ИСТОРИЯ ВСЕМИРНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 97 страница. Общие для всей Нусантары процессы культурного обособления сказались и на распространении малайского литературного языка: например

Общие для всей Нусантары процессы культурного обособления сказались и на распространении малайского литературного языка: например, в северосуматранском султанате Аче, где в XVII в. литература существовала только на малайском, в XIX в. существует уже мусульманская комментаторская и нарративная литература на ачехском языке, причем часть произведений этой литературы — переводы с малайского (в бугийской и макассарской литературе XIX в. переводы с малайского составляли процент не менее значительный), другие же произведения на ачехском языке не имеют как будто малайских прототипов («Хикаят Мычуко» о происхождении традиционной шапочки индонезийского мусульманина или «Хикаят Пыдыэнг», в котором пророк Али по ошибке заподозривает в измене свою жену Фатьму, услыхав, как она разговаривает за стеной с его собственным мечом). При этом, однако, активизация литературы на ачехском языке не мешает появлению в Аче такого, например, малайского памятника, как «Адат Аче», принявшего свой окончательный вид в начале XIX в., равно как и устойчивая летописная традиция на бугийском языке не мешает бугийским правителям прибегать к услугам малайскоязычного летописца. Как в районах с коренным малайским населением (Малаккский полуостров, Восточная и Западная Суматра), так и в более пестрых в национальном отношении прибрежных городах Калимантана или Молуккских островов продолжают создаваться в первой половине XIX в. литературные памятники на малайском языке. Малайская литература находит читателей и «вербует» авторов и в яванской среде — недаром среди малайских рукописей мы находим множество списков, изготовленных в Батавии, равно как в Черибоне, Семаранге, Демаке и даже в Памекасане (Мадура), а в соответствующих каталогах их описания снабжены зачастую пометками: «яванизированный малайский язык», «обилие батавских и голландских словечек», «очень плохой малайский с Явы».

В первой половине XIX в. в замедленном темпе продолжается наметившееся в XVI—XVII вв. распространение малайского литературного языка на обширной территории Нусантары, и отступив на одних участках, он добился некоторых успехов на других с тем, чтобы перейти к широкому наступлению во второй половине XIX в. Этому немало способствовало то, что малайский литературный язык продолжал оставаться для Нусантары языком ислама, ставшего преобладающей религией в прибрежных городах как Малаккского полуострова, так и всего архипелага, — обстоятельство, положительно влиявшее на статус «простого (низкого) малайского языка», распространенного в качестве lingua franca в тех же прибрежных районах страны. Малайский язык использовался и европейцами по мере их укрепления в Нусантаре в качестве языка-посредника всего островного мира. Одновременно множится и число произведений, написанных в XIX в. на этом языке — от произведений на «невыносимом малайском» до письменных памятников, которые по стилю немногим уступают признанным образцам классической малайской литературы XVII в.

Длительное время малайская литература XIX в. характеризовалась как литература, находящаяся в состоянии застоя, объяснявшегося то засилием мусульманской схоластики, то стагнацией местного общества, то грубым вмешательством колонизаторов в экономическую, политическую и культурную жизнь Нусантары. Действительно, в первой половине XIX в. продолжают распространяться традиционнейшие памятники классической малайской литературы — богословские и мистические трактаты, жития, дидактическая литература, романические хикаяты и шаиры, исторические сочинения. Наряду с ними в русле традиции создаются и новые произведения. Так, романический «Шаир об Абду-л-Мулуке», написанный по некоторым сведениям в 1846 г., с равным успехом мог бы появиться и на сто лет раньше, а «Силсилах Раджа-Раджа Бруней» (законч. в 1807 г.) ни в чем не уступает генеалогиям малаккских раджей XVI в. Однако в других малайскоязычных памятниках первой половины XIX в. намечается некоторое накопление нового, заметное и в яванской или балийской литературе. Так, снижение стиля и бытовизм романического «Шаир Силамбари» в редакции 1821 г. позволяет говорить о балладной его окраске, а сугубый историзм «Хикаят Негри Джохор» свидетельствует о том, что малайская историография без толчков извне следует от культа

669

царских предков к «культу факта», но подтвердить эти выводы можно только методическим сопоставлением этих памятников с другими произведениями соответствующих жанров как начала XIX в., так и предшествующего периода.

Многие литературные памятники интересующего нас периода известны преимущественно по лаконичным описаниям рукописей. Можно только гадать, что восприняли от бабадов, а что от малайской традиционной историографии малайскоязычные общие истории Явы — «Чеританья Махараджа Янг Дахулу Ди-Танах Джава» (1837 г.) или «Саласилах Раджа-Раджа Ди-Танах Джава» (список 1813 г.), равно как местная (и тем самым еще более интересная) «Дафтар Седжарах Черебон» (список 1819 г.). Неизвестно заключают ли в себе новое видение мира такие интереснейшие по теме исторические шаиры, как «Шаир Инггерис Меньеранг Кота» о военных действиях на Западной Яве в 1811 г., «Шаир Баба Конг Сит», описывающий поимку в 1842 г. крупного китайского контрабандиста, или «Шаир Перанг Ментенг», который посвящен истории покорения Палембанга в 1819—1821 гг. и по мнению Х. Хойкаса, «может быть назван сатирическим по степени своей ненависти к голландцам». Нельзя не сожалеть о том, что до сих пор не исследована книга Туанку Имама Бонджола, вожака мусульманских повстанцев. С уверенностью можно говорить пока лишь о сравнительно немногочисленных пионерах просветительского направления, писавших на малайском языке и принадлежавших к своеобразной индо-мусульманской диаспоре, из которой формировалось местное образованное сословие — секретарей, переводчиков и грамотеев — мунши. К той части этого сословия относился, в частности, Ахмад Риджалуддин бин Хаким Лонг Факир Канду (род. ок. 1780), автор «Хикаят перинтах негри Бенггала» — путевых заметок, в которых он стремится передать свои впечатления от европеизированной по сравнению с его родным Пенангом Калькутты, где он побывал в 1810 г. Грозным, но справедливым правителем, положившим конец произволу яванских раджей и открывшим поле деятельности для купечества, выступает Г. В. Дандельс в «Хикаят Мерескалк», принадлежащем перу Абдуллы бин Мухаммада Абу Бакара Раджи Болдархана ибн шейха Ибрахима Мисри, уроженца Понтианака (Калимантан).

Эти авторы начала XIX в. принадлежат к тому же кругу, что и наиболее известный малайский просветитель Абдулла бин Абдулкадир Мунши (1796—1854), наполовину араб и наполовину тамил, то есть он был обязан своим происхождением двум народам, сыгравшим важную роль в процессе аккультурации Нусантары. Как и для многих других авторов, писавших по-малайски, малайский язык не был для него родным. С колыбели Абдулла был предназначен к тому, чтобы идти стезей книжника, учителя, толмача, по которой шел уже его отец. С юношеских лет сознавая себя иностранцем и представителем образованного сословия, он не мог не смотреть со стороны на современное ему малайское общество, не мог не ощущать в отношении к нему известного отчуждения — состояния творческого и как правило пессимистического. Решающую роль в биографии Абдуллы сыграло то, что его родители жили в Малакке — городе, ставшем в 1811 гг. резиденцией Рэффлза, которым готовилось в это время вторжение на Яву. Один из девяти (!) уроженцев Малакки, знавших малайскую грамоту, Абдулла естественно становится письмоводителем Рэффлза, затем преподает малайский язык английским и американским миссионерам, потом помогает английским ученым, работающим над описанием Малайи, и так шаг за шагом оказывается на пороге малайского Просвещения.

Как это нередко случалось на Востоке, западные веяния часто были внелитературными и сказались более в расширении тематики произведений, чем в изменении их структуры. Мы не знаем, насколько Абдулла был знаком с английской литературой, помимо тех частей из священного писания, учебников или «Маленького Генри и его няни», которые он переводил по просьбе миссионеров, — во всяком случае, соответствующие упоминания отсутствуют в его сочинениях, и сами они не несут на себе печати влияния западной литературы. В то же время «Кисах Пелаяран Абдуллах Ка-Келантан» (1838), «Хикаят Абдуллах» (1848) и неоконченные записки о путешествии в Джидду, где Абдулла скончался, не добравшись до цели своего путешествия — Мекки, удивительны в контексте малайской литературы XIX в. именно широтой своей тематики — распорядок занятий Рэффлза и малайская народная демонология, собрания китайских тайных обществ и закладка Англо-китайского колледжа в Малакке, жизнь аборигенов малаккских джунглей и невиданные дотоле в Малакке фотографический аппарат или суд присяжных — все привлекает внимание автора, описывается и обсуждается в его «Хикаят Абдуллах». Волнение этого первого малайского «репортера без газеты» буквально передается нам, когда он с сокрушением упоминает о состоявшейся за запертыми дверьми беседе Рэффлза с малайским царевичем Тенгку Лонгом и восклицает: «И если бы вдруг

670

мне стала известна тайна их беседы, разумеется, я сообщил бы о ней в этом хикаяте!».

В книгах Абдуллы содержится не столь уж мало метких и язвительных характеристик английских должностных лиц и миссионеров, описываются пьянки английских матросов и безделье чиновников, и даже своему кумиру Рэффлзу автор не спускает политических промахов при всей своей приверженности к англо-саксонской культуре и правопорядку — единственному известному ему типу рационального отношения к жизни, которое он стремился донести до своих соотечественников, попавших, по его словам, под власть иноземцев из-за тирании своих государей и невежества народных масс. Отсюда и характерный для Абдуллы, как и для многих азиатских просветителей, культ печатного слова, кажущегося ему панацеей от невежества.

Просветительский радикализм Абдуллы, его незаурядная наблюдательность и эмоциональность, изрядное количество точных и ярких описаний реальной действительности отличают его «Хикаят Абдуллах», представляющий собой скорее мемуары или летопись пережитых им событий, поскольку автор выступает в своей книге более в качестве наблюдателя и моралиста, чем в качестве главного героя произведения.

В своей филологической деятельности Абдулла напоминает столь непохожего на него в остальном Ронгговарсито: он выступает в качестве издателя средневековых литературных памятников «Седжарах Мелаю» и «Китаб Адат Сегала Раджа-Раджа Мелаю...», чрезвычайно ценимых им за их язык, переводит на малайский с тамильского языка «Панчатантру». Характерно, что проза самого Абдуллы сбивается то на повествовательный стиль «Седжарах Мелаю», то на дидактику «Таджу-с-Салатин» (XVII в.), которую он рекомендовал малайским раджам в качестве примера наряду с западными общественно-политическими прописями.

Таким образом, первая половина XIX в., знаменовавшаяся в Нусантаре закреплением голландского и внедрением английского владычества, сказалась в традиционных литературах этого региона (и в первую очередь в наиболее развитой из них — яванской) попытками аккумулировать местные литературные традиции, обобщить собственный литературный опыт, черпая отчасти силы в собственном фольклоре. Подобная тенденция сочетается в литературах региона с обостряющимся в какой-то мере вниманием к окружающей действительности, претерпевающей заметные перемены в связи с усиливающимся европейским присутствием. Это заметно главным образом в малайскоязычной литературе, издавна игравшей роль региональной литературы-посредницы. В творчестве малайскоязычных авторов обнаруживается усиленный интерес к реформаторской деятельности европейцев в Нусантаре и за ее пределами, а также отчетливые просветительские тенденции.

670

ФИЛИППИНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

В первой половине XIX в. до Филиппин, хотя и с опозданием, докатываются отголоски таких событий, как Великая французская революция, наполеоновские войны, революции в метрополии. Кадисская конституция 1812 года была торжественно объявлена в Маниле в апреле 1813 г. Начинается прямая торговля с Испанией (минуя Мексиканское вице-королевство), а в 1821 г. законодательно закрепляется окончательное отделение Филиппинских островов от Мексики. На архипелаге значительно возрастает производство табака, манильской пеньки и сахара, завоевывающих мировую славу. В столицу начинают допускаться при определенных ограничениях иностранцы — «враги бога и Испании», появляются представительства зарубежных фирм и некоторых иностранных держав, в т. ч. в 1820 г. некоторое время в Маниле функционировало и полуофициальное российское консульство. В 1834 г. манильский порт «открывается» для иностранной торговли. Происходит широкая европеизация филиппинской жизни, начиная с внешних ее примет — одежды, обрядов, празднеств и т. п. В этот период упрочивается положение католичества и религиозного образования. Особое значение для пробуждения национального, политического самосознания филиппинцев имело представительство в испанских кортесах, в которых филиппинцам предоставлялось место вплоть до 1837 г. Расширившееся знакомство филиппинцев с Испанией и остальной Европой, тяга к конституционности и проникновение на Филиппинские острова свободомыслия — таковы были уроки испанского парламентаризма для филиппинцев.

С начала XIX в. на Филиппинских островах расширяются возможности светского образования, все больше знатных филиппинцев завершают

671

учебу в университетах Мадрида и Барселоны. В Манилу начинает поступать испанская пресса; 8 августа 1811 г. появляется первый номер газеты испанской колониальной администрации на Филиппинах — «Дель Супериор. Гобьерно» («От Верховного правления»), которая выходила по 4 июля 1813 г. Прекращение издания, вероятно, было связано с назначением нового губернатора Филиппин — Х. Гардоки де Гаравайты, напуганного революционными событиями в Мексике и метрополии. Лишь в 1846 г. наконец была основана первая общефилиппинская газета на испанском языке «Ла Эсперанса» («Надежда»). Увеличивается выпуск книг в Маниле и провинциях. Так, Экономическое общество друзей страны, основанное еще в 1779 г., только в 1823 г. распространило 13 220 экземпляров грамматик, орфографических справочников и прочих книг для школьников. Расширяется знакомство филиппинцев с произведениями испанской литературы, с европейской светской музыкой, живописью, архитектурой.

В первой половине XIX столетия с появлением местной интеллигенции начинает создаваться все больше собственно филиппинских литературных произведений, религиозных и светских, как на местных языках, в особенности на тагальском, а также на илоканском, бикольском, пампанганском, себуанском, панаянском и др., так и на испанском. Поскольку наиболее высоким был уровень культуры в тагалоязычных районах, прилегавших к столице, то и литература на тагальском языке получила в это время наибольшее развитие. И эта ведущая роль сохранилась за тагальской литературой и по сей день. Однако до середины XIX в. можно говорить только об отдельных явлениях филиппинской литературы на том или ином языке, но не о постоянном литературном процессе, за исключением тагальской литературы, ибо в середине прошлого века, когда тагальский язык начинает оформляться как язык литературный, возникает и разножанровая литература на нем. (Почти вплоть до конца XIX в. филиппинская литература на всех языках оставалась по преимуществу стихотворной.)

Испанское культурное влияние, первоначально в особенности фольклорное (проводниками его были на архипелаге испанские монахи и солдаты), ощущалось в сказках и мифах филиппинцев, эпосе, легендах, народных песнях уже в конце XVI — начале XVII в. С течением времени оно становилось все более значительным в связи с расширением образования в XIX в., когда филиппинцы ощутили и влияние классической испанской драмы и поэзии, а также романа. Это культурно-языковое влияние было значительным, но не всеобъемлющим, свидетельством чему является сохранение основных филиппинских языков и постепенное развитие их в XX в. в литературные, несмотря на 333-летнее испанское господство, тогда как в большинстве прежних испанских колониальных владений в Латинской Америке испанский язык и культура практически почти вытеснили местные языки и словесность, возобладав в новой, метисированной культуре.

В начале первой половины XIX века на Филиппинах продолжают появляться новые варианты сказок, окрашенных типично христианским дидактизмом, где чудесные превращения творили божественный промысел, добрая воля Девы Марии, католических святых. Героями филиппинских сказаний, которые распространялись прежде изустно, но записывались и обрабатывались, как правило, в конце XVIII—XIX вв., стали Карл Великий, Ричард I Львиное Сердце, двенадцать пэров Франции, славный испанский рыцарь Сид Кампеадор, правитель Кордовского халифата Мансур, или аль-Мансур, семь инфантов Лары, добрый монарх Бернардо дель Карпио и др., проникшие на Филиппины с испанскими романсами. При этом и содержание, и герои испанского эпоса, и даже сами их имена подвергались порой значительной филиппинизации, а действие переносилось на Филиппинские острова. Особенно сильной адаптации подвергся образ Бернардо Карпио (Карпьо), ставшего в представлении филиппинцев популярным народным героем, грядущим освободителем их от испанского гнета.

Филиппинские сказания или эпические поэмы в большинстве своем на сюжеты о героях испанского Средневековья, Конкисты и Реконкисты по-тагальски назывались бухай (букв. жизнь) или салита (слово, сказание), по-илокански панагбиаг (биаг) или сарита. Различаются две их стихотворные формы: авит (букв. песнь, поэма), писавшаяся двенадцатисложником, и испано-мексиканские куридо — филиппинская адаптация испанского корридо (баллада, романс), писавшаяся восьмисложником. При этом если авиты были наполнены мажорным содержанием и имели преимущественно счастливую концовку, то куридо — меланхоличны и минорны и нередко оканчивались трагически. Они исполнялись под аккомпанемент филиппинской гитары или других струнных инструментов, авит — в темпе анданте, куридо — в темпе аллегро. Среди наиболее известных авитов — тагальские «Авит Сан-Алехо де Конфесора», приписываемый первоначально падре Алехо дель Пилару, и «Авит Сан-Раймундо

672

де Пеньяфорта» падре Мариано Серафио, а также анонимные «Жизнь Дона Хуана Тиньосо», «Жизнь Доньи Инес» и др. Лучше других были известны тагальские куридо «Бернардо (дель) Карпио», «Мертвый царь», «Птица Адарна», «Двенадцать пэров Франции», «Семь инфантов Лары», «Принц Орентис» и некоторые другие. И хотя эти произведения филиппинской литературы, наивысший расцвет которых приходится на первую половину XIX в., были часто анонимны, авторство некоторых из них впоследствии удалось установить. В тот же период происходит наиболее тесное слияние этого своебразного филиппинского фольклора с авторской, письменной словесностью.

Новый импульс получают в описываемый период стихотворные произведения филиппинской мистериальной поэзии, сложившейся еще в начале XVIII в. Основным ее жанром являются пасьоны (страдания или страсти господни), в которых повествуется о рождении, жизни, страданиях и смерти Иисуса, чаще всего от момента суда над ним до распятия на кресте. Первый такой пасьон, ставший образцовым, был написан еще в 1704 г. В 1814 г. впервые был напечатан (и это сделало его особенно известным) новый пасьон «История страданий нашего славного господина Иисуса Христа» («Пасьон Генезис»), приписываемый известному теологу Мариано Пилапилу. В первой половине XIX в. заканчивается составление оригинальных пасьонов (еще один был написан в 1856 г. Анисето де ла Мерседом). Помимо тагальского, оригинальные и переводные пасьоны существуют и на многих других языках архипелага.

Испанская комедия «плаща и шпаги», проникнув на Филиппины через Мексику в конце XVI — начале XVII в., трансформировалась на местной почве в театрализованное представление, называвшееся кумедья или чаще моро-моро (от исп. мавр), назидательное изображение реальных и вымышленных эпизодов из истории войны христиан (и испанских колонизаторов) против мусульман юга Филиппинского архипелага, в котором христиане всегда выходили победителями и обращали неверных в истинную веру, что не обязательно соответствовало действительности. Текст первой такой комедии «Пиратские войны на Филиппинах» был написан в XVIII в. иезуитом Херонимо Пересом. Действующими лицами моро-моро традиционно являются христианские принцы и военачальники, в которых неизменно влюблялись мусульманские принцессы, в конце концов порывавшие со своим народом и принимавшие католичество. На рубеже XVIII—XIX вв., когда авторами таких пьес становятся филиппинцы, писавшие на тагальском и других местных языках, они несколько упрощаются, направленность их постепенно меняется в сторону развлекательности. Среди них наиболее известными были моро-моро «Алимудин, султан Холо», «Принцесса Гимена», «Принц Орадал», «Принц Милекадел», «Оросман и Зафира», «Флоранте и Лаура». Эти характерные ауто удивительно напоминают известные бразильские конго, обязанные своим возникновением португальскому влиянию. В конце XIX в. эти представления вытесняются музыкальной комедией — сарсуэлой.

В XIX столетии с развитием образования на базе религиозной литературы формируется литература светская, все более оттесняя первую на второй план. Наивысшим достижением в первой половине века стало творчество Большой тройки тагалоязычных поэтов: Хосе де ла Круса, Ананиаса Соррильи и основоположника современной тагальской литературы Франсиско Балагтаса. Их наследие дошло не полностью, т. к. многие рукописи потерялись. Хосе Сисиу де ла Крус (1746—1829, псевдоним Хусенг Сисиу) считается поэтом куридо. Он стал первым истинно тагальским поэтом в противоположность ранним версификаторам, оставившим маловразумительные макаронические стихи. Из его сентиментально-любовной лирики наиболее известно стихотворение «Кольцо любви», славящее преданность обрученных. Наибольшей известностью пользовались авиты «Флора и Клавела», «Родриго де Вильяс» и также некоторые моро-моро; основу наследия поэта составляют его многочисленные куридо: «Двенадцать пэров Франции» («Авит Роландо»), «Славная история Бернардо дель Карпио»; ему приписывается также «Кларито», «Адела и Флоранте» и др. Его Бернардо дель Карпио, «коричневый рыцарь железной воли», на долгие годы с начала прошлого века стал своеобразным филиппинским «культурным героем», даже символом того времени, борцом за свободу и счастье порабощенного народа.

Из произведений младшего современника Де ла Круса — Ананиаса Соррильи популярны два авита — «Дама Инес» и «Принц Флоринио», несколько комедий и моро-моро. Его считают и автором интересного куридо «Жизнь Сихесмундо», которое приписывается также поэту Эулохио Хулиану де Тандиама; оно написано по мотивам драмы Кальдерона «Жизнь есть сон», действие которой перенесено на Филиппины. Это — типичный пример национальной адаптации. Написанные по-тагальски, авиты и куридо могли носить тагальские, испанские и смешанные или двойные названия для более широкого привлечения читателя.

673

Намного превзошел своих предшественников и современников Франсиско Балагтас (Бальтасар-и-Нарваэс, 1788—1862), удостоившийся титула принца и даже короля тагальской поэзии. Он родился в деревне Пангинай (его называли «гений или великий поэт из Пангиная») в провинции Булакан на острове Лусон — центре старинной тагалоязычной культуры, в семье крестьян-арендаторов. Поэт рано обнаружил подлинную страсть к версификации, был знаком с местными булаканскими поэтами и знал наизусть их произведения. В 20 лет он отправился учиться в Манилу, поступил в известное учебное заведение Коллегию св. Хосе. Философию ему преподавал знаменитый поэт Мариано Пилапил, писавший в это время свой «Пасьон Генезис». Балагтас знает наизусть всех тогдашних манильских поэтов, общается со многими из них, принимая участие в культурной жизни столицы. Он совершенствует свое мастерство под руководством Хосе де ла Круса, обучаясь секретам создания авитов, куридо и моро-моро.

Молодой булаканец впитывал в себя столичную культуру, не отрекаясь от деревенской жизни предков. Ходил смотреть театральные представления, моро-моро, сенакуло — сценическое воплощение пасьона, слушал музыку в Люнете на берегу Манильского залива, участвовал в фиестах с песнями и танцами, на которые так щедра Манила. Все это обостряло его поэтическую интуицию. В это время он писал очень много кундиманов — любовных песен по заказу влюбленных, которые исполняли их под гитару наподобие испанских серенад под балконами своих избранниц. Крестьянский провинциальный поэт, он в 1835—1836 гг. завоевывает симпатии первой красавицы Пандакана — Марии Асунсьон-Ривера (это ей, МАР, или Селии, посвящена его главная поэма «Флоранте и Лаура»). Впрочем, по другим сведениям, лирической героиней могла быть и Мария Ана Рамос, тоже МАР. Селия становится его невестой, но по навету местного богатея и завистливого ревнивца Мариано Капуле поэта на несколько лет упрятали в тюрьму. Там, в застенке, он и принимается за свою поэму, которая начинается и кончается именем возлюбленной Селии. Эта поэма, завершенная в 1838 или 1839 г. становится этапной не только в его творчестве, но и в истории филиппинской литературы. С 1840 г. Балагтас поселяется в Баланге, где служит помощником судьи. Но в 50-х годах Балагтас был брошен в тюрьму по обвинению в том, что он якобы отрезал локон у невесты одного местного богача. Последние годы он провел в литературных трудах, работая как по заказу для обеспечения семьи, так и по велению души. О Балагтасе сложены легенды. После его кончины (1862) осталось два чемодана рукописей, но все они погибли во время пожара, за исключением случайно сохранившихся списка «Элегантной Индии» и нескольких оттисков поэмы «Флоранте и Лаура». Остальные его произведения восстановлены полностью или во фрагментах по спискам или записаны со слов знавших их наизусть современников, некоторые известны ныне только по названию. Балагтас создал свой стиль, доведя до высшего совершенства традиционные формы тагалоязычной поэзии — куридо и авит, кундиман, моро-моро, обновив их содержание. Он пробует свои силы и в уже устаревающих в то время классических тагальских формах, таких, как далит и карагатан, и в новых для тагальской литературы, как сонет или фарс, близкий фабльо, получивший здесь название сайнете. Особенно много комедий и фарсов было написано им в последние годы жизни. Его комедии и моро-моро ставились многократно как при жизни их автора, так и после его смерти, благодаря этому часть из них сохранилась.

Иллюстрация:

Ф. Бальтасар

Рельеф на современной филиппинской монете

Среди лирики поэта выделяется первое ставшее популярным стихотворение «Продолжение» (1834). Впоследствии он писал их во множестве к свадьбам и крестинам, именинам, юбилеям и пр. У него даже выработался особый комплиментарный стиль ладино: проявился он наиболее рельефно в стихотворениях: «В честь Девушки», «На бракосочетание девушки», «Женитьба» (из пьесы «Родольфо и Росамунда»).

674

Их отличает тонкий лиризм и меланхолическая грусть.

Лучше всего сохранились моро-моро поэта, поскольку их тексты, вероятно, копировались для постановок. Почти все они на исторические темы, не касающиеся непосредственно Филиппин, но с ощутимым национальным подтекстом. Они свидетельствуют об обширных познаниях их автора в области всемирной истории, географии, греко-римской мифологии, его достаточной осведомленности о положении в Европе того времени. Одной из наиболее ранних пьес считается «Оросман и Зафира» (1840), по внешней форме комедия о любви, разлуке и печали, но показывающая страдания как в личном, так и в более обобщенном плане (иногда предполагают, что это сценическое воплощение его поэмы «Флоранте и Лаура»).

Страдания людей, страны показаны также в примыкающей к ней пьесе «Магомет и Констанса», в которой есть прямые выпады против неправедной власти. Среди других моро-моро наиболее известны «Дон Нуньо и Селинда, или Несчастие простодушной любви», «Ауредато и Астроне, или Верность женщины» и др. Наиболее часто с 1841 г. ставилась пьеса «Альмансор (аль-Мансур) и Росалинда». Изображая любовь и ненависть, хитрость и коварство, ревность и подлость благородных кавалеров и их дам, автор выставлял на суд людской типичные человеческие характеры. Показ торжества грубой силы, унижений людей зависимых приобретал у Балагтаса социальное звучание. Это особенно ярко проявилось в стоящем несколько обособленно в его творчестве фарсе или сайнете «Элегантная Индия и влюбленный негритос» — первом образце популярной во второй половине XIX в. музыкальной комедии — сарсуэлы. В остросатирической форме поэт выразил национальную боль, вызванную расовой дискриминацией, умело обойдя рогатки испанской цензуры: в пьесе нет испанцев, а местная красавица пренебрежительно отвергает робкие ухаживания представителя племени первопоселенцев архипелага аэта Томинга, считая его недостойным себя. Это и другие произведения Балагтаса способствовали зарождению национального самосознания в филиппинской литературе и укрепляли веру филиппинцев в собственные силы. Все они в той или иной степени связаны с самым значительным произведением поэта — поэмой «Флоранте и Лаура».

В этой поэме, состоящей из 399 четверостиший и следующей в русле рыцарского романа, в которой сильно влияние поэтики моро-моро, доступным для народа тагальским языком Балагтас, несмотря на жесточайшую клерикальную цензуру, сумел в яркой форме выразить дух протеста, накапливающийся в сердцах его соотечественников. Недаром четыре прижизненных издания этой поэмы разошлись — небывалый для Филиппин того времени случай — в количестве 10 тысяч экземпляров. Эту поэму трудно соотнести с тем или иным жанром как филиппинской, так и европейской литературы. В чуждый местной действительности сюжет поэт вложил подлинно филиппинское содержание, наделил героев национальными чертами, заставил их действовать в соответствии с народными нравственными нормами. И хотя в ней еще значительно религиозное влияние, уже не только бог, но и человек представляется автору и читателям главным создателем мира. Действие этого романа в стихах развертывается в далекой Албании, избранной автором, вероятно, потому, что эта страна, во-первых, не была связана с Испанией, а, во-вторых, еще в XV в. была захвачена Османской империей и в описываемое время, как и Филиппинские острова, находилась под иноземным игом. В этой стране, в ее мнимом мире действуют вполне похожие на реальных персонажи, характерные для литературы балагтасовского времени: короли, принцы и принцессы, графы и герцоги, непременные в испанской и филиппинской истории моро, или мавры (так испанцы называли мусульман южнофилиппинских островов), которые, в соответствии с канонами моро-моро, неизменно принимают католическую веру. Вероятно, что именно это и сбило с толку испанскую цензуру, хотя уже в начале поэмы читаем такие строфы: