Основные темы и понятия раздела
• «Я» и «Оно»
• О конфликтах детской души
• Культура и невроз
• Материнские конфликты
• Типы конфликта
• Супружеские конфликты
• Ролевые конфликты
• Различные подходы к пониманию индивидуального внутреннего конфликта
• Конструктивное разрешение конфликтов
Конфликт — особое явление психической жизни человека, непосредственно связанное как с пониманием природы личности и ее развития, так и с проблемой психического здоровья и психологического благополучия человека. Роль конфликтов и их место в общей психологической феноменологии проявляются в том, что каждая значительная психологическая система тем или иным образом определяла свое отношение к конфликтам. Классическая западная психология предложила несколько вариантов понимания конфликтов — как явления, природа которого определяется через интрапсихические процессы и факторы; как явления, возникновение и особенности которого определяются прежде всего ситуацией; как явления, для понимания которого недостаточно знания личностных особенностей или объективного описания ситуации, но необходимо понимание субъективной интерпретации человеком происходящего.
Противоречия и конфликты между различными сферами личности становятся ключом к пониманию личности и ее развития в психодинамических подходах. Традиция описания конфликта как интрапсихического феномена была заложена 3. Фрейдом. Конфликту приписывается изначальный характер в силу противоречивости самой природы человека. Основное внимание в психоаналитических работах уделяется внутренним конфликтам неосознаваемого характера. Они же являются ключом к пониманию межличностных проблем и трудностей человека, поскольку поведение человека скорее детерминировано его собственными внутренними особенностями, чем внешней ситуацией.
Оппозицией подобного понимания конфликтов человека стали идеи К. Левина, заложившего традиции субъективного описания ситуации и ситуационной детерминации поведения. Он был первым психологом, сделавшим конфликт предметом специального исследования. Левин описывал конфликт в контексте ситуации, жизненного пространства индивида, воздействующих на него «сил поля». Его интерпретация конфликта способствовала развитию и усилению как ситуационных, так и когнитивистских подходов в изучении конфликтов.
Фрейд и Левин были авторами наиболее оригинальных, наиболее фундаментальных концептуальных описаний психологических конфликтов человека. На их основе возникло множество более частных представлений, полемизировавших с «классиками» в отдельных моментах, но чаще заимствовавших и развивавших их идеи.
Современная гуманистическая психология с ее попытками противопоставить «официальной» и «академической» психологии «живое» знание реальных человеческих проблем и опыт работы с ними оказала влияние на отношение психологической науки к конфликтам. Это влияние сегодня выражается прежде всего в преимущественной ориентации на практическую работу с конфликтами (в какой-то мере в ущерб их теоретическому исследованию) и в утверждении отношения к конфликтам как к явлениям «здорового» и «нормального» характера, выполняющим важные позитивные функции.
В раздел «Описания конфликта в классической психологии» включены тексты, отражающие отмеченное выше разно-^образие подходов к пониманию природы конфликтов и их интерпретации. Психоаналитическая традиция представлена фрагментами работ 3. Фрейда, К. Юнга и К. Хорни. Работа Фрейда «"Я" и "Оно"» считается классической в его наследии и позволяет составить представление об основных идеях Фрейда, связанных с конфликтами личности. Юнг в статье «О конфликтах детской души» описывает свой подход к пониманию возникновения и развития конфликтов. Две работы Хорни отражают ее теоретические взгляды на природу конфликтов человека, во многом отличные от идей основателя психоанализа, а также ее практические подходы на примере интерпретации конкретного случая в ее практике.
Наследие другого основателя традиции исследования конфликтов в западной психологии — К. Левина — представлено его классической работой «Типы конфликтов», имеющей поистине хрестоматийный характер, а также его статьями, посвященными супружеским и рабочим конфликтам. Его описание конфликтов оказало влияние не только на теоретическую разработку проблем конфликтов, но и на их экспериментальное изучение, в том числе в бихевиористской парадигме. Некоторые результаты известных исследований Н. Миллера отражены в их описании из работы X. Хекхаузена.
Значительное влияние на понимание конфликтов человека — и особенно практику работы с ними — оказали идеи и практика работы основателя психодрамы Дж. Морено. Они представлены описанием разных типов ролевых конфликтов, выполненных в парадигме Морено его ученицей и директором института психодрамы, социометрии и групповой психотерапии Морено в Германии Г. Лейтц.
Известную сложность для выбора конкретных описаний тех или иных психологических феноменов представляет гуманистическая традиция. Влияние ее основателей и приверженцев на понимание и интерпретацию конкретных психологических явлений выражается зачастую скорее в общем духе их описаний, как теоретического, так и — особенно — практического характера, чем в конкретной разработке отдельных проблем. В данный раздел включен небольшой фрагмент работы Р. Мэя, отражающий характерное для всей гуманистической психологии отношение к конфликтам, а также фрагмент книги И. Ялома, противопоставляющий экзистенциальный подход к конфликтам психоаналитическим интерпретациям.
В завершение данного раздела приводится статья М. Дойча — известного современного исследователя конфликтов, пытающегося сочетать психологические, социально-психологические и социологические подходы в описании конфликтов и отражающего характерную для современной литературы о конфликтах тенденцию к преимущественной ориентации на практику работы с ними.
3. Фрейд
«Я» И «ОНО»[25]
...«Быть сознательным» есть чисто описательный термин, ссылающийся на наиболее непосредственные и наиболее надежные восприятия. Но дальше опыт показывает нам, что психический элемент, например представление, обычно не осознается длительно. Напротив, характерно то, что состояние осознательности быстро проходит; осознанное сейчас представление в следующий момент делается неосознанным, но при известных легко осуществимых условиях может снова вернуться в сознание. И мы не знаем, чем оно было в промежутках; мы можем сказать, что оно было латентно, и подразумеваем под этим, что оно в любой момент было способно быть осознанным. Но и в этом случае, если мы скажем, что оно было бессознательным, мы даем правильное описание. Это бессознательное совпадает тогда с латентной способностью к осознанию. Правда, философы нам возразили бы: нет, термин — бессознательное — здесь неприменим; пока представление было в состоянии латентности, оно вообще и не было ничем психическим. Если бы мы уже тут начали им возражать, то завязался бы спор, который бы никакой пользы не принес.
Мы, однако, пришли к термину или понятию о бессознательном другим путем, а именно — обработкой опыта, в котором играет роль психическая динамика. Мы узнали, т. е. должны были признать, что есть сильные психические процессы, или представления (здесь, прежде всего, важен квантитативный, значит, экономический момент), которые для психической жизни могут иметь все те последствия, что и прочие представления, в том числе и такие последствия, которые могут быть вновь осознаны как представления, но они сами не осознаются. Нет надобности подробно описывать здесь то, что уже так часто излагалось. Короче говоря, тут вступает в действие психоаналитическая теория и заявляет, что такие представления не могут быть осознаны, так как этому противится известная сила; что в иных случаях они могли бы быть осознаны, и тогда было бы видно, как мало они отличаются от других, признанных психических элементов. Эта теория становится неопровержимой ввиду того, что в психоаналитической технике нашлись средства, которыми можно прекратить действие сопротивляющейся силы и сделать данные представления сознательными. Состояние, в котором они находились до осознания, мы называем вытеснением, а силу, которая привела к вытеснению и его поддерживала, мы ощущаем во время аналитической работы как сопротивление.
Таким образом, мы приобретаем наше понятие о бессознательном из учения о вытеснении. Вытесненное является для нас примером бессознательного; мы видим, однако, что есть два вида бессознательного: латентное, но способное к осознанию, и вытесненное — само по себе и без дальнейшего неспособное для осознания. Наше представление о психической динамике не может не повлиять на номенклатуру и описание. Мы называем латентное — бессознательное — только в дескриптивном, а не в динамическом смысле, предсознательным названием бессознательного мы ограничиваем только динамически бессознательно вытесненное и получаем, таким образом, три термина: сознательное (СЗ), предсознательное (ПСЗ) и бессознательное (БСЗ), смысл которых — уже не чисто дескриптивный. ПСЗ, как мы думаем, гораздо ближе к СЗ, чем БСЗ, и так как БСЗ мы назвали психическим, то тем увереннее отнесем это название к латентному ПСЗ.
...В дальнейшем течении психоаналитической работы выясняется, что и эти подразделения недостаточны и практически неудовлетворительны. Среди возникающих ситуаций отметим следующую как решающую: мы создали себе представление о связной организации психических процессов в личности и называем эту организацию «Я» личности...
...Индивид для нас — психическое «Оно», неузнанное и бессознательное, на котором поверхностно покоится «Я», развитое из системы В как ядра. Если изобразить это графически, то следует прибавить, что «Я» не целиком охватывает «Оно», а только постольку, поскольку система В образует его поверхность, т. е. примерно так, как пластинка зародыша покоится на яйце. «Я» не четко отделено от «Оно», книзу оно с ним сливается.
Но и вытесненное сливается с «Оно» — оно является лишь его частью. Вытесненное только от «Я» резко отграничено сопротивлениями вытеснения; при помощи «Оно» оно может с ним сообщаться. Мы тотчас распознаем, что все подразделения, описанные нами по почину патологии, относятся к только нам и известным поверхностным слоям психического аппарата. Эти соотношения мы могли бы представить в виде рисунка, контуры которого, конечно, только и представляют собой изображение и не должны претендовать на особое истолкование.
Прибавим еще, что «Я» имеет «слуховой колпак», причем — по свидетельству анатомов — только на одной стороне. Он, так сказать, криво надет на «Я». Легко убедиться в том, что «Я» является измененной частью «Оно». Изменение произошло вследствие прямого влияния внешнего мира при посредстве В-СЗ. «Я» — до известной степени продолжение дифференциации поверхности. Оно стремится также применить на деле влияние внешнего мира и его намерений и старается принцип наслаждения, неограниченно царящий в «Оно», заменить принципом реальности. Восприятие для «Я» играет ту роль, какую в «Оно» занимает инстинкт. «Я» репрезентирует то, что можно назвать рассудком и осмотрительностью. «Оно», напротив, содержит страсти. Все это совпадает с общественными популярными делениями, но его следует понимать лишь как среднее — или в идеале правильное.
Функциональная важность «Я» выражается в том, что в нормальных случаях оно владеет подступами к подвижности. В своем отношении к «Оно» оно похоже на всадника, который должен обуздать превосходящего его по силе коня; разница в том, что всадник пытается сделать это собственными силами, а «Я» — заимствованными. Если всадник не хочет расстаться с конем, то ему не остается ничего другого, как вести коня туда, куда конь хочет; так и «Я» превращает волю «Оно» в действие, как будто бы это была его собственная воля.
...Если бы «Я» было только частью «Оно», модифицированным влиянием системы восприятий — представителем реального внешнего мира в психике, то мы имели бы дело с простым положением вещей. Добавляется, однако, еще нечто другое.
Мотивы, побудившие нас предположить в «Я» еще одну ступень — дифференциацию внутри самого «Я» — назвать эту ступень «Идеалом Я» или «Сверх-Я», разъяснены в других местах. Эти мотивы обоснованные. Новостью, требующей объяснения, является то, что эта часть «Я» имеет менее тесное отношение к сознанию.
Здесь мы должны несколько расширить пояснения. Нам удалось разъяснить болезненные страдания меланхолии предположением, что в «Я» снова восстанавливается потерянный объект, то есть, что загрузка объектом сменяется идентификацией. Но тогда мы еще не вполне поняли полное значение этого процесса и не знали, насколько он част и типичен. Позднее мы поняли, что такая замена играет большую роль в оформлении «Я» и значительно способствует становлению того, что называют своим характером.
...Мы теперь отвлекаемся от нашей цели, но нельзя, не остановиться еще раз на объектных идентификациях «Я». Если таковые берут верх, делаются слишком многочисленными, слишком сильными и неуживчивыми между собой, то можно ожидать патологического результата. Дело может дойти до расщепления «Я», причем отдельные идентификации путем сопротивлений замыкаются друг от друга; может быть, тайна случаев так называемой множественной личности заключается в том, что отдельные идентификации, сменяясь, овладевают сознанием. Если дело даже и не заходит так далеко, все же создается тема конфликтов между отдельными идентификациями, на которые раскалывается «Я»; конфликты эти, в конце концов, не всегда могут быть названы патологическими.
...Если мы еще раз рассмотрим описанное нами возникновение «Сверх-Я», то мы признаем его результатом двух в высшей степени значительных биологических факторов, а именно: длительной детской беспомощности и зависимости человека и факта наличия его, Эдипова комплекса, который мы ведь объяснили перерывом в развитии либидо, вызванным латентным временем, т. е. двумя — с перерывом между ними — началами его сексуальной жизни. Последнюю, как кажется, специфически человеческую, особенность психоаналитическая гипотеза представила наследием развития в направлении культуры, насильственно вызванным ледниковым периодом.
Таким образом, отделение «Сверх-Я» от «Я» не является чем-то случайным: оно отображает самые значительные черты развития индивида и развития вида и, кроме того, создает устойчивое выражение влияния родителей, т. е. увековечивает те моменты, которым оно само обязано своим происхождением.
...Таким образом, «Идеал Я» является наследием Эдипова комплекса и, следовательно, выражением наиболее мощных движений и наиболее важных судеб либидо в «Оно». Вследствие установления «Идеала Я», «Я» овладело Эдиповым комплексом и одновременно само себя подчинило «Оно». В то время, как «Я», в основном, является представителем внешнего мира, реальности, — «Сверх-Я» противостоит ему как поверенный внутреннего мира, мира «Оно». Мы теперь подготовлены к тому, что конфликты между «Я» и идеалом будут, в конечном итоге/отражать противоположность реального и психического, внешнего мира и мира внутреннего.
...История возникновения «Сверх-Я» делает понятным, что ранние конфликты «Я» с объектными загрузками «Оно» могут продолжаться в виде конфликтов с их наследником — «Сверх-Я». Если «Я» плохо удается преодоление Эдипова комплекса, то его загрузка энергией, идущая от «Оно», вновь проявится в образовании реакций «Идеала Я». Обширная коммуникация этого идеала с этими БСЗ первичными позывами разрешит ту загадку, что сам идеал может большей частью оставаться неосознанным, для «Я» недоступным. Борьба, бушевавшая в более глубоких слоях и не прекратившаяся путем быстрой сублимации и идентификации, как на каульбаховской картине битвы гуннов, продолжается в сфере более высокой.
...Наши представления о «Я» становятся более ясными, его различные соотношения приобретают четкость. Мы видим теперь «Я» в его силе и в его слабости. Ему доверены важные функции: в силу его отношения к системе восприятий оно устанавливает последовательность психических процессов и подвергает их проверке на реальность. Путем включения мыслительных процессов оно достигает задержки моторных разрядок и владеет доступами к подвижности. Овладение последним, правда, больше формальное, чем фактическое — по отношению к действию «Я» занимает, примерно, позицию конституционного монарха, без санкции которого ничто не может стать законом, но который все же сильно поразмыслит, прежде чем наложить свое вето на предложение парламента. «Я» обогащается при всяком жизненном опыте извне; но «Оно» является его другим внешним миром, который «Я» стремится себе подчинить. «Я» отнимает у «Оно» либидо, превращает объектные загрузки «Оно» в образования «Я». С помощью «Сверх-Я», «Я» неясным еще для нас образом черпает из накопившегося в «Оно» опыта древности.
Есть два пути, по которым содержание «Оно» может проникнуть в «Я». Один путь — прямой, другой ведет через «Идеал Я»; для многих психических деятельностей может стать решающим, какому из обоих путей они следуют. «Я» развивается от восприятия первичных позывов к овладению ими, от повиновения первичным позывам к торможению их. «Идеал Я», частично ведь представляющий собой образование реакций против процессов первичных позывов «Оно», активно участвует в этой работе. Психоанализ является тем орудием, которое должно дать «Я» возможность постепенно овладеть «Оно».
Но, с другой стороны, мы видим это же «Я» как несчастное существо, исполняющее три рода службы и вследствие этого страдающее от угроз со стороны трех опасностей: внешнего мира, либидо «Оно» и суровости «Сверх-Я». Три рода страха соответствуют этим трем опасностям, так как страх выражает отступление перед опасностью. В качестве пограничного существа «Я» хочет быть посредником между миром и «Оно», хочет сделать «Оно» уступчивым в отношении мира, а своей мускульной деятельностью сделать так, чтобы мир удовлетворял желаниям «Оно». «Я» ведет себя, собственно говоря, так, как врач во время аналитического лечения: принимая во внимание реальный мир, «Я» предлагает «Оно» в качестве объекта либидо — самое себя, а его либидо хочет направить на себя. Оно не только помощник «Оно», но и его покорный слуга, добивающийся любви своего господина. Где только возможно, «Я» старается остаться в добром согласии с «Оно» и покрывает его БСЗ поведения своими ПСЗ рационализациями; изображает видимость повиновения «Оно» по отношению к предостережениям реальности и в том случае, когда «Оно» осталось жестким и неподатливым; затушевывает конфликты между «Оно» и реальностью, и где возможно, и конфликты со «Сверх-Я». Вследствие своего серединного положения между «Оно» и реальностью, «Я» слишком часто поддается искушению стать угодливым, оппортунистичным и лживым, примерно как государственный деятель, который при прекрасном понимании всего все же хочет остаться в милости у общественного мнения.
К. Юнг
О КОНФЛИКТАХ ДЕТСКОЙ ДУШИ[26]
Предисловие ко второму изданию
Эта небольшая работа выходит в свет во втором издании в неизменном виде. Хотя с момента первой публикации моих наблюдений в 1910 г. они значительно переосмыслены, все же последующие изменения не дают мне право считать подходы, изложенные в первом издании, принципиально неверными, какую бы напраслину на меня ни возводили. Фактическую ценность сохраняют не только излагаемые факты, но также и их понимание. Однако осмысление никогда не может быть всеохватывающим, потому что оно всегда находится под господством определенной точки зрения. Позиция, защищаемая в этой работе, по своей сути психобиологическая. Этот подход, конечно, не единственно возможный, есть также какой-то иной или много иных аспектов. Так, можно было бы рассмотреть данный аспект детской психологии с чисто гедонистической точки зрения, что соответствовало бы скорее духу фрейдовской психологии, т. е. пониманию психического процесса как движения, направляемого принципом удовольствия. Тогда мотивы понимались бы как желание и стремление к претворению в жизнь фантазии образом, доставляющим наибольшее удовольствие, а значит, и удовлетворение. Можно было бы тот же самый материал рассматривать, по совету Адлера, и с точки зрения принципа власти, который с психологической точки зрения является столь же возможным подходом, как и гедонистический принцип. Можно было бы применить и чисто логический способ рассмотрения, желая вскрыть развитие логических процессов у ребенка. Можно было бы даже обосновать религиозно-психологическую точку зрения и извлечь зачатки развития понятий о боге. Я довольствовался тем, что придерживался промежуточной позиции, которая держит равнение на психобиологический способ рассмотрения, и не пытался подчинить материал тому или иному гипотетическому постулату. Вместе с тем, само собой разумеется, я не оспариваю возможности существования таких принципов, потому что они содержатся в человеческой природе совместно; не только одностороннему специалисту может прийти в голову объявить общезначимым принцип, эвристически особо ценный либо для его дисциплины, либо для его индивидуального способа рассмотрения. Однако как раз из-за наличия различных возможных принципов сущность человеческой психологии можно понять в полной мере, руководствуясь не одним из этих принципов, а только совокупностью отдельных аспектов. Основная посылка защищаемого в работе подхода состоит в том, что сексуальный интерес в качестве мотива играет весьма значительную роль в процессе возникновения детского мышления — предположение, которое, вероятно, так и не столкнулось ни с каким серьезным возражением. Противоположному утверждению тогда противостояло бы слишком много явно наблюдаемых фактов, не говоря уже о том, что в высшей степени невероятным представляется тот факт, будто базовое влечение, весьма важное для человеческой психологии, не выявляется, по крайней мере, уже в своих началах, в детской душе.
С другой стороны, в этой работе я подчеркиваю значение мышления и важность научения пониманию для решения душевных конфликтов. По-видимому, из нижеследующего достаточно явствует, что каузально действующий изначальный сексуальный интерес, собственно, стремится не к непосредственной сексуальной цели, но скорее к развитию мышления, иначе решение конфликта могло бы иметь место только путем достижения сексуальной цели, а не при посредничестве интеллектуального понимания. Однако именно последнее является верным, отчего даже позволительно заключить, что детская сексуальность совершенно не может быть сходной по сути с последующей взрослой сексуальностью, поскольку как раз взрослая сексуальность может быть полноценно заменена не научением пониманию, но в данном случае только достижением реальной сексуальной цели, а именно цели, по природе соответствующей нормальной сексуальной функции. Из опыта мы, конечно, знаем, что зачатки детской сексуальности могут привести также к настоящей сексуальности — а именно к онанизму — как раз тогда, когда конфликты неразрешимы. Однако путем научения пониманию для либидо открывается путь, на котором возможно развитие и который обеспечивает постоянное функционирование либидо. Отсутствие понимания (при известной степени интенсивности конфликта) действует как тормоз, который вытесняет и вновь выталкивает либидо в состояние зачатков сексуальности, отчего затем эти начала, или зародыши, преждевременно побуждаются к аномальному развитию. Из-за этого возникает детский невроз. Именно одаренные дети, чьи мыслительные притязания (вследствие вое питания в интеллигентной среде) начинают расти очень рано, подвержены серьезной опасности оказаться в ситуации преждевременного задействования сексуальности вследствие воспитательного подавления их так называемого неуместного любопытства. Приведенные соображения свидетельствуют о том, что я понимаю мышление не просто как функцию, стесняющую сексуальность (из-за чего последняя оказывается заторможенной в своей подчеркнуто гедонистической функции и поэтому поневоле вынуждена перейти в функцию мышления), а вижу в «раннеинфантильной сексуальности» как зачатки будущей функции сексуальности, так и завязь возвышенных духовных функций. В пользу этого говорит разрешаемость детских конфликтов путем научения пониманию, а сверх того, и тот факт, что даже в зрелом возрасте остатки «инфантильной сексуальности» являются завязью важных духовных функций. То, что взрослая сексуальность развивается из этой поливалентной зародышевой предрасположенности, еще никоим образом не доказывает, что раннеинфантильная сексуальность означает просто «сексуальность». Поэтому я оспариваю справедливость фрейдовского понятия полиморфно-перверсивной предрасположенности ребенка. Это — поливалентная предрасположенность. Если в методологии мышления следовать фрейдовскому образцу, то в эмбриологии мы должны были бы характеризовать наружный зародышевый листок как мозг, потому что из него в процессе последующего развития образуется мозг. Но наряду с мозгом из него развиваются также органы чувств и многое другое.
Как раз в то время, когда Фрейд сделал сообщение о «маленьком Гансе»[27], я получил от одного сведущего в психоанализе отца ряд наблюдений над его четырехлетней в ту пору дочкой.
В этих наблюдениях так много родственного и дополняющего сообщения Фрейда о маленьком Гансе, что я не мог отказаться от того, чтобы не сделать эти материалы доступными широкой публике. Всевозможное непонимание, если не сказать негодование, с которым был воспринят «маленький Ганс», послужили мне поводом к опубликованию моего материала, который по обширности, конечно, не достигает материала о «маленьком Гансе». Тем не менее в нем содержатся такие вещи, которые в состоянии подтвердить, насколько типичным был «маленький Ганс». Так называемая научная критика. насколько она вообще приняла к сведению эти важные веши и в этом случае столь же ретиво взялась за дело, все еще не научившись сначала перепроверять, а затем уже судить. Девочка, чуткости и интеллектуальной живости которой мы обязаны следующими наблюдениями,— здоровый и цветущий ребенок, с живым, темпераментным нравом. Она никогда не была серьезно больна, со стороны нервной системы у нее также никогда не наблюдалось каких-либо «симптомов».
Живые систематические интересы пробудились у ребенка примерно в три года; она начала расспрашивать и выказывать фантастические желания. В последующие сообщениях мы должны, к сожалению, отказаться от связного изложения; потому-то это лишь анекдоты, которые изображают единичные переживания из целого цикла им подобных, и поэтому они описываются не строго научно, а новеллистически. При нынешнем состоянии нашей психологии без этого модуса изложения мы пока обойтись не можем, потому что еще слишком далеки от того, чтобы с безошибочной уверенностью уметь отличать курьезное от типичного.
Однажды, когда ребенку — назовем ее Анной — было около трех лет, между ней и бабушкой завязался следующий разговор:
Анна: «Бабушка, почему у тебя такие тусклые глаза?»
Бабушка: «Должно быть, потому, что я уже старая».
Анна: «Ладно, но ведь ты опять потом будешь молодой».
Бабушка: «Нет, ты же знаешь, я буду все старше и старше, а потом умру».
Анна: «Ну а потом?»
Бабушка: «Потом я буду ангелом».
Анна: «И потом ты опять станешь маленьким ребеночком?»
Ребенок здесь находит благоприятный повод для предварительного разрешения одной проблемы. С некоторого времени она постоянно спрашивает мать, не получит ли она живую куклу, какого-нибудь ребеночка, например братика, после чего, конечно же, следуют вопросы о происхождении маленьких детей. Так как эти вопросы появлялись спонтанно и наобум, то родители не придавали им никакого значения и относились к ним с той же несерьезностью, с какой, казалось, задает их и сам ребенок. Так, в один прекрасный день девочка получила шутливое заверение в том, что детей приносит аист. Как-то Анна услышала другую, более серьезную версию: что дети являются ангелочками, живут на небе и аист спускает их оттуда вниз. Кажется, что эта теория стала исходной точкой для исследовательской деятельности. В разговоре с бабушкой оказалось, что эта теория способна к расширительному применению: с ее помощью можно не только с облегчением разрешить мучительную мысль о смерти, но одновременно и загадку о происхождении детей.
По-видимому, Анна говорит себе: когда человек умирает, то он становится ангелом, а потом — ребенком. Решений такого рода, которые зараз убивают двух зайцев, обыкновенно упорно придерживаются не только в науке; ребенок также не может расстаться с ними без известных потрясений. В этой простой интуиции имеются элементы учения о реинкарнации, которое, как известно, еще живо у миллионов людей.
Так же как в истории «маленького Ганса» поворотным пунктом было рождение сестренки, в этом случае им было появление братика, имевшее место, когда Анна едва достигла четырех лет. Проблема появления детей, прежде почти не затрагивавшаяся, стала теперь актуальной. Беременность матери, по-видимому, сначала оставалась незамеченной, т. е. на этот счет не наблюдалось никаких высказываний ребенка. Вечером, накануне рождения, когда у матери уже появились схватки, девочка находилась в комнате отца. Отец взял ее на колени и спросил: «Послушай-ка, что бы ты сказала, если бы сегодня ночью ты получила братика?» — «Тогда бы я его убила»,— был быстрый ответ. Выражение «убить» выглядит очень опасным, но оно, в сущности говоря, совершенно невинно, потому что «убить» и «умереть» в детском смысле означает лишь удаление (пассивное или активное) — на что, впрочем, уже многократно указывал Фрейд. Как-то я лечил пятнадцатилетнюю девушку, у которой во время анализа многократно появлялось повторяющееся наитие: ей приходила на ум «Песня о колоколе» Шиллера; она ее, правда, никогда не читала, а только однажды перелистала и могла лишь припомнить, что читала что-то «о соборе». Других подробностей она не могла припомнить;
Это место звучит так:
С собора
Тяжело и тоскливо
Колокол вызванивает
Надгробную песнь и т. д.
Ах, это супруга дорогая,
Ах, это верная мать,
Которую князь тьмы
Уводит прочь из объятий супруга, и т. д. Дочь, конечно, любит свою мать и даже отдаленно не думает о ее смерти; дело же в настоящее время обстоит так: дочь должна вместе с матерью отправиться к родственникам на пять недель; год назад мать ездила одна, дочь же (единственный и избалованный ребенок) оставалась дома вместе с отцом. В этом году «маленькую супругу» «уводят прочь» из объятий супруга, в то время как для дочурки было бы намного приятней, если бы с ребенком была разлучена «верная мать».
Поэтому «убить» в устах ребенка — вещь невинная, особенно если знать, что малышка употребляет слово «убить» совершенно promiscue[28] для всевозможных видов разрушения, удаления, уничтожения и т. д. Но все же тенденция, которая здесь выявляется, заслуживает внимания.
Роды наступили ранним утром. Когда все оставшееся после родов, а также все до единого следы крови были убраны, отец пошел в комнату, где спала Анна. Она проснулась, как только он вошел. Отец сообщил ей новость о появлении братика, что Анна восприняла с изумленным и напряженным выражением лица. Малышка бросила сначала взгляд на несколько бледную мать, а затем выказала что-то вроде смеси замешательства и недоверчивости, как если бы думала: «Что сейчас случится?» Она не обнаружила ровным счетом никакой радости по поводу новорожденного, так что родители были даже несколько разочарованы таким холодным приемом. До полудня девочка держалась вызывающе отстраненно от матери, что очень бросалось в глаза, так как обыкновенно она была очень привязана к ней. Однажды, когда мать была одна, Анна вбежала в комнату, обняла ее за шею и торопливо ей прошептала: «Ты ведь сейчас не умрешь?»
Теперь нам становится ясной часть конфликта, разыгравшегося в детской душе; теория аиста, очевидно, никогда не оказывала должного действия — в отличие от гипотезы возрождения, согласно которой когда кто-нибудь умирает, то тем самым вызывает появление ребенка. Итак, согласно теории, мама должна умереть — как же тогда Анна может с радостью встретить новорожденного, против которого восстает также и детская ревность? Поэтому девочка в подходящий момент должна убедиться: умрет мама или нет? Мама не умерла. Очевидно, вместе с этим счастливым исходом теория возрождения получает тяжелый удар. Как же теперь объяснить рождение братика и вообще происхождение детей? Была еще теория аиста, которая, правда, никогда внешне не оспаривалась, но имплицитно опровергалась предположением о возрождении[29]. К сожалению, попытки объяснения, последовавшие вслед за этим, остались сокрытыми от родителей, так как девочка на несколько недель уехала к бабушке. Как следует из сообщений последней, девочка многократно заводила разговор о теории аиста — конечно, с одобрения окружающих.
Когда Анна снова вернулась к родителям, то в момент встречи с матерью она опять выказала смущенно-недоверчивую манеру поведения, такую же, как и после рождения брата. На обоих родителей это произвело явное, хотя и необъяснимое впечатление. По отношению к новорожденному она вела себя очень мило. Тем временем появилась воспитательница, которая произвела на малышку сильное впечатление своим монашеским облачением — сначала, конечно, в высшей степени негативное: девочка во всем оказывала ей сильнейшее сопротивление. Так, например, она ни за что на свете не позволяла воспитательнице раздевать себя по вечерам и укладывать в постель. Вскоре выяснилось, откуда шло такое сопротивление: однажды Анна гневно закричала на воспитательницу у кроватки братика: «Это не твой братик, он — мой!» Но постепенно она смирилась с воспитательницей и сама начала играть в воспитательницу: она затребовала себе чепчик и фартук и «ухаживала» то за братиком, то за своими куклами. Но несомненным было элегическое, мечтательное настроение — в противоположность прежним временам. Анна часто подолгу сидела под столом и начинала напевать и рифмовать длинные истории, которые отчасти были непонятными, отчасти, однако, содержали фантастические желания на тему «воспитательницы» («Я — воспитательница из ордена Зеленого Креста») и отчасти это были явно болезненные чувства, которые ждали своего выражения.
Здесь мы встречаемся с важным свидетельством о жизни малышки: речь идет о грезах, даже о зачатках поэзии, о приступах чего-то элегического. Все это такие вещи, с которыми мы обыкновенно сталкиваемся только на последующих ступенях жизни, а именно в то время, когда человек (в юношеском возрасте) склоняется к тому, чтобы разорвать узы семьи и самостоятельно вступить в жизнь, но внутренне он все еще осторожничает и удерживается ностальгическим чувством по теплу родительского стойла. Как раз в это время он начинает создавать поэтические фантазии, связанные с тем, чего недостает, и призванные компенсировать исход. На первый взгляд может показаться парадоксальным сближение психологии четырехлетней девочки с психологией пубертатного возраста; однако родство состоит не в возрасте, а в механизме. Элегические грезы выражают то, что часть любви, которая прежде принадлежала реальным объектам и должна была им принадлежать, интровертируется, т. е. направляется внутрь, в субъект, и там порождает преувеличенную деятельность фантазии[30]. Но откуда происходит эта интроверсия? Действительно ли она является психологическим явлением, свойственным этому возрасту? Или она обязана своим возникновением какому-нибудь конфликту?
Это выясняется в ходе следующих событий. Зачастую случается так, что Анна не слушается мать. Она становится упрямой и говорит: «Я опять поеду к бабуле!»
Мать: «Мне будет очень грустно, если ты опять уедешь». Анна: «Да, но ведь у тебя же есть братик». Воздействуя на мать, малышка своими угрозами опять уехать показывает, куда, собственно говоря, она целит: ей, очевидно, хотелось бы услышать, что думает мать по поводу ее проекта, т. е. как мать вообще относится к ней и не лишил ли ее братик материнской привязанности. Однако нельзя эту маленькую каверзу принимать на веру. Ведь девочка, собственно, могла видеть и чувствовать, что она ни в чем существенном не дискриминируется матерью, несмотря на существование братика. Поэтому упрек, который она quasi[31] делает матери, необоснован, он выдает себя несколько аффектированным тоном, что не ускользает от чуткого уха. Подобный тон нередко можно услышать и у взрослых. При таком недвусмысленном тоне ожидают несерьезного к себе отношения и поэтому вынуждены его усиливать. Упрек как таковой мать также не должна принимать всерьез, ибо он лишь предвестник других, более сильных случаев сопротивления. Вскоре после только что приведенной беседы имела место следующая сцена:
Мать: «Иди сюда, мы сейчас пойдем в сад!»
Анна: «Ты врешь, смотри, если ты сказала неправду!»
Мать: «Что на тебя нашло? Ведь я говорю правду!»
Анна: «Нет, ты говоришь неправду».
Мать: «Ну, так ты увидишь, что я говорю правду, мы сейчас пойдем в сад».
Анна: «Правда? Это точно? Ты не врешь?»
Сцены подобного рода повторялись несколько раз. На этот раз тон был резким и настоятельным, и к тому же акцент на слове «врать» выдавал что-то совершенно особенное, так что родители даже не поняли, поскольку поначалу придавали спонтанным выражениям ребенка слишком малое значение. Они делали не более того, что в общем воспитание делает ех officio[32]. К детям обычно прислушиваются очень мало и обращаются с ними (на всех возрастных ступенях) во всех существенных вопросах как с невменяемыми, но во всем несущественном их дрессируют до автоматического совершенства. За сопротивлением всегда лежит какой-то вопрос, какой-то конфликт — и мы знаем об этом в другое время и при других обстоятельствах. Но мы обычно забываем увязать услышанное с сопротивлением. Так, например, в другой раз Анна поставила перед матерью трудные вопросы:
Анна: «Я хотела бы стать воспитательницей, когда буду большой».
Мать: «Я тоже этого хотела, когда была еще ребенком».
Анна: «Да, так почему же ты тогда не стала?»
Мать: «Ну, потому что я стала мамой, вот я и должна воспитывать детей».
Анна (задумчиво): «Так что, я буду другой женщиной, не такой, как ты? Тогда я буду жить в другом месте? Буду я тогда с тобой разговаривать?»
Ответ матери опять показывает, куда, собственно, метит ребенок[33]: Анне, очевидно, хотелось бы тоже иметь ребеночка, чтобы его «воспитывать»,— точно так же, как его имеет сестра-воспитательница. Ведь совершенно ясно, откуда у сестры-воспитательницы ребеночек; и Анна сможет получить ребеночка, когда будет большой. Почему же мать тогда не стала просто воспитательницей? Иными словами, откуда же у нее ребенок, если он ей достался не так, как сестре-воспитательнице? Иметь ребенка так, как его имеет сестра, Анна тоже могла бы, однако совершенно непонятно, как это могло бы осуществиться в будущем, т. е. как она могла бы уподобиться матери в получении ребенка. Отсюда и возникает задумчивый вопрос: «А, тогда я буду другой женщиной, не такой, как ты?» И буду ли я во всех отношениях другой? С теорией аиста совершенно ничего не ясно, с теорией смерти — точно так же, значит, ребенка получают так, как его, например, получила воспитательница. Таким естественным путем она его, конечно, могла бы получить, но как же тогда обстоит дело с матерью, которая не является воспитательницей, но все же имеет ребенка? Исходя из этого, Анна задает такой вопрос: «Почему же ты тогда не стала воспитательницей?» (scilicet[34] ты получила ребенка напрямую?). Этот своеобразный косвенный способ в постановке вопроса типичен и, вероятно, связан с неясностью в понимании проблемы, если мы не предполагаем некоторой «дипломатической неопределенности», которая диктуется уклонением от прямой постановки вопроса.
Очевидно, что мы стоим перед вопросом: «Откуда берется ребенок?» Его не принес аист, мама не умерла, она не получила его и как сестра. Ведь Анна уже раньше спрашивала отца и дозналась, что детей приносит аист; но это решительно не так — на этот счет она никогда не заблуждалась. Значит, папа и мама лгут, да и все другие — тоже. Таким образом немедленно объясняется ее недоверчивое отношение к родам и ее упреки матери. Это объясняет еще и другое, а именно элегическую мечтательность, которую мы свели к частичной интроверсии. Теперь мы знаем, какого реального объекта должна была лишиться ее любовь — и интровертироваться, как потерявшая объектную привязанность: это —родители, которые ей наврали и не желают говорить правду. (Что же это тогда должно быть, если об этом нельзя сказать? Что при этом происходит? Примерно так же чуть позже будут звучать вопросы ребенка, которые надо читать между строк. Ответ таков: это, должно быть, что-то такое, что должно быть сокрытым, может быть даже, это что-то опасное.) Не удается также и попытка вызвать на разговор мать и выманить у нее правду с помощью каверзных вопросов; таким образом, сопротивление противопоставляется сопротивлению и наступает интроверсия любви. Разумеется, способность к сублимации развита у четырехлетнего ребенка еще очень слабо, так что она, вероятно, в состоянии оказать лишь симптоматические услуги. Поэтому чувство обращается к другой компенсации, а именно к оставленным уже инфантильным формам принуждения к любви, из которых самым излюбленным является ночной рев и призывание матери. Это уже усердно практиковалось и использовалось на первом году жизни. Сейчас это вновь возвращается, будучи, правда, мотивированным в соответствии с возрастной ступенью и оснащенным свежими впечатлениями. <...>
К. Хорни
КУЛЬТУРА И НЕВРОЗ[35]
Анализ любого человека ставит новые проблемы даже перед самым опытным аналитиком. Работая с каждым новым пациентом, аналитик сталкивается с индивидуальными трудностями, с отношениями, которые трудно выявить и осознать и еще труднее объяснить, с реакциями, которые весьма далеки от тех, что можно понять с первого взгляда. Если принять во внимание всю сложность структуры невротического характера, как она была описана в предыдущих главах, и множество привходящих факторов, такое разнообразие неудивительно. Различия в наследственности и тех переживаниях, которые испытал человек за свою жизнь, особенно в детстве, вызывают кажущееся бесконечным разнообразие, в конструкции вовлеченных факторов.
Но, как указывалось вначале, несмотря на все эти индивидуальные вариации, конфликты, играющие решающую роль в возникновении невроза, практически всегда одни и те же. В целом это те же самые конфликты, которым также подвержен здоровый человек в нашей культуре. Стало уже до некоторой степени трюизмом говорить о том, что невозможно провести четкое различие между неврозом и нормой, но может оказаться полезным повторить его еще раз. Многие читатели, столкнувшись с конфликтами и отношениями, о которых они знают из собственного опыта, могут спросить себя: невротик я или нет? Наиболее достоверный критерий состоит в том, ощущает или нет человек препятствия, создаваемые его конфликтами, может ли он правильно воспринимать и преодолевать их. Когда мы осознаем, что в нашей культуре невротики движимы теми же самыми основными конфликтами, которым также подвержен нормальный человек, хотя и в меньшей степени, мы снова сталкиваемся с вопросом, поднятым вначале: какие условия в нашей культуре ответственны за то, что неврозы сосредоточиваются вокруг тех специфических конфликтов, которые я описала, а не вокруг других?
Фрейд лишь вскользь коснулся данной проблемы; обратной стороной его биологической ориентации является отсутствие социологической ориентации, и, таким образом, он склонен объяснять социальные явления в основном биологическими факторами (теория либидо). Эта тенденция привела психоаналитических исследователей к убеждению в том, например, что войны вызываются действием инстинкта смерти, что корни нашей нынешней экономической системы лежат в анально-эротических влечениях, что причину того/почему машинный век не начался две тысячи лет тому назад, следует искать в нарциссизме этого периода.
Фрейд рассматривает культуру не как результат сложного социального процесса, а главным образом как продукт биологических влечений, которые вытесняются или сублимируются, и в результате против них выстраиваются реактивные образования. Чем полнее вытеснение этих влечений, тем выше культурное развитие. Так как способность к сублимации ограничена и так как интенсивное вытеснение примитивных влечений без сублимации может вести к неврозу, развитие цивилизации неизбежно должно вызывать усиление неврозов. Неврозы являются той ценой, которую приходится платить человечеству за культурное развитие.
Подразумеваемой теоретической предпосылкой, лежащей в основании этого хода мыслей, является вера в существование биологически детерминированной человеческой природы, или, точнее, вера в то, что оральные, анальные, генитальные и агрессивные влечения имеют место у всех людей и примерно одинаковы в количественном отношении. Вариации в строении характера от индивида к индивиду, как и от культуры к культуре обусловливаются тогда различной интенсивностью необходимого вытеснения, с дополнительной оговоркой, что такое вытеснение воздействует на различные виды влечений в разной степени.
Исторические и антропологические данные не подтверждают такой прямой связи между уровнем развития культуры и вытеснением сексуальных или агрессивных влечений. Ошибка заключается главным образом в допущении количественной вместо качественной связи. Связь существует не между долей вытеснения и объемом культуры, а между характером (качеством) индивидуальных конфликтов и характером (качеством) трудностей, порождаемых культурой. Нельзя игнорировать количественный фактор, но его можно оценить лишь в контексте всей структуры.
Существуют определенные характерные грудности, неотъемлемо присущие нашей культуре, которое отражаются в виде конфликтов в жизни каждого человека и которые, накапливаясь могут приводить к образованию неврозов. Так как я не являюсь социологом, то лишь кратко выделю основные тенденции, которые имеют отношение к проблеме невроза и культуры. Современная культура экономически основывается на принципе индивидуального соперничества. Отдельному человеку приходится бороться с другими представителями той же группы, приходится брать верх над ними и нередко «отталкивать» в сторону. Превосходство одного нередко означает неудачу для другого. Психологическим результатом такой ситуации является смутная враждебная напряженность между людьми. Каждый представляет собой реального или потенциального соперника для любого другого. Эта ситуация вполне очевидна для членов одной профессиональной группы, независимо от стремлений быть справедливым или от попыток замаскировать соперничество вежливым обращением. Однако следует подчеркнуть, что соперничеством и потенциальной враждебностью, которая ей сопутствует, проникнуты все человеческие отношения. Соревновательность является одним из господствующих факторов в социальных отношениях. Соперничество присутствует в отношениях мужчин с мужчинами, женщин с женщинами, и безотносительно к тому, что является поводом для него — популярность, компетентность, привлекательность или любое другое социально значимое качество, — оно крайне ухудшает возможности прочной дружбы. Оно так же, как уже указывалось, нарушает отношения между мужчинами и женщинами не только в выборе партнера, но в плане борьбы с ним за превосходство. Оно пронизывает школьную жизнь. И, возможно, самое главное, оно пронизывает семейную ситуацию, так что, как правило, ребенку прививают зародыш соперничества с первых лет жизни. Соперничество между отцом и сыном, матерью и дочерью, одним и другим ребенком не является общим человеческим феноменом, это лишь реакция на культурно обусловленные воздействия. Одним из великих достижений Фрейда остается то, что он открыл роль соперничества в семье, что нашло свое выражение в понятии Эдипова комплекса и в других гипотезах. Однако следует добавить, что соперничество само по себе не является биологически обусловленным, а является результатом данных культурных условий и, более того, не только семейная ситуация порождает соперничество, но оно стимулируется начиная с колыбели вплоть до могилы.
Потенциальное враждебное напряжение между людьми приводит в результате к постоянному порождению страха — страха потенциальной враждебности со стороны других, усиленного страхом мести за собственную враждебность. Другим важным источником страха у нормального человека является перспектива неудачи. Страх неудачи вполне реален и потому, что в общем шансы потерпеть неудачу намного больше шансов достичь успеха, и потому, что неудачи в обществе, основанном на соперничестве, влекут за собой реальную фрустрацию потребностей. Они означают не только экономическую небезопасность, но также потерю престижа и все виды эмоциональных переживаний неудачи.
Еще одной причиной того, почему успех становится такой манящей мечтой, является его воздействие на наше чувство самоуважения. Другие нас оценивают не только по степени нашего успеха; волей-неволей наша собственная самооценка следует по тому же пути. Согласно существующим идеологиям, успех отражает неотъемлемо присущие нам заслуги, или, на религиозном языке, является видимым воплощением Божьей милости; в действительности он зависит от многих факторов, не поддающихся нашему управлению, — случайных обстоятельств, чьей-то недобросовестности и т. п. Тем не менее под давлением существующей идеологии даже абсолютно нормальный человек считает, что его значимость напрямую связана с успехом, сопутствующим ему. Нет надобности говорить о том, что это создает шаткую основу для самоуважения.
Все эти факторы вместе — соперничество и сопутствующие ему потенциальные враждебные отношения между людьми, страхи, сниженное самоуважение — в психологическом плане приводят к тому, что человек чувствует себя изолированным. Даже когда у него много друзей и он счастлив в браке, эмоционально он все же изолирован. Эмоциональную изоляцию выносить трудно любому человеку, однако она становится бедствием, если совпадает с мрачными предчувствиями и опасениями на свой счет.
Именно такая ситуация вызывает у нормального современного человека ярко выраженную потребность в любви и привязанности как своего рода лекарстве. Получение любви и расположения способствует тому, что у него ослабевает чувство изолированности, угрозы враждебного отношения и растет уверенность в себе. Так как это соответствует жизненно важной потребности, роль любви переоценивается в нашей культуре. Она становится призрачной мечтой — подобно успеху, — несущей с собой иллюзию того, что является решением всех проблем. Любовь сама по себе не иллюзия, несмотря на то что в нашей культуре она чаще всего служит ширмой для удовлетворения желаний, не имеющих с ней ничего общего; но она превращается в иллюзию, так как мы ждем от нее намного больше того, что она в состоянии дать. И идеологический упор, который мы делаем на любовь, служит сокрытию тех факторов, которые порождают нашу чрезмерную в ней потребность. Отсюда человек — а я все еще имею в виду обычного человека — стоит перед дилеммой, суть которой в огромной потребности в любви и привязанности, с одной стороны, и трудности ее достижения — с другой.
Такая ситуация дает обильную почву для развития неврозов. Те же самые культурные факторы, которые влияют на нормального человека и которые приводят к колеблющемуся самоуважению, потенциальной враждебной напряженности, тяжелым предчувствиям, соперничеству, порождающему страх и враждебность, усиливают потребность в приносящих удовлетворение личных отношениях, — те же факторы воздействуют на невротика в большей степени. Те же самые результаты оказываются гораздо более глубокими, приводя к краху чувства собственного достоинства, разрушительным стремлениям, тревожности, усилению соперничества, порождающему тревожность и деструктивные импульсы, и к обостренной потребности в любви и привязанности.
Когда мы вспоминаем, что в каждом неврозе имеют место противоречивые тенденции, которые невротик не способен примирить, возникает вопрос о том, нет ли определенных сходных противоречий в нашей культуре, которые лежат в основе типичных невротических конфликтов. Задачей социологов будет исследование и описание этих культурных противоречий. Мне же здесь достаточно кратко и схематично указать на некоторые главные противоречивые тенденции.
Первое противоречие, о котором следует упомянуть, — это противоречие между соперничеством и успехом, с одной стороны, и братской любовью и человечностью — с другой. С одной стороны, все делается для достижения успеха, а это означает, что мы должны быть не только напористыми, но и агрессивными, способными оттолкнуть других с дороги. С другой стороны, мы глубоко впитали христианские идеалы, утверждающие, что эгоистично хотеть чего-либо для себя, а должно быть смиренными, подставлять другую щеку, быть уступчивыми. Для этого противоречия есть лишь два решения в рамках нормы: всерьез следовать одному из этих стремлений и отказаться от другого или серьезно воспринимать оба этих стремления и в результате испытывать серьезные внутренние запреты в отношении того и другого.
Вторым является противоречие между стимуляцией наших потребностей и фактическими препятствиями на пути их удовлетворения. По экономическим причинам в нашей культуре потребности постоянно стимулируются такими средствами, как реклама, «демонстрация образцов потребительства», идеал «быть на одном уровне с Джонсами». Однако для огромного большинства реальное осуществление этих потребностей жестко ограничено. Психологическое следствие для человека состоит в постоянном разрыве между желаниями и их осуществлением.
Существует еще одно противоречие между утверждаемой свободой человека и всеми его фактическими ограничениями. Общество говорит его члену, что он свободен, независим, может строить свою жизнь в соответствии со своей свободной волей; «великая игра жизни» открыта для него, и он может получить то, что хочет, если он деятелен и энергичен. В действительности для большинства людей все эти возможности ограничены. Шутливое выражение о том, что родителей не выбирают, можно распространить на жизнь в целом — на выбор работы, форм отдыха, друга. В итоге человек колеблется между ощущением безграничной власти в определении собственной судьбы и ощущением полнейшей беспомощности.
Эти противоречия, заложенные в нашей культуре, представляют собой в точности те конфликты, которые невротик отчаянно пытается примирить: склонность к агрессивности и тенденцию уступать; чрезмерные притязания и страх никогда ничего не получить; стремление к самовозвеличиванию и ощущение личной беспомощности. Отличие от нормы имеет чисто количественный характер. В то время как нормальный человек способен преодолевать трудности без ущерба для своей личности, у невротика все конфликты усиливаются до такой степени, что делают какое-либо удовлетворительное решение невозможным.
Представляется, что невротиком может стать такой человек, который пережил обусловленные культурой трудности в обостренной форме, преломив их главным образом через сферу детских переживаний, и вследствие этого оказался неспособен их разрешить или разрешил их ценой большого ущерба для своей личности. Мы могли бы назвать его пасынком нашей культуры.
К. Хорни
КОНФЛИКТЫ МАТЕРИНСТВА[36]
(Доклад, представленный на заседании Африканской Ортопсихиатрической Ассоциации в 1933 году)
В течение последних 30-40 лет делались самые контрастные оценки педагогических способностей, присущих матерям. Около тридцати лет назад материнский инстинкт считался безошибочным наставником при воспитании ребенка. Когда нам доказали, что это не соответствует действительности, то мы столь же страстно уцепились за идею специальной теоретической подготовки. К несчастью, вооруженность научными знаниями о том, как воспитывать, оказалась столь же надежной гарантией против неудач, как и ранее материнский инстинкт. И теперь мы наполовину готовы вернуться к прежним надеждам на эмоциональную составляющую отношений мать — ребенок. Однако, на этот раз, уже не с точки зрения достаточно туманных представлений, что во всем надо полагаться на инстинкт, а с вполне определенным вопросом: какие именно факторы могут повредить желательной материнской позиции, и из каких источников они берут свое начало?
Не пытаясь обсуждать все многообразие конфликтов, с которыми мы встречаемся при анализе матерей, я постараюсь представить здесь только один особый тип конфликтов, в котором отношения матери с родителями находят отражение в ее установке по отношению к детям. Я вспоминаю одну женщину, которая обратилась ко мне в 35 лет. Она была учительницей, не обиженной интеллектом и способностями, с яркими проявлениями индивидуальности, и в целом производила впечатление уравновешенного человека. Одна из двух ее проблем касалась умеренной депрессии, которой она страдала с тех пор, как узнала, что у мужа есть и другая женщина. Сама она была женщиной строгих правил, нашедших свое подкрепление в выборе образования и профессии, но она исповедовала и старалась развивать у себя терпимость к другим, и поэтому ее естественная враждебная реакция на сознательном уровне была для нее неприемлема. Однако утрата доверия к мужу сказалась на ее отношении к жизни вообще и держала ее в своих сетях. Другая проблема касалась ее тринадцатилетнего сына, страдавшего от жестокого невроза навязчивости и от приступов тревоги, которые, как показал анализ ребенка, имели отношение к его необыкновенной привязанности к матери. В процессе терапии обе эти проблемы были удовлетворительно разрешены. Через пять лет пациентка вновь обратилась ко мне, но на этот раз с трудностями, которые остались невскрытыми в первый период лечения. Она заметила, что некоторые из ее учеников выказывали более чем нежные чувства к ней: фактически, для нее было очевидно, что определенные мальчики страстно влюбились в нее, и она спрашивала себя, есть ли в ней что-то такое, что вызвало такую любовь и страсть. Одновременно она чувствовала себя виноватой перед этими учениками. Она упрекала себя в том, что невольно проявляла какие-то ответные чувства, и предавалась жестоким самообвинениям. Она была абсолютно убеждена, что я буду осуждать ее, и отнеслась к отсутствию осуждения недоверчиво. Я старалась разуверить ее, говоря, что в ее ситуации нет ничего необычного: для того чтобы так интенсивно работать и делать преподавание действительно прекрасным и творческим, надо, естественно, вкладывать в это всю свою душу. Это объяснение не разубедило ее, и нам пришлось искать более глубокие источники ее отношений с учениками.
В конце концов вот что было выявлено при анализе. Во-первых, стала яснее сексуальная основа ее собственных чувств. Один из мальчиков последовал за ней в город, где она проходила психоанализ, и она действительно влюбилась в этого двадцатилетнего юношу. Было довольно странно видеть эту уравновешенную и сдержанную женщину, сражающуюся с собой и со мной, борющуюся против желания иметь любовные отношения с относительно незрелым юношей и разрушающей все условные границы, которые, как она думала, были единственной помехой любви.
А затем оказалось, что ее любовь на самом деле не относится непосредственно к этому юноше. Этот мальчик, как и другие до него, явно воспроизводил для нее более ранний образ ее отца. Все эти мальчики обладали вполне определенными физическими чертами и ментальностью, напоминавшей ей отца, и в ее сновидениях они и отец часто оказывались как бы одним и тем же человеком.
В результате анализа пациентка впервые стала осознавать, что за довольно горьким противостоянием отцу в подростковом возрасте скрывалась глубокая и страстная любовь к нему.
В случае фиксации на отце субъект обычно выказывает явное предпочтение мужчинам постарше, потому что они сильнее и легче наводят на мысль об отце. В этом случае отношения детских лет были инвертированы. Ее подсознательные попытки разрешить проблему фактически приняли такую фантастическую форму: *Я уже не маленький ребенок, который не может добиться любви своего недостижимого отца. Но если я большая, пусть он будет маленьким, тогда я смогу быть матерью, а мой отец будет моим сыном». Она вспомнила, что когда отец умирал, ей хотелось лечь рядом с ним и прижать его к груди, как сделала бы мать со своим ребенком.
Дальнейший анализ выявил, что чувство к этим юношам представляло собой только вторую фазу перенесения на них ее любви к отцу. Ее сын был первым реципиентом этой трансфер-ной любви, которая затем была обращена на учеников, ровесников ее сына, чтобы отвлечь ее сознание от концентрации на ин-цестуозном объекте. Ее любовь к ученику была бегством или вторичной формой любви к сыну, который первоначально представлял для нее реальное воплощение ее отца. И как только она осознала страсть к этому другому мальчику, огромное напряжение, которое она чувствовала по отношению к сыну, ослабело. До этого времени, находясь в разлуке с сыном, она настаивала, чтобы он писал ей каждый день, иначе она будет ужасно тосковать. Когда ее охватила страсть к другому мальчику, эмоциональная напряженность отношений с сыном немедленно ослабела, что доказывает, насколько этот мальчик и другие до него были для нее на самом деле лишь заменой сына. Ее муж — тоже моложе ее, был как личность гораздо слабее, и ее отношение к нему также имело отчетливый характер диады «мать—сын». Эмоциональная привязанность к мужу исчезла у нее, как только родился сын. Фактически, именно эмоциональная перегруженность ее отношения к сыну и создала у последнего жестокий невроз навязчивости в начале пубертата.
Одна из основных психоаналитических концепций состоит в том, что сексуальность возникает не в пубертате, а человек обладает этим качеством изначально, с рождения, и, следовательно, даже самая ранняя любовь всегда сексуально окрашена. Как мы знаем из многочисленных наблюдений, в том числе — из мира животных, сексуальность означает взаимную привлекательность полов. У человека в детстве она выражается в том, что дочь инстинктивно чувствует большее влечение к отцу, а сын к матери. Одновременно с этим психоанализ показывает, что детское соперничество и ревность по отношению к родителю того же пола во многом ответственны за конфликты взрослого человека. В описанном выше случае мы видели, как трагически, пройдя через три поколения, может развиваться такой конфликт.
В моей практике было пять случаев такого переноса любви с отца на сына. Этот клинический опыт показывает, что воскрешение чувств к отцу обычно остается бессознательным. Сексуальная природа чувства к сыну сознавалась пациентками только в двух случаях (обычно осознается только высокий эмоциональный накал отношений мать—сын). Чтобы понять специфику таких отношений, нужно признать, что по самой своей природе они вообще не могут быть гладкими. На них переносятся не только инцестуозные элементы инфантильных сексуально окрашенных отношений к отцу, но и элементы враждебности, неизбежно связанные с этими отношениями. Определенный остаток детских враждебных чувств неизбежен, как результат в равной степени неизбежных аффектов, вызванных в свое время ревностью, фрустрацией и чувством вины. Если чувства к отцу переносятся на сына во всей своей полноте, то сын воспринимает не только любовь, но и застарелую враждебность. Как правило, оба чувства вытесняются. Одна из форм проявления конфликта любви и ненависти — это сверхзаботливое отношение к ребенку. Таким матерям постоянно кажется, что их чаду угрожает напасть. Малыш может заболеть, подцепить заразу, стать жертвой несчастного случая. Они буквально фанатичны в своей заботе. Женщина, которую мы обсуждали (защищая себя от осознания конфликта), просто захлебывалась хлопотами о сыне, которому ужасы, конечно же, грозили со всех сторон. Когда он был маленьким, все вокруг него должно было быть стерильным. Позже, при малейшей незадаче с ним она не выходила на работу и бросалась его опекать.
В других подобных случаях матери не осмеливались даже дотрагиваться до сыночка, боясь ему чем-либо навредить. Две мамы, о которых уместно здесь вспомнить, нанимали няню для сыновей, хотя это было им и
Дата добавления: 2015-03-03; просмотров: 995;