Структурная концепция революция: высокий уровень неравенства в России

В марксистской, мальтузианской и структурно-демографической концепциях революции рост имущественного и социального неравенства в пореформенное время рассматривается как один из важных факторов революции. Структурная концепция видит в поляризации общества, разделенного на привилегированные и угнетенные социальные группы, и в нарастающем конфликте групповых интересов главную предпосылку революции. Когда существует высокий уровень неравенства, то революция может легко разразиться при ослаблении государственных структур, защищающих господство привилегированных групп, например вследствие неудачной войны^[146]. Пример такого объяснения русской революции дает, например, Л. Хаймсон, утверждавший, что социальная поляризация поставила Россию на грань революции еще накануне Первой мировой войны[147].

Тезис o быстром увеличении неравенства в пореформенное время и чрезвычайно высоком его уровне в начале ХХ в. не подтверждается эмпирически. На самом деле степень неравенства среди крестьянства на рубеже XIX–XX вв., если ее оценивать наиболее адекватным способом — коэффициентом Джини по доходу на человека, была невысокой — 0,133–0,206, и к 1917 г. едва ли могла возрасти сколько-нибудь значительно. В советской историографии степень расслоения вольно или невольно завышалась с целью доказать готовность позднеимперского российского общества к социалистической революции. Для доказательства этого использовались данные о землепользовании и числе скота. Этот критерий, пригодный для крепостной эпохи, утратил свою адекватность в пореформенное время, вследствие того, что значительная часть дохода стала получаться крестьянами за счет промысловой деятельности, найма на временную работу и других видов несельскохозяйственной активности. Но даже группировки по числу скота не подтверждают прогрессивной динамики расслоения в 1880–1917 гг. По сведениям военно-конских переписей, в среднем по 50 губерниям Европейской России доля безлошадных дворов в 1882 г. составляла 26,9%, в 1888–1891 гг. — 27,8%, в 1893–1896 гг. — 32,2%, в 1899–1901 гг. — 29,3%, в 1912 г. — 29,3%, в 1917 г. — 28,8%[148]. Увеличение доли безлошадных в 1893–1896 гг. являлось результатом тяжелого неурожая 1891–1892 гг., последствия которого удалось полностью преодолеть через 10 лет.

Военно-конские переписи имели большой недостаток: они не учитывали волов, заменявших лошадей в юго-восточных, степных, украинских и других черноземных губерниях. В 1916 г. на долю волов приходилось 9,4% от общего числа лошадей и волов[149]. В более раннее время процент волов, вероятно, был выше, так как лошади (на треть более производительные животные) постепенно их заменяли. Игнорирование волов приводило к занижению процента хозяйств, не имевших рабочего скота («безлошадных»), что хорошо видно из следующих данных. В губерниях, где волы широко использовались, доля безлошадных намного выше сравнительно с теми, где они не применялись: в Донской губернии в 1893–1896 гг. насчитывалось 42,3% безлошадных дворов, а доля волов в общем числе рабочего скота составляла 45,9%, в новороссийских губерниях — соответственно 34,6% и 22,6%, в малороссийских губерниях — 45% и 15%[150]. Если бы в группировках по скоту волы учитывались, то хозяйств без рабочего скота насчитывалось бы существенно меньше. Однако динамику расслоения военно-конские переписи, вероятно, отражали более или менее правильно. Если это так, то приведенные данные показывают: доля безлошадных дворов незначительно колебалась с легкой тенденцией к увеличению — за 35 лет, 1882–1917 гг. она возросла лишь на 1,9%.

Большинство дореволюционных и западных исследователей, специально изучавших вопрос расслоения, пришли к выводу: крестьянство до самой революции 1917 г. оставалось в имущественном и социальном отношениях довольно однородной массой и имело лишь зачатки так называемого буржуазного расслоения[151]. Именно поэтому в 1897 г. во всей империи (без Финляндии) доля рабочих и прислуги, для которых работа по найму служила главным средством к существованию, составляла в самодеятельном населении империи[152] всего 10,9% (8432,3 тыс. из 77 332 тыс.)[153].

12. 4а. Самые бедные

Чтобы получить представление об уровне имущественного неравенства в стране, рассчитаем на 1901–1904 гг. децильный коэффициент дифференциации доходов. Он показывает, во сколько раз средний доход 10% самых богатых превышают средний доход 10% наименее обеспеченных граждан[154]. Децили — значения, разделяющие совокупность на 10 равных по численности групп (по 10% в каждом). В нашем случае: первая — низшая по доходам группа, включает 10% жителей, чьи доходы ниже 1-го дециля; вторая — следующая, с бóльшими доходами группа, также включает 10% граждан, чьи доходы меньше 2-го дециля, и т. д., а десятая — высшая по доходам группа населения, включает 10% лиц, чьи доходы выше 9-го дециля. Соответственно будем называть первой децильной группой, или представителями первого дециля, те 10% россиян, которые являются самими бедными и чьи доходы находятся в интервале от нуля до первого дециля. Вторая децильная группа — это следующие 10% граждан, чьи доходы находятся в интервале между первым и втором децилем; и т. д. Десятая децильная группа — самые богатые 10% лиц, чьи доходы выше девятой децили.

Беднейших людей в позднеимперской России следует искать среди люмпенизированных слоев, прислуги и рабочих, потому что у крестьян доходы в среднем были выше, чем у пролетариев. По результатам обследования в 1885–1901 гг. 278 крестьянских бюджетов, учитывавших не только денежные, но и натуральные доходы, их годовой доход по заниженной оценке в среднем равнялся 595 руб. на двор[155] или около 178 руб. на работника[156], а за вычетом расходов на производственные нужды — примерно 150 руб. в ценах 1901–1904 гг.[157]. Сравнивая доходы пролетариев и крестьян, следует иметь в виду несколько факторов, игнорирование которых приводит к преувеличению доходов рабочих и занижению доходов крестьян.

(1) Доходы крестьян преуменьшены, так как получены в ходе опросов, в то время как сведения о зарплате рабочих подтверждены документально предпринимателями, не имевших мотивов их преуменьшать. По свидетельству Ф.А. Шербины, «в громаднейшем большинстве случаев крестьяне ожидали от переписей благоприятных последствий», т. е. уменьшения налогов или каких-либо льгот[158]. При таком настроении земледельцы были кровно заинтересованы в преуменьшении доходов и преувеличении расходов, что они и сделали, поскольку записей не имелось, и вся земская перепись велась, основываясь на их устных свидетельствах[159].

(2) Крестьяне жили в своих домах, и потому не платили квартирную плату, поглощавшую от 6,8% до 16,4% всех расходов рабочих[160].

(3) Цены на товары, покупавшиеся земледельцами и батраками, в деревне, были, как правило, на 5–15% ниже, чем в ближайших к ней поселениях и городах, где размещалась промышленность[161]. Кроме того, около 30% пролетариев проживали преимущественно в крупных городах[162], где уровень цен был намного выше, чем в сельской местности. В силу этого, одна и та же сумма денег реально значила для землепашца на 10–15% больше, чем для рабочего.

(4) Семейная кооперация в крестьянском хозяйстве давала существенную экономию во всех расходах и позволяла землепашцам использовать имеющийся доход рациональнее, чем пролетариям. Практически все крестьяне жили семьями, в то время как большинство (58,5%) рабочих-мужчин и почти половина работниц (48,9%) жили одиночно и вне своей семьи[163]. Между тем расходы на человека у одиноких были существенно выше, чем у семейных, например в Петербурге в 2,3 раза (табл. 9.2), и не потому, что одинокие шиковали — жизнь им обходилась дороже.

(5) Землепашцы работали меньше, чем пролетарии. В начале ХХ в. году у первых насчитывалось примерно 107 полных рабочих дней (Табл. 10.4), у вторых — 287[164].

Перечисленные преимущества увеличивали доход крестьян на одного работника не менее чем на треть сравнительно с результатами опроса, зафиксированного бюджетными обследованиями, т. е. до 200 руб. Именно благодаря преимуществам хозяйствования на собственной земле землепашцы неохотно покидали деревню и только в случае необходимости становились рабочими. Этим объясняется низкая миграция крестьян в город не только до 1861 г., но и после реформы. Доля горожан с 1857 по 1913 г. поднялась лишь на 5% — с 10,0 до 15,3%[165].

Годовые заработки городской прислуги в 1904 г. по империи (без Финляндии) находились в интервале от 81 до 165 руб.[166], у поденщиков и чернорабочих в 1904–1906 гг. — от 25 до 120 коп. в день[167], при переводе на годовой заработок — от 26 до 123 руб., в среднем — 74 руб.[168] Годовая оплата сельскохозяйственных рабочих в 1899–1900 г. варьировала от 40 до 90 руб., в среднем равнялась 65 руб.[169], у фабрично-заводских в 1901–1904 гг. — в интервале от 50 руб. у детей, 100 руб. у подростков, 125 руб. у женщин и до 250 руб. у взрослых мужчин[170]. Поскольку мы учитываем лиц с минимальными доходами, то в качестве зарплаты низшей страты промышленных рабочих примем 95 руб. в год — среднюю оплату женского и детского труда. На их долю в 1901–1904 гг. приходилось соответственно 27% и 10,7% всех пролетариев, занятых на предприятиях, подчиненной фабричной инспекции[171].

Доходы меньшие, чем у рабочих и прислуги, имели нищие, бродяги, странники, богомолки, лица, призреваемые в богадельнях, приютах, живущие на пособия благотворителей и находившиеся в заключении (последних насчитывалось около 96,5 тыс. обоего пола в 1897 г.[172] и 155 тыс. на 1 февраля 1917 г.[173]; но они в расчете децильного коэффициента участвовать не будут). Согласно переписи 1897 г., маргиналов без заключенных насчитывалось около 715,7 тыс. чел. обоего пола, на 1901–1904 гг. их численность мною увеличена на 10% пропорционально приросту населения[174].

Представление о доходах этой беднейшей прослойки могут дать данные о стоимости содержания преступников в тюрьме. В 1903 г. обеспечение одного из 100,1 тыс. российских арестантов без «квартиры» и охраны обходилось обществу в 43,2 руб. (питание — 29,2 руб., одежда, белье, обувь, постельные принадлежности — 13,2 руб., лечение, религиозные и культурные потребности, мыло, стирка и т. п. — 0,8 руб.), с расходами на жилище и охрану — 161,3 руб. Содержание (без жилища и охраны) одного здорового нерчинского каторжанина обходилось государству дешевле — 38,6 руб., со всеми расходами — 137,8 руб. Один несовершеннолетний (от 10 до 17 лет), заключенный в исправительном заведении, стоил обществу (со всеми расходами) от 67,8 руб. до 383,8 руб. Дополнительно в среднем по 5,8 руб. в год арестанты зарабатывали личным трудом[175]. Таким образом, без учета расходов на жилье и охрану содержание одного заключенного в год требовало примерно 50 руб., с «квартирой» — около 70 руб. Но жилище для свободного человека стоило гораздо меньше, например, у рабочего на квартирную плату уходило минимум 6,8% от общей суммы расходов. Примем, что на оплату квартиры уходило 10% дохода. Тогда годовой «доход» беднейшей страты российского общества в 1901–1904 гг. мог составлять около 55 руб. в год.

Тюремная камера (12)

Таким образом, в низшую по доходам 10-ю децильную группу войдут полностью: (1) маргинальные слои (0,93% самодеятельного населения), (2) сельскохозяйственные рабочие (3,53%), (3) поденщики и чернорабочие (1,45%), (4) промышленные рабочие (точнее женский и детский их компоненты) заполнят оставшиеся 4,09% (10,00 — 0,93 — 3,53 — 1,45). Прислуга, как имевшая более значительные доходы, в беднейшую страту не попадает. Средний годовой доход 10% самодеятельного населения с минимальными доходами равнялся приблизительно 78 руб. ( табл. 12.18).

Таблица 12.18