Основные темы и понятия раздела 2 страница

II

Война, возникающая на основе единства и равенства, очень часто бывает более страстной и радикальной, чем в случае, если партии не составляли одно целое. Древний иудейский закон разрешает двоеженство, но он же налагает запрет на брак с дву­мя сестрами (хотя после смерти одной из них можно жениться на другой), ибо такой брак особо способствовал бы возбужде­нию ревности. То есть прямо предполагается как факт опыта, что на почве родственной общности возникает более сильный антагонизм, чем между чужими. Взаимная ненависть мельчай­ших соседних государств, у которых вся картина мира, локаль­ные связи и интересы необходимым образом весьма сходны и нередко должны даже совпадать, часто намного более страстна и непримирима, чем между большими нациями, простран­ственно и по существу совершенно чужими друг другу. Этот рок настиг и Грецию, и послеримскую Италию, и с еще большей силой он обрушивался на Англию, пока там, после норманского завоевания, не сплавились обе расы. Они, эти расы, жили впе­ремешку на одной и той же территории, были привязаны друг к другу постоянно действовавшими жизненными интересами, их удерживала вместе единая идея государства. И все-таки внут­ренне они были совершенно чужды, во всем существе каждой из них сказывалось отсутствие взаимопонимания, а во власт­ных интересах они были абсолютно враждебны одна другой. Справедливо сказано, что ожесточение и ненависть тут были большими, нежели они вообще могли проявиться в отношени­ях между внешне и внутренне разделенными племенами.

Дела церковные наиболее показательны, ибо здесь малейшее отличие, поскольку оно догматически фиксировано, сразу за­ключает в себе логическую непримиримость: если отклонение вообще имеет место, то в категориальном отношении безраз­лично, велико оно или мало. Так обстояло дело в конфессио­нальных спорах между лютеранами и реформатами в XVII веке. Едва только состоялось великое обособление от католицизма, как тут же целое расщеплялось, по ничтожнейшим поводам, на партии, по заявлениям которых скорее возможна была бы общ­ность с папистами, чем со сторонниками иного исповедания. А когда в 1875 г. в Берне возникла трудность с определением места католического богослужения, Папа не разрешил, чтобы оно состоялось в церкви старокатоликов[11], лучше тогда уж в ре­форматской церкви.

Два рода общности следует принять во внимание как фун­дамент особенно острого антагонизма: общность качеств и общ­ность благодаря включенности в единую социальную связь. Первая сводится исключительно к тому, что мы являемся су­ществами различными ( Unterschiedswesen). Вражда должна тем глубже и сильнее возбудить сознание, чем больше схожесть партий, от которой она отталкивается. При мирном или испол­ненном любви настрое это — отличный защитный инструмент объединения, сравнимый с предупредительной функцией боли в организме; ибо именно явственная осознанность, с какой за­являет о себе диссонанс в обычно гармоничных отношениях, сразу же призывает к устранению почвы для спора, чтобы он не разъел отношения до самого основания.

Но где нет этого намерения при любых обстоятельствах все-таки договориться, там сознание антагонизма, обостренное ра­венством во всем остальном, делает антагонизм еще острее. Люди, у которых много общего, часто куда горше, несправедли­вее обижают друг друга, чем совершенно чуждые. Иногда это случается потому, что большая область их взаимной общности стала чем-то само собой разумеющимся, и поэтому не она, а то, что на данный момент их разнит, определяет позиции по отно­шению друг к другу. Преимущественно это происходит именно в силу их немногих различий, а всякий мельчайший антагонизм приобретает иное относительное значение, чем это бывает меж­ду людьми более отчужденными, с самого начала взаимно ори­ентированными на возможные различия. Отсюда — семейные конфликты из-за совершеннейших пустяков, трагичность «ме­лочей», из-за которых порой расходятся вполне подходящие друг другу люди. Это отнюдь не всегда означает, что гармони­зирующие силы еще прежде пришли в упадок; как раз большая схожесть свойств, склонностей, убеждений может привести к тому, что расхождение в чем-то совсем незначительном (из-за остроты противоположностей) будет ощущаться как нечто со­вершенно невыносимое.

Сюда добавляется еще вот что: чужому, с кем не объединя­ют ни общие качества, ни интересы, (люди) противостоят объективно, пряча личность в скорлупу сдержанности, поэто­му отдельное различие не так легко становится доминантой человека. С абсолютно чужими соприкасаются лишь в тех точках, где возможны отдельные переговоры или совпадение интере­сов. Ими ограничивается и течение конфликта. Чем больше у нас (как целостных людей) общего с другим (человеком), тем легче наша целостность станет сопрягаться с каждым отдельным отношением к нему. Отсюда та непомерная резкость, те срывы, какие люди, обычно вполне собою владеющие, иногда позволя­ют себе как раз с самыми близкими. Счастье и глубина отноше­ний с человеком, с которым мы, так сказать, ощущаем свое тож­дество, когда ни одно слово, совместная деятельность или стра­дание не остаются подлинно обособленными, а облекают собой всю душу, душа отдает себя без остатка — так это и восприни­мается: вот что делает разлад в подобном случае столь роковым и страстным, задавая схему для гибельного (отождествления): «Ты — вообще».

Если люди оказываются однажды связанными между собой таким образом, они слишком привыкают всю тотальность своего бытия и чувствования отдавать тому, к кому в этот момент обра­щаются. Иначе они и в спор привнесут (излишние) акценты, сво­его рода периферию, из-за чего спор перерастает сам повод к нему и пределы своего объективного значения и ведет к раздвоению личности. На высшей ступени духовного образования этого можно избежать; ибо для нее характерно соединение полной са­моотдачи (душа отдает себя одной личности) с полным взаим­ным обособлением элементов души. В то время как недифферен­цированная страсть сплавляет тотальность человека с возбужде­нием одной части или момента, образование не позволяет им вырваться за пределы его собственного, точно очерченного пра­ва. Тем самым отношения гармоничных натур обретают то пре­имущество, что именно в конфликте они осознают, сколь незна­чителен он по сравнению с соединяющими их силами. Но поми­мо этого, именно у глубоких натур утонченная чувствительность к различиям сделает склонность и отвращение тем более страст­ными, что они выделяются на фоне противоположным образом окрашенного прошлого, а именно, в случае однократных, неотзы­ваемых решений об их отношениях, совершенно отличных от маятникового движения их повседневной взаимопринадлежности, не подвергаемой сомнению.

Стихийное отвращение, даже чувство ненависти между мужчинами и женщинами не имеет определенных оснований, а есть обоюдное отвержение всего бытия личностей — иногда это первая стадия отношений, второй стадией которых является страстная любовь. Можно было бы прийти к парадоксальному предположению, что у натур, которые предопределены к самой тесной чувственной связи, этот поворот вызывается инстинк­тивной целесообразностью, чтобы сообщить определенному чувству посредством противоположной ему прелюдии — слов­но бы отступлением для разбега — страстное обострение и со­знание того, что теперь обретено. Ту же форму обнаруживает и противоположное явление: глубочайшая ненависть вырастает из разбитой любви. Здесь, пожалуй, решающее значение имеет не только восприимчивость к различиям, но прежде всего оп­ровержение собственного прошлого, выражающееся в такой смене чувств. Узнать, что глубокая любовь (притом не только половая) является заблуждением и отсутствием инстинкта — это такое самообнажение, такой надлом в надежности и един­стве нашего самосознания, что мы неизбежно заставляем пред­мет этого невыносимого (чувства) искупить его перед нами. Тайное ощущение собственной вины мы весьма предусмотри­тельно прикрываем ненавистью, которая облегчает приписыва­ние всей вины другому.

Дж. Тернер

КЛЮЧЕВЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ ЗИММЕЛЯ, КАСАЮЩИЕСЯ ОСТРОТЫ КОНФЛИКТОВ[12]

VI

Социальные конфликты вырастают из структуры обществ, являющихся союзами господства и имеющих тенденцию к по­стоянно кристаллизуемым столкновениям между организован­ными сторонами. Но очевидно, что источники родственных конфликтов в различных обществах и в разное время отнюдь не одинаковы. Конфликты между правительством и оппозици­ей выглядели в Венгрии в 1956 г. иначе, чем в Великобритании; отношения между Германией и Францией в 1960 г. иначе, чем в 1940-м; отношение немецкого общества к национальным и религиозным меньшинствам было в 1960 г. другим, нежели в 1940-м. Таким образом, формы социальных конфликтов из­меняются; и теория социального конфликта должна дать ответ на вопрос, в каких аспектах можно обнаружить такие измене­ния формы и с чем они связаны. Это вопросы переменных и факторов вариабельности социальных конфликтов.

Что касается переменных социальных конфликтов, или гра­ниц, в которых они могут изменяться, то две кажутся особенно важными: интенсивность и насильственность. Конфликты мо­гут быть более или менее интенсивными и более или менее на­сильственными. Допускается, что обе переменные изменяются независимо друг от друга: не каждый насильственный конфликт обязательно является интенсивным, и наоборот.

Переменная насильственности относится к формам прояв­ления социальных конфликтов. Под ней подразумеваются средства, которые выбирают борющиеся стороны, чтобы осуще­ствить свои интересы. Отметим только некоторые пункты на шкале насильственности: война, гражданская война, вообще вооруженная борьба с угрозой для жизни участников, вероят­но, обозначают один полюс; беседа, дискуссия и переговоры в соответствии с правилами вежливости и с открытой аргумен­тацией — другой. Между ними находится большое количество более или менее насильственных форм столкновений между группами — забастовка, конкуренция, ожесточенно проходя­щие дебаты, драка, попытка взаимного обмана, угроза, ультима­тум и т. д. и т. п. Международные отношения послевоенного времени предоставляют достаточно примеров для дифферен­циации насильственности конфликтов от «духа Женевы», че­рез «холодную войну» по поводу Берлина, до «горячей войны» в Корее.

...Переменная интенсивности относится к степени участия пострадавших в данных конфликтах. Интенсивность конфлик­та больше, если для участников многое связано с ним, если, та­ким образом, цена поражения выше. Чем большее значение придают участники столкновению, тем оно интенсивнее. Это можно пояснить примером: борьба за председательство в фут­больном клубе может проходить бурно и действительно насильственно; но, как правило, она означает для участников не так много, как в случае конфликта между предпринимателями и профсоюзами (с результатом которого связан уровень зар­платы) или, конечно, между «Востоком» и «Западом» (с ре­зультатом которого связаны шансы на выживание). Очевидные изменения индустриальных конфликтов в последнее десятиле­тие безусловно заключаются в снижении их интенсивности...

Таким образом, интенсивность означает вкладываемую участ­никами энергию и вместе с тем — социальную важность опре­деленных конфликтов.

В этом месте должен стать полностью ясным смысл взятого за основу широкого определения конфликта. Форма столкно­вения, которая в обыденном языке называется «конфликтом» (впрочем, как и так называемая «классовая борьба») оказыва­ется здесь только одной формой более широкого феномена кон­фликта, а именно формой крайней или значительной насиль­ственности (и, возможно, также интенсивности). Теперь поста­новка вопроса теории изменяется на более продуктивную: при каких условиях социальные конфликты приобретают более или менее насильственную, более или менее интенсивную фор­му? Какие факторы могут влиять на интенсивность и насиль­ственность конфликта? На чем, таким образом, основывается вариабельность социальных конфликтов применительно к вы­деленным здесь переменным? Наша цель — не определение строгих и основательных ответов на эти вопросы; мы обозна­чим лишь некоторые области значимых факторов, дальнейшее изучение которых представляет собой нерешенную задачу со­циологии конфликта.

Первый круг факторов вытекает из условий организации конфликтных групп, или манифестирования конфликтов. Во­преки часто выражаемому предположению, полное манифести­рование конфликтов всегда уже является шагом к их ослабле­нию. Многие столкновения приобретают свою высшую степень интенсивности и насильственности тогда, когда одна из уча­ствующих сторон способна к организации, есть социальные и технические условия, но организация запрещена и, таким об­разом, отсутствуют политические условия. Историческими примерами этого являются конфликты как из области между­народных отношений (партизанские войны), так и конфликты внутри общества (индустриальные конфликты до легального признания профсоюзов). Всегда наиболее опасен не до конца доступный для понимания, только частично ставший явным конфликт, который выражается в революционных или квази­революционных взрывах. Если конфликты признаются как та­ковые, то часто с ними не так много связано. Тогда становится возможным смягчение их форм.

Еще более важным, особенно применительно к интенсивно­сти конфликтов, кажется круг факторов социальной мобиль­ности. В той степени, в которой возможна мобильность — и прежде всего между борющимися сторонами, интенсивность конфликтов уменьшается, и наоборот... Чем сильнее единичное привязано к своей общественной позиции, тем интенсивнее становятся вырастающие из этой позиции конфликты, тем не­избежнее участники привязаны к конфликтам. Исходя из это­го, можно представить тезис, что конфликты на основе возрас­тных и половых различий всегда интенсивнее, чем на основе профессиональных различий, или что, как правило, конфессио­нальные столкновения интенсивнее, чем региональные. Верти­кальная и горизонтальная мобильность, переход в другой слой и миграция всегда способствуют снижению интенсивности конфликта.

Одна из важнейших групп факторов, которые могут влиять на интенсивность конфликтов, заключается в степени того, что можно спорно обозначить как социальный плюрализм, а точ­нее — как напластование или разделение социальных структур­ных областей. В каждом обществе существует большое количе­ство социальных конфликтов, например, между конфессиями, между частями страны, между руководящими и управляемы­ми. Они могут быть отделены друг от друга так, что стороны каждого отдельного конфликта как таковые представлены толь­ко в нем; но они могут быть напластованы так, что эти фронты повторяются в различных конфликтах, когда конфессия А, часть страны Q и правящая группа перемешиваются в одну большую «сторону». В каждом обществе существует большое количество институциональных порядков — государство и эко­номика, право и армия, воспитание и церковь. Эти порядки могут быть относительно независимы, а политические, эконо­мические, юридические, военные, педагогические и религиоз­ные руководящие группы — не идентичны; но, возможно, что одна и та же группа задает тон во всех областях. В степени, в которой в обществе возникают такие и подобные феномены напластования, возрастает интенсивность конфликтов; и на­против, она снижается в той степени, в какой структура обще­ства становится плюралистичной, т. е. обнаруживает разнообразные автономные области. При напластовании различных социальных областей каждый конфликт означает борьбу за все; осуществление экономических требований должно одновре­менно изменить политические отношения. Если области разде­лены, то с каждым отдельным конфликтом не так много связано, тогда снижается цена поражения (и при этом интенсивность). Эти три области факторов, которые были здесь очень бегло обозначены, дополняет еще одна, касающаяся насильственности социальных конфликтов: их регулирование.

VII

Из трех точек зрения на социальные конфликты между от­дельными людьми, группами и обществами только одна являет­ся рациональной,., только эта установка действительно гаранти­рует контроль насильственности социальных конфликтов внут­ри обществ и между ними. Тем не менее эта установка является намного более редкой, чем две остальные, недостаточность кото­рых может доказать социологическая теория конфликта.

То, что противоречие может быть подавлено, несомненно, является очень старым предположением руководящих инстан­ций. Но хотя само собой разумеется, подавление конфликта редко рекомендовалось как уместное в истории политической философии, многие до наших дней следовали этому рецепту. Однако подавление является «е только аморальным, но и неэф­фективным способом обращения с социальными конфликтами. В той мере, в какой социальные конфликты пытаются подавить, возрастает их потенциальная злокачественность, вместе с этим стремятся к еще более насильственному подавлению, пока, на­конец, ни одна сила на свете не будет более в состоянии пода­вить энергию конфликта: во всей истории человечества рево­люции предоставляют горькие доказательства этого тезиса. Конечно, не каждая так называемая тоталитарная система фак­тически является системой подавления, и окончательное по­давление редко встречается в истории. Большинство непарла­ментских форм государства очень осторожно сочетают подав­ление и регулирование конфликтов. Если этого не происходит, если каждое противоречие, каждый антагонизм действительно подавлялись, то взрыв предельно насильственных конфликтов является лишь вопросом времени. Метод подавления соци­альных конфликтов не может предпочитаться в течение продол­жительного срока, т. е. периода, превышающего несколько лет. Но это же относится и ко всем формам так называемой «отме­ны» конфликтов. В истории как в международной области, так и внутри обществ, в отношениях между группами и между ролями вновь и вновь предпринимались попытки раз и навсегда устра­нить имеющиеся противоположности и противоречия путем вмешательства в существующие структуры. Под «отменой» кон­фликтов здесь должна пониматься любая попытка в корне лик­видировать противоречия. Эта попытка всегда обманчива. Фак­тические предметы определенных конфликтов — корейский вопрос в конфликте Восток—Запад, чрезвычайное законодатель­ство в партийном конфликте, конкретные требования зарплаты в столкновении между партнерами по тарифным переговорам — можно «устранить», т. е. регулировать так, чтобы они не воз­никли снова как предметы конфликта. Но такое регулирование предмета не ликвидирует сам кроющийся за ним конфликт. Социальные конфликты, т. е. систематически вырастающие из социальной структуры противоречия, принципиально нельзя «разрешить» в смысле окончательного устранения. Тот, кто пы­тается навсегда разрешить конфликты, скорее поддается опасно­му соблазну путем применения силы произвести впечатление, что ему удалось такое «разрешение», которое по природе вещей не может быть успешным. «Единство народа» и «бесклассовое общество» — это только два из многих проявлений подавления конфликтов под видом их разрешения.

Прекращение конфликтов, которое, в противоположность подавлению и «отмене» обещает успех, поскольку оно соответст­вует социальной реальности, я буду называть регулированием конфликтов. Регулирование социальных конфликтов является решающим средством уменьшения насильственности почти всех видов конфликтов. Конфликты не исчезают посредством их ре­гулирования; они не обязательно становятся сразу менее интен­сивными, но в такой мере, в которой их удается регулировать, они становятся контролируемыми, и их творческая сила ставит­ся на службу постепенному развитию социальных структур.

Разумеется, успешное регулирование конфликтов предпола­гает ряд условий. Для этого нужно, (1) чтобы конфликты вооб­ще, а также данные отдельные противоречия признавались все­ми участниками как неизбежные, и более того — как оправдан­ные и целесообразные. Тому, кто не допускает конфликтов, рассматривает их как патологические отклонения от воображае­мого нормального состояния, не удастся совладать с ними. По­корного признания неизбежности конфликтов также недоста­точно. Скорее, необходимо осознать плодотворный, творческий принцип конфликтов. Это означает, (2) что любое вмешатель­ство в конфликты должно ограничиваться регулированием их проявлений и что нужно отказаться от бесполезных попыток ус­транения их причин. Причины конфликтов — в отличие от их явных конкретных предметов — устранить нельзя; поэтому при регулировании конфликтов речь всегда может идти только о том, чтобы выделять видимые формы их проявления и исполь­зовать их вариабельность. Это происходит (3) вследствие того, что данные конфликты обязательно канализируются. Манифес­тирование конфликтов, например организация конфликтных групп, является условием для возможного регулирования... При наличии всех этих предпосылок следующий шаг заключается в том, что участники соглашаются на известные «правила игры», в соответствии с которыми они желают разрешать свои конфлик­ты. Несомненно, это решающий шаг любого регулирования со­циальных конфликтов; однако, он должен рассматриваться в связи с остальными предпосылками. «Правила игры», типовые соглашения, конституции, уставы и т. п. могут быть эффективны только в случае, если они с самого начала не отдают предпочтения одному из участников в ущерб другому, ограничиваются фор­мальными аспектами конфликта и предполагают обязательное канализирование всех противоположностей.

Форма «правил игры» является такой же многообразной, как сама действительность. Различаются требования к хоро­шей конституции государства, рациональному соглашению в результате тарифных переговоров, уместному уставу объеди­нения или к действенному международному соглашению. При­менительно к содержанию рациональных правил игры на вы­бранном здесь уровне обобщения можно со всей осторожностью дать еще один комментарий. Все «правила игры» касаются способов, которыми контрагенты намереваются разрешать свои противоречия. К ним принадлежит ряд форм, которые могут применяться последовательно (и которые схематически пред­ставлены в приведенном выше обзоре с точки зрения индуст­риальной социологии):