине за­мечательная идея — новый мировой порядок, в рамках которого на­
роды могут объединиться друг с другом ради общей цели, для реали­зации единой устремленности человечества к миру и безопасности, свободе и правопорядку, -- заявлял в 1991 г. 41-й президент США
Джордж Буш, добавляя при этом: — Лишь Соединенные Штаты об­ладают необходимой моральной убежденностью и реальными сред­ствами для поддержания его (нового миропорядка. — А. Я.)». А в
1998 г. на торжествах, посвященных 75-летию журнала «Тайм», ны­нешний, 42-й президент США Уильям Клинтон уточнил: «Прогресс свободы сделал это столетие американским веком. С Божьей помо­щью... мы сделаем XXI век Новым американским веком». .

Однако история, которая есть бытие в действии, в своих построе­ниях оказывается шире умозрительных социальных конструкций, непредсказуемее политически мотивированных прогнозов. Все чаще возникает вопрос: не станет ли американский век очередной прехо­дящей версией иллюзорного нового мира, еще одной утопией, скры­вающей истинное, глубоко драматичное развитие событий на планете. И наряду с моделью исторически продолжительного северо-центричного порядка (во главе с Соединенными Штатами) сейчас с присталь­ным вниманием рассматривается пока еще смутный облик следую­щего поколения сценариев грядущего мироустройства. Среди них: перспективы контрнаступления мобилизационных проектов; господ­ство постхристианских и восточных цивилизационных схем; шансы на развитие глобального финансово-экономического кризиса с по­следующим кардинальным изменением основ социального строя; ве­роятность радикального отхода некоторых ядерных держав от суще­ствующих «правил игры»; будущая универсальная децентрализация либо геоэкономическая реструктуризация международного сообще­ства... Существуют и гораздо менее распространенные в обществен­ном сознании ориенталистские схемы обустройства мира эпохи Постмодерна — от исламских, фундаменталистских проектов до конфу­цианских концептов, связанных с темой приближения «века Китая».

Зримо проявилась также вероятность глобальной альтернативы цивилизационному процессу: возможность распечатывания запрет­ных кодов мира антиистории, освобождения социального хаоса, вы­хода на поверхность и легитимации мирового андеграунда.

Эпилог модернизации — калейдоскоп событий XX в.— как бы повторяет в сжатом виде структурные черты европейской истории последнего тысячелетия, но теперь уже в глобальном масштабе. Исторические вехи уходящего со сцены второго миллениума: в его на­чале — фактический распад государственной системы предшествовавшего периода и своеобразная «приватизация власти» (что нашло в то время выражение в феномене кастелянства); затем — аграрная революция, сопровождавшаяся устойчивым демографическим взры­вом (в современном мире ее аналогом, кажется, служит знаменитая «зеленая революция»). Началась эпоха географических открытий, проявились связанные с ней миграция, торговая и колониальная экспансия и т. п. Последовала мутация привычных форм экономиче­ской практики, возникли все усложнявшиеся схемы денежно-финансового обращения, произошли промышленная и социальная ре­волюции... И наконец, стало явью повсеместное, глобальное присут­ствие цивилизации, по-своему завершившее второй тысячелетний круг истории современного мира.

Крушение сословного социального порядка — наряду с невидан­ным развитием производительных сил — сформировали новый об­лик западноевропейского общества и теперь, казалось бы, могли инициировать удивительную трансмутацию всего международного сообщества, основываясь на достигнутом уровне процветания, уни­версальных принципах Нового времени: liberte, egalite, fratemite. Од­нако этого не произошло, и история пошла другим путем.

Вместо наступления эры глобального инновационно-промыш­ленного триумфа и социальной универсализации Ойкумены случил­ся какой-то исторический сбой, и век XX — время мировых войн и революций — стал, возможно, самым неровным, трагичным веком двухтысячелетней истории современного мира, обозначив как пик человеческого могущества, так и некий глубокий изъян в самом ме­ханизме цивилизации, одновременно поставив человечество перед нелегким выбором маршрута своей будущей судьбы.

Нынешний кризис исторического проекта Нового времени в зна­чительной степени смешал карты, нарушил зарождавшуюся гармо­нию, и во чреве существующего миропорядка возник темный зародыш грядущей глобальной смуты...

Становление европейского Модерна происходило в контексте об­ширной периферии, принимавшей волна за волной его экспансию, его избыточное население (неизбежное следствие сельскохозяйственного, промышленного развития) и одновременно поставлявшей ма­териальные ресурсы для «котла прогресса». Но модернизация пред­определила также практическое исчерпание окружающего пространства, а демографическая экспансия обрушивается теперь из внешних зон на историческую родину цивилизации Модерна, трансформируя прежнюю общемировую картину в постмодернистскую мозаику.

Возможно, однако, что наряду с другими вескими причинами (зер­но которых — искус привилегированного, «островного» статуса севе­роатлантической Ойкумены) именно препоны, воздвигаемые на пути этого новейшего переселения народов, одностороннее открытие гра­ниц более для капиталов и товаров, чем для людей — то есть утвер­ждение национально-государственной, а заодно и новой, региональ­ной сословности, — явились ключевыми факторами, затормозивши­ми наступление последней прогнозируемой фазы внутреннего кода мира Модерна.

Искусственное пролонгирование неравенства в масштабе плане­ты позволило сохранить и даже упрочить североцентричную модель разделения результатов труда, использовать проклюнувшуюся универсальность мира для глобального перераспределения ресурсов и доходов, выстраивая на морях и континентах изощренную геоэконо­мическую конструкцию. Иначе говоря, имеет место некоторый исторический парадокс — на гребне процесса универсальной модерниза­ции произошло устойчивое социальное расслоение мира. Круг эпохи как бы замкнулся (а вектор истории — надломился). И под сенью нынешней глобализации на планете Земля утверждается очередной вариант весьма иерархичной топологии человеческого универсума.

Современные трактовки глобализации нередко являются своего рода fables convenues. Так, глобальная экономика не есть некое уни­версальное предприятие стран и народов планеты. В этой области существует много расхожих штампов и мифов, которые не вполне подтверждаются статистикой уходящего века, а иной раз прямо про­тиворечат ей. Например, что касается якобы последовательного рос­та внешнеторгового оборота по отношению к производству или доли вывоза капитала от ВВП либо движения трудовых ресурсов в тече­ние XX века. На самом же деле и удельный вес внешнеторгового оборота, и доля вывоза капитала достигли пика непосредственно перед Первой мировой войной. Затем динамика этих показателей шла по синусоиде, дважды снижаясь после мировых войн и снова приблизившись к максимуму лишь в середине текущего десятилетия.

На планете, судя по всему, происходит не столько социально-эко­номическая конвергенция (коррелятом которой могло бы служить политическое и социальное единение глобального сообщества, чего также не наблюдается), сколько унификация определенных правил игры, повсеместная информатизация, обеспечение прозрачности эко­номического пространства... И венчает этот процесс наиболее впе­чатляющее проявление нынешней глобализации, ее главный образ и символ — мировая коммуникационная сеть.

Кроме того, имеет место сложный и многозначительный процесс, который можно было бы охарактеризовать как «новый регионализм»: формирование макрорегиональных пространств на фоне геоэконо­мического расслоения мира, умножение социально-экономических коалиций и союзов (подобно тому как в свое время мир разделили границы военно-политических блоков). Но главное — это все-таки находящаяся в становлении система глобального управления, во-пер­вых, ресурсами планеты, но также — всей экономической деятельно­стью на ней. Понятно, что цели и методы подобной структуры не мо­гут ограничиваться лишь хозяйственной сферой.

Одновременно складывается впечатление, что в рамках совре­менной модели глобальной экономики критическое преимущество получают скорее оптимизационные схемы, способствующие извле­чению дополнительных выгод из неравновесности мировой среды, — а также родственные им по духу валютно-финансовые комбинации, — нежели процесс радикального преобразования производственных механизмов, ныне лишенный своего, столь характерного для послед­них столетий, исключительного статуса.

Действительно, ведь основным источником исторически небывалого материального богатства, наполнявшего мир и общество Ново­го времени, были все-таки не столько культура накопления или уме­лое использование капитала и не эксплуатация, сопровождавшаяся присвоением прибавочной стоимости либо ограблением .колоний, 1 но прежде всего инновационные скачки, творческое изобилие, перманентно преображавшее производственные схемы и механизмы. Между тем мировое сообщество, судя по ряду признаков, постепен­но возвращается к доминированию такого, казалось бы, отошедшего I в прошлое, неофеодального алгоритма построения хозяйственной жизни, который позволяет устойчиво существовать, планомерно взимая своеобразную ренту (или сверхприбыль, или, если угодно, налог, | «дань») с социально-экономической неоднородности мира.

В результате всех этих процессов перед человечеством открылись неведомые ранее социальные перспективы и был, по сути, заложен фундамент иной исторической эпохи... <...>