ПРЕДАТЕЛЬСТВО ТЕЛА__________ 13 страница

– Послушай-ка, Эппс, – продолжал его оппонент, – смехом ты меня с толку не собьешь. Некоторые люди остроумны, а другие не так остроумны, как сами думают. А теперь позволь мне задать тебе вопрос. Все ли люди сотворены свободными и равными, как утверждает Декларация Независимости?

– Да, – ответил Эппс, – но ниггеры и обезьяны – это не «все люди», – и тут он предался еще пущему веселью, чем прежде.

– Обезьяны есть среди белых так же, как и среди черных, если уж на то пошло, – холодно заметил Басс. – Я знаю белых, которые используют аргументы не умнее, чем выбрала бы мартышка. Но оставим это. Эти «ниггеры» – человеческие существа. Если они знают не так много, как их хозяева, чья в том вина? Им не позволено ничего знать. У вас есть книжки и газеты, вы можете отправиться, куда захотите, и набраться ума тысячью всевозможных способов. Но у ваших рабов нет таких привилегий. Ты бы высек своего невольника, если б поймал его за чтением книги. Их держат в неволе, поколение за поколением, отказывая им в умственном совершенствовании, и как можно ждать от них, что они будут обладать обширными знаниями? Если они и не скатываются до уровня животного царства, то уж вас-то, рабовладельцев, никто не смог бы в этом обвинить. Если они – обезьяны и стоят на лестнице разума не выше этих животных, то именно ты и тебе подобные за это в ответе. Это грех, страшный грех. Он падет на голову всей нации и не останется безнаказанным. Грядет день расплаты, да, Эппс, грядет день, что будет пылать, аки горнило огненное. Он придет рано или поздно, но придет он так же верно, как справедлив Господь.

– Если бы ты жил среди янки в Новой Англии, – ответил ему на это Эппс, – полагаю, ты был бы одним из этих клятых фанатиков, которые знают больше, чем Конституция, и ходят по улице, торгуя часами и подговаривая ниггеров совершить побег.

– Если бы я жил в Новой Англии, – возразил Басс, – я был бы точно таким же, каков я здесь. Я говорил бы, что рабство – это беззаконие и что его необходимо отменить. Я говорил бы, что нет ни смысла, ни справедливости ни в законе, ни в Конституции, если они позволяют одному человеку держать другого человека в неволе. Бесспорно, тебе не хотелось бы утратить свою собственность, но это ничто по сравнению с лишением людей свободы. А при полной справедливости у тебя есть не больше права на твою свободу, чем у этого дядюшки Абрама. Толкуй мне здесь о черной коже и о черной крови. Тогда почему же столько рабов здесь, на этом байю, такие же белые, как любой из нас? И какая есть разница в цвете души? Тьфу. Вся эта система столь же абсурдна, сколь жестока. Ты можешь держать ниггеров, и хоть провались ты сквозь землю, но я не стал бы держать ниггера даже за самую лучшую плантацию в Луизиане.

– Как ты любишь слушать самого себя, Басс, больше, чем любой другой из тех, кого я знаю. Ты стал бы утверждать, что черное – это белое, а белое – черное, если бы только кто-нибудь тебе возразил. В этом мире тебя ничто не устраивает, и полагаю, что и мир иной тебя бы не удовлетворил, если бы тебе предложили выбирать между ними.

Впоследствии беседы, подобные этой, не раз случались между ними двоими. Эппс подначивал Басса скорее с целью посмеяться на его счет, нежели по-настоящему обсудить проблему. Он считал Басса человеком, который готов говорить что угодно, лишь бы получить удовольствие от звуков собственного голоса – самодовольным типом, который, вероятно, пошел бы против собственной веры и суждения, просто чтобы продемонстрировать свое мастерство в аргументации.

Басс оставался у Эппса все лето, обычно раз в две недели наезжая в Марксвиль. Чем больше я узнавал его, тем больше убеждался в том, что он – тот человек, которому я мог бы довериться. Однако предшествующие неудачи научили меня быть крайне осторожным. Не в том я был положении, чтобы разговаривать с белым человеком, если только он со мной не заговорит, но я не упускал ни одной возможности попасться ему на пути и старался всеми возможными способами привлечь его внимание. В самом начале августа мы с ним работали наедине в доме, остальные плотники уже ушли, а Эппс был в полях. Теперь или никогда настало время поднять тему, и я решился сделать это и подчиниться последствиям, каковы бы они ни были. Днем мы усердно трудились, и тут я внезапно прекратил работу и сказал:

– Господин Басс, хочу спросить вас, из какой части страны вы родом?

– Ого, Платт, что это взбрело тебе в голову? – отозвался он. – Ты не понял бы, даже если бы я тебе сказал. – Минуты две он помолчал, а потом добавил: – Я родился в Канаде; угадай, где это.

– О, я знаю, где находится Канада, – возразил я, – я и сам там бывал.

– Ну да, конечно, полагаю, ты хорошо знаком со всей этой страной, – заметил он, недоверчиво посмеиваясь.

– Клянусь вам жизнью, господин Басс, – ответил я, – я там бывал. Я был в Монреале и Кингстоне, и в Квинстоне, и еще во многих местах в Канаде, и еще был в штате Йорк – в Буффало, и в Рочестере, и в Олбани, и могу вам пересказать названия деревень на всем канале Эри и на канале Шамплейн.

Басс повернулся и долго смотрел на меня, не говоря ни слова.

– Как ты сюда попал? – спросил он через некоторое время.

– Господин Басс, – ответил я, – если бы все было по справедливости, я бы никогда сюда не попал.

– Да как же это так? – воскликнул он. – Кто ты такой? Ты и верно был в Канаде, я знаю все места, которые ты назвал. Как случилось, что ты оказался здесь? Давай, расскажи мне все об этом.

– У меня здесь нет друзей, – был мой ответ, – которым я мог бы довериться. Я боюсь говорить об этом вам, хоть и не верю, что вы рассказали бы господину Эппсу, если я вам скажу.

Он клятвенно заверил меня, что сохранит каждое сказанное мною слово в глубокой тайне, и в нем явно разгорелось сильное любопытство. Это долгая история, сказал я ему, и потребуется некоторое время, чтобы рассказать ее целиком. Господин Эппс вскоре вернется, но, если Басс придет повидаться со мной этим вечером после того, как все уснут, я ее расскажу. Он с готовностью согласился и велел мне прийти в то строение, где мы в то время работали, пообещав, что будет там. Около полуночи, когда все смолкло и успокоилось, я осторожно выбрался из хижины и, молча войдя в недостроенное здание, обнаружил, что Басс ждет меня.

После дальнейших заверений с его стороны, что он меня не предаст, я начал рассказ об истории моей жизни и несчастий. Он слушал меня с живым интересом, задавая множество вопросов, касавшихся мест и событий. Окончив свою историю, я стал уговаривать его написать письма моим друзьям на Севере – сообщить им о моем положении и приложить просьбу прислать мою вольную или предпринять такие шаги, которые они сочтут необходимыми для моего освобождения. Басс пообещал сделать это, но упомянул об опасности такого поступка в случае разоблачения и всячески старался убедить меня в огромной важности строгого молчания и секретности. Прежде чем мы расстались, план действий был готов.

Мы договорились встретиться на следующую ночь в условленном месте посреди высоких тростников на берегу байю, на некотором удалении от хозяйского жилища. Там он должен был записать на бумаге имена и адреса нескольких людей, моих старых знакомцев на Севере, которым он собирался отправить письма во время следующей поездки в Марксвиль. Мы сочли неподобающим встречаться в новом доме, поскольку кто-нибудь мог бы заметить свет, которым пришлось бы воспользоваться. За этот день я исхитрился добыть несколько спичек и огарок свечи, заглянув для этого незаметно в кухню во время отсутствия тетушки Фебы. Бумага и карандаш нашлись у Басса в его плотницком сундучке.

В назначенный час мы встретились на берегу байю и, хоронясь среди высоких тростников, я зажег свечу, а он вытащил бумагу и карандаш и приступил к делу. Я назвал ему имена Уильяма Перри, Цефаса Паркера и судьи Марвина, которые жили в Саратога-Спрингс, в графстве Саратога, штат Нью-Йорк. У последнего я работал в гостинице «Соединенные Штаты», а с первым не раз вел дела. Я надеялся, что по крайней мере один из них по-прежнему живет в этом городе. Басс старательно записал имена, а потом задумчиво заметил:

– Прошло столько лет с тех пор, как ты покинул Саратогу, все эти люди могли уже умереть или податься в другие места. Ты говоришь, что получил бумаги, удостоверяющие твою свободу, в таможенном управлении в Нью-Йорке. Вероятно, там есть запись об этом, и я думаю, что неплохо было бы написать туда и подтвердить твою вольную.

Я согласился с ним и вновь повторил связанные с этим делом обстоятельства, касающиеся моего визита в таможенное управление с Брауном и Гамильтоном. Мы пробыли на берегу байю еще час или более, беседуя о предмете, который занимал ныне наши мысли. Я более не мог сомневаться в его искренности и откровенно рассказал ему о множестве печалей, которые сносил прежде в молчании. Я говорил о моей жене и детях, упоминая их имена и возраст, и грезил вслух о невыразимом счастье, которое я испытал бы, если бы перед смертью мне удалось еще хоть раз прижать их к сердцу. Я схватил его за руку и со слезами на глазах и страстными речами молил его быть мне другом – вернуть меня к моим родным и свободе, обещая, что я до конца своей жизни буду докучать Небесам молитвами, дабы они осыпали его благословениями и процветанием. Сейчас, посреди радостей свободы, окруженный друзьями моей юности, возвращенный в лоно моей семьи – я до сих пор не забыл это обещание и не забуду до тех пор, пока у меня есть силы возвести в молитве очи горе.

Благословенна доброта, что слышалась в его речах,

Благословенна седина в его сребристых волосах,

Благословен будь каждый день ему оставшихся годов —

Пока не встретимся мы с ним в ином и лучшем из миров[96].

Басс осыпал меня уверениями в своей дружбе и верности, говоря, что никогда прежде не питал такого глубокого интереса к судьбе другого человека. Он говорил о себе в довольно мрачном тоне, как об одиночке, о страннике в этом мире – говорил, что стареет и вскоре достигнет окончания своего земного пути. И когда он ляжет на свое последнее ложе, ни друг, ни родственник не будут ни оплакивать, ни вспоминать его. Басс говорил, что жизнь его представляет малую ценность для него самого, и отныне и впредь он будет преданно стремиться к возвращению мне свободы и объявляет непримиримую войну против проклятого позора рабства.

После того раза мы редко заговаривали или обращали внимание друг на друга. Более того, он стал сдержаннее в своих беседах с Эппсом на тему рабства. Даже малейшее подозрение, что между нами есть какая-то необычная близость – какое-то тайное согласие, – ни разу не возникло в уме Эппса или кого-либо другого, будь то белые или чернокожие обитатели плантации.

Меня часто недоверчивым тоном спрашивают, как это мне удалось столько лет держать втайне от моих постоянных спутников сведения о моем истинном имени и истории. Чудовищный урок, который преподал мне Берч, неизгладимо запечатлел в моей памяти опасность и бесполезность уверений о том, что я – свободный человек. Не было никакой возможности, что кто-то из невольников сумеет помочь мне, а вот вероятность, что кто-то из них меня выдаст, была очень велика. Если вспомнить, что на протяжении всех двенадцати лет мои помыслы постоянно обращались к побегу, не стоит удивляться тому, что я всегда был осмотрителен и насторожен. Было бы крайне глупо объявлять о моих правах на свободу; за мной лишь стали бы пристальнее смотреть – а может быть, и отослали в какой-нибудь еще более отдаленный и недоступный район, чем даже Байю-Бёф. Эдвину Эппсу были совершенно безразличны права чернокожего или отсутствие таковых, он был полностью лишен всякого природного чувства справедливости, о чем я прекрасно знал. Поэтому необходимо было скрывать от него историю моей жизни, не только ради надежды на избавление, но и дабы не лишиться немногих личных привилегий, которыми мне было дозволено пользоваться.

Вечером в субботу, последовавшую за нашим разговором на берегу реки, Басс отправился в Марксвиль. В воскресенье он занялся написанием писем в своей комнате. Одно он направил сборщику таможенных пошлин в Нью-Йорке, другое – судье Марвину, а третье – одновременно господам Паркеру и Перри. Последнее из них и было тем, которое привело к моему избавлению. Он подписал его моим полным именем, но в постскриптуме намекнул, что писал письмо не я. Текст письма показывает, что Басс считал себя вовлеченным в опасное предприятие – «рискующим своей жизнью в случае разоблачения». Я, конечно, не видел этого письма до того, как оно было отправлено, но по возвращении обзавелся его копией, которую и включаю в текст:

Байю-Бёф, 15 августа 1852 года

Г-ну Уильяму Перри или г-ну Цефасу Паркеру

Джентльмены! Поскольку мы с вами давно не виделись и я не получал от вас никаких известий, и даже не знаю, живы ли вы, пишу вам без всякой уверенности, но сила обстоятельств дела должна послужить мне оправданием.

Поскольку я был рожден свободным, на противоположном берегу реки от мест, где вы живете, я уверен, что вы должны знать меня, – а я ныне здесь пребываю в рабстве. Я желаю, чтобы вы получили для меня бумаги, подтверждающие мою свободу, и переправили их мне в Марксвиль, штат Луизиана, приход Авойель, и тем самым оказали любезность —

искренне вашему,

СОЛОМОНУ НОРТАПУ

Вот как я сделался рабом: в городе Вашингтоне меня одолел недуг, и некоторое время я был без сознания. Когда ко мне вернулись чувства, оказалось, что мои бумаги, подтверждающие, что я свободный человек, у меня украдены, а сам я, закованный в кандалы, нахожусь в пути к этому штату, и до сего времени мне ни разу не представилась возможность упросить кого-нибудь написать письмо за меня; а тот, кто ныне пишет его, рискует своей жизнью в случае разоблачения.

Упоминание обо мне в недавно опубликованной книге «Ключ к хижине дяди Тома» содержит лишь первую часть письма, а его постскриптум опущен. Полные имена джентльменов, которым оно адресовано, тоже указаны неверно, в них есть небольшое несоответствие – вероятно, типографская опечатка. А ведь, как покажет дальнейшее, именно постскриптуму, а не основному тексту этого послания, обязан я своим освобождением.

Воротившись из Марксвиля, Басс сообщил мне о том, что сделал. Мы продолжали держать наши полуночные советы, ни разу не заговорив друг с другом в течение дня, если только это не требовалось для работы. На почте он удостоверился, что лишь спустя две недели письмо может прийти в Саратогу (при обычной скорости почты) и столько же времени будет идти ответное. Мы заключили, что ответ прибудет, самое позднее, спустя шесть недель – если прибудет вообще. Теперь мы подолгу строили предположения и беседовали о наиболее безопасном и подобающем способе действий по получении документов. Эти документы послужили бы Бассу щитом от возможного ущерба в случае, если бы нас перехватили и арестовали в тот момент, когда мы вместе попытались бы уехать из этих мест. В том, чтобы помочь свободному человеку восстановить свою свободу, не было никакого нарушения закона, какую бы личную неприязнь это за собою ни повлекло.

Спустя четыре недели Басс вновь побывал в Марксвиле, но ответ еще не пришел. Я был горько разочарован, но продолжал утешать себя размышлениями о том, что пока не минул достаточный срок: почта могла задержаться, и нет никакого резона ожидать столь быстрого ответа. Однако прошло шесть, потом семь, восемь, десять недель – и ничего. Меня лихорадило от нетерпения всякий раз, как Басс уезжал в Марксвиль, и я почти не мог сомкнуть глаз по ночам вплоть до его возвращения.

Наконец работы в доме моего хозяина были завершены, и настало время, когда мы с Бассом должны были расстаться. В ночь накануне его отбытия я дал волю отчаянию. Я цеплялся за него, как утопающий цепляется за проплывающее мимо бревно, зная, что, если оно выскользнет из рук, волны навеки сомкнутся над его головой. Прекрасная надежда, за которую я держался с таким воодушевлением, рассыпалась в прах в моих ладонях. Мне казалось, что я тону, погружаясь все ниже и ниже посреди горьких волн рабства, из неизмеримых глубин которого уже никогда не восстану.

Великодушное сердце моего друга и благодетеля терзалось жалостью при виде моего отчаяния. Он пытался утешить меня, обещая вернуться за день до Рождества, и, если за это время не будет получено никаких известий, он предпримет некие дальнейшие шаги для осуществления нашего замысла. Он убеждал меня собраться с духом – положиться на его неустанные усилия и участие в моей судьбе, уверяя меня самыми серьезными и впечатляющими словами, что мое освобождение будет отныне и впредь главной целью его мыслей.

Как же медленно тянулось время в его отсутствие! Я ожидал Рождества с крайним беспокойством и нетерпением. Я уже почти оставил надежду на получение какого-либо ответа на письма. Может быть, они были доставлены не туда, а то и вовсе пропали. Может быть, все те люди в Саратоге, которым они были адресованы, уже умерли. А может быть, занятые собственными делами, они и думать не думают о судьбе неприметного, несчастливого чернокожего, не стоящего внимания. Все свои надежды я возлагал только на Басса. Моя вера в него всегда утешала меня и позволила мне выстоять среди захлестнувшего меня шквала разочарования.

Я был настолько поглощен размышлениями о своем положении и перспективах, что это стали замечать работники, вместе с которыми я трудился в поле. Пэтси то и дело осведомлялась, не заболел ли я, а дядюшка Абрам, Боб и Уайли часто любопытствовали, о чем это я так неотступно думаю. Но я отделывался от их расспросов каким-нибудь незначащим замечанием и хранил свои чаянья крепко запертыми в груди.

Глава XX

Басс верен своему слову – Его прибытие в канун Рождества – Как трудно переговорить наедине – Встреча в хижине – Письма по-прежнему нет – Басс объявляет о своем намерении отправиться на Север – Рождество – Беседа Эппса с Бассом – Молодая госпожа Маккой, красавица Байю-Бёф – Ne plus ultra[97]из рождественских ужинов – Музыка и танцы – Присутствие Мэри Маккой – Ее выдающаяся красота – Последние невольничьи танцы – Уильям Пирс – Я проспал – Последняя порка – Уныние – Холодное утро – Угрозы Эппса – Проезжающий экипаж – По хлопковому полю приближаются незнакомцы – Последний час на Байю-Бёф

Верный своему слову, в сочельник, как раз перед сумерками, Басс въехал верхом на двор.

– Как поживаешь? – проговорил Эппс, пожимая ему руку. – Рад тебя видеть.

Вряд ли Эппс так уж обрадовался бы, знай он цель приезда Басса.

– Неплохо, неплохо, – отвечал Басс. – У меня тут были кое-какие дела на байю, и я решил заглянуть повидаться с тобой и остаться ночевать.

Эппс велел одному из рабов позаботиться о лошади Басса, и они, посмеиваясь и ведя оживленную беседу, вместе ушли в дом; однако прежде Басс бросил на меня многозначительный взгляд, точно говоря: «Молчок, мы понимаем друг друга».

Дневные труды окончились поздно, только к десяти часам вечера я вошел в хижину. В то время в ней вместе со мною жили дядюшка Абрам и Боб. Я улегся на свое дощатое ложе и притворился, что уснул. Когда мои товарищи погрузились в глубокую дремоту, я потихоньку прокрался к двери, выглянул наружу и принялся внимательно прислушиваться, ожидая какого-нибудь знака или оклика от Басса. Так я простоял там далеко за полночь, но ничего не увидел и не услышал. Как я подозревал, он не осмеливался выйти из дома из страха возбудить подозрения у кого-нибудь из семейства. Я рассчитал – как оказалось, верно, – что он поднимется утром раньше обычного и воспользуется возможностью повидаться со мной прежде, чем встанет Эппс. Поэтому я разбудил дядюшку Абрама на час раньше обычного и отослал его в большой дом разводить огонь в камине: в это время года забота о нем входила в обязанности дядюшки Абрама.

Я также решительно растолкал Боба и спросил его, уж не намерен ли он проспать до полудня, прибавив, что хозяин встанет прежде, чем он успеет накормить мулов. Он прекрасно знал о последствиях, которые повлекло бы за собой такое развитие событий, и, вскочив на ноги, в мгновение ока был уже на конском пастбище.

Когда оба они ушли, Басс проскользнул в хижину.

– Пока никакого письма, Платт, – сообщил он. Это сообщение легло мне на сердце, точно свинцовый груз.

– О, пожалуйста, напишите еще раз, господин Басс, – воскликнул я. – Я дам вам имена других моих знакомых. Ведь не все же умерли. Наверняка хоть кто-то из них сжалится надо мной.

– Нет смысла, – отозвался Басс, – нет смысла. Я уже все решил. Боюсь, марксвильский почтмейстер что-нибудь заподозрит, я слишком уж зачастил к нему в контору. Это ненадежно и очень опасно.

– Тогда все кончено! – воскликнул я. – О, Бог мой, неужто мне придется здесь и завершить свои дни?

– Этого не будет, – возразил он, – если только ты не собираешься умереть на днях. Я все хорошенько обдумал и пришел к решению. Есть иные способы управиться с этим делом, и эти способы куда лучше и вернее, чем письма. У меня сейчас на руках один или два заказа, которые я должен завершить к марту или апрелю. К тому времени у меня скопится существенная сумма денег, и тогда, Платт, я сам поеду в Саратогу.

Я едва осмелился поверить своим ушам, когда эти слова слетели с его уст. Но он вызывал у меня доверие, не оставляя никаких сомнений в искренности его намерений: если Провидению будет угодно позволить ему дожить до весны, то он непременно предпримет это путешествие.

– Загостился я больно в этих краях, – продолжал он. – Мне ведь все равно, где жить, что в одном месте, что в другом. Я уже давно подумывал вернуться туда, где родился. Рабство набило мне оскомину не меньше, чем тебе. Если я сумею вытащить тебя отсюда, то будет доброе дело, о котором я буду с удовольствием вспоминать всю жизнь. И я сумею осуществить это, Платт, – я обязан это сделать. А теперь давай расскажу тебе, чего я хочу. Эппс скоро встанет, и негоже, чтобы нас здесь застигли. Вспомни как можно больше людей в Саратоге, и в Сэнди-Хилл, и во всей той округе, которые когда-то тебя знали. Я найду предлог снова приехать сюда зимой, и тогда запишу их имена. Таким образом, я буду знать, к кому заглянуть, когда отправлюсь на Север. Вспомни всех, кого сможешь. Веселей. Не унывай. Я с тобой, в жизни или в смерти. Прощай. Да благословит тебя Бог. – И, проговорив это, он торопливо покинул хижину и вошел в большой дом.

То было рождественское утро – счастливейший день для раба за весь год. В это утро ему нет нужды спешить на поле, прихватив с собою флягу из тыквы и мешок для хлопка. Счастье сверкало во всех глазах и растекалось по всем лицам. Пришло время пиршества и танцев. Тростниковые и хлопковые поля были покинуты. В тот день следовало похваляться чистым платьем, щеголять красной лентой; предстояли воссоединения родственников, радость и смех, беготня туда-сюда. То был день свободы для детей неволи. Посему они были счастливы – и радовались.

После завтрака Эппс и Басс прогуливались по двору, беседуя о ценах на хлопок и разных других предметах.

– Где твои ниггеры празднуют Рождество? – спросил Басс.

– Платт сегодня идет к Таннерам. На его скрипку большой спрос. В понедельник его желают видеть у Маршалла, а мисс Мэри Маккой с плантации старого Норвуда написала мне записку, что хочет, чтобы он поиграл для ее ниггеров во вторник.

– Толковый он бой, правда? – проговорил Басс. – Поди сюда, Платт, – добавил он, взглянув на меня, когда я подошел к ним, точно никогда прежде и не думал обращать на меня особое внимание.

– Да, – ответил Эппс, завладевая моей рукой и ощупывая ее, – ни одного больного сустава. На Байю не найдется парня, который стоил бы дороже, чем он, – совершенно здоров, и никаких тебе изъянов. Черт его побери, он не такой, как другие ниггеры; он на них даже не похож – и ведет себя не так. На прошлой неделе мне предлагали за него тысячу семьсот долларов.

– И что, ты не взял? – спросил Басс, изображая удивление.

– Взял? – да ну, вот еще. Ты что, он же прямо гений; может соорудить грядиль[98] для плуга, дышло для фургона – что угодно, не хуже тебя. Маршалл предлагал поставить против него одного из своих ниггеров и бросить жребий, но я сказал ему, что его скорее дьявол заберет.

– Не вижу в нем ничего особенного, – заметил Басс.

– Ха, да ты только пощупай его мышцы! – возразил Эппс. – Нечасто увидишь парня, так ладно скроенного, как он. Он тонкокожий неженка и не вынесет такой порки, как некоторые; но сила в нем есть, уж что есть – то есть.

Басс ощупал мои мышцы, поворотил кругом и как следует рассмотрел, а Эппс все это время распространялся о моих замечательных качествах. Но его гость, казалось, проявлял мало интереса к этому предмету разговора, и в конце концов они переменили тему. Басс вскоре уехал, напоследок одарив меня еще одним многозначительным и хитрым взглядом, рысью выезжая со двора.

После его отъезда я получил пропуск и отправился к Таннеру – не к Питеру Таннеру, о котором уже упоминал прежде, а к одному из его родственников. Я играл там весь день и боìльшую часть ночи, а следующий день, воскресенье, провел в своей хижине. В понедельник я переправился через байю, следуя к Дугласу Маршаллу в сопровождении всех рабов Эппса, а во вторник уехал в дом старого Норвуда (его плантация – третья после Маршалла, на той же стороне реки).

Поместье Норвуда ныне принадлежит мисс Мэри Маккой, чудесной девушке около двадцати лет от роду. Она чудо и украшение Байю-Бёф. В ее владении около сотни работников, не считая огромного числа домашних слуг, дворовых боев и маленьких детей. За главного управляющего у нее деверь, который живет в соседнем поместье. Госпожу Маккой обожают все ее невольники, и воистину у них есть причины быть благодарными за то, что они попали в такие мягкие руки. Нигде на всем байю не бывает таких пиров, такого веселья, как у молодой мадам Маккой[99]. А в рождественские каникулы стар и млад со всей округи стремятся к Маккой еще охотнее, чем в любое иное место. Ибо нигде больше не отведают они столь вкусной еды и не испытают столь приятного обращения с ними. Никого здесь так не любят – никто не занимает такого большого пространства в сердцах тысяч рабов, как молодая мадам Маккой, сирота и хозяйка поместья старого Норвуда.

Прибыв в ее владения, я обнаружил, что две или три сотни гостей уже собрались. Стол был накрыт в длинном строении, которое она возвела исключительно для того, чтобы в нем танцевали ее невольники. На столе присутствовали все виды яств, какие только есть в этих местах, и общим согласием было установлено, что лучше рождественского ужина на свете и быть не может. Запеченные индейки, поросята, цыплята, утки и всевозможные иные кушанья, печеные, вареные и тушеные, выстроились во всю длину бесконечного стола, а свободные места между ними были заполнены желе, глазированными тортами и всевозможной выпечкой. Молодая хозяйка расхаживала вдоль стола, находя улыбку и доброе слово для каждого, и, казалось, от души наслаждалась происходящим.

Когда ужин был окончен, столы убрали, чтобы освободить место для танцоров. Я настроил скрипку и завел живую мелодию. Пока одни гости затеялись плясать подвижный рил, другие отбивали такт и напевали свои простые, но мелодичные песенки, наполнявшие огромное помещение музыкой, мешавшейся со звуками человеческих голосов и топотом множества ног.

Вечером хозяйка вновь вернулась и долго стояла в дверях, глядя на нас. Выглядела она чудесно. Темные волосы и глаза резко контрастировали с белой и нежной кожей. Фигурка ее была стройной, но величавой, а движения поражали сочетанием спокойного достоинства и грации. Пока она стояла там, одетая в богатые шелка, с лицом, разгоревшимся от удовольствия, мне подумалось, что я никогда не видел столь красивого человеческого существа. Я с таким удовольствием и так долго описываю эту прекрасную и благородную леди не только потому, что она возбуждала во мне чувства благодарности и восхищения, но потому, что хотел бы заставить читателя понять, что не все рабовладельцы на Байю-Бёф похожи на Эппса, или Тайбитса, или Джима Бернса. Порой, пусть и редко, среди них попадается такой хороший человек, как Уильям Форд или такой ангел доброты, как молодая госпожа Маккой.

Вторник был последним днем из тех рождественских выходных, которые ежегодно дарил нам Эппс. Когда в среду утром я, возвращаясь домой, проходил мимо плантации Уильяма Пирса, этот джентльмен окликнул меня. Он сказал, что получил принесенную Уильямом Варнеллом записку от Эппса, в которой мой хозяин разрешал ему задержать меня, чтобы я поиграл для его рабов в тот вечер. То был последний раз, когда мне было суждено видеть невольничьи танцы на берегах Байю-Бёф. Вечеринка у Пирса продолжалась до тех пор, пока полностью не рассвело, и тогда я возвратился в дом моего хозяина, несколько утомленный отсутствием отдыха, но счастливый обладатель многочисленных медяков и серебряных монеток, которые собрали для меня белые, довольные моим музыкальным исполнением.

Субботним утром, впервые за многие годы, я проспал. С ужасом я обнаружил, выйдя из хижины, что все рабы уже в поле. Они опередили меня минут на пятнадцать. Не взяв с собой ни обед, ни тыкву с водой, я поспешил за ними что было мочи. Еще не рассвело, но Эппс уже стоял на веранде, когда я выбежал из хижины, и крикнул мне, что давным-давно пора вставать. Ценой удвоенных усилий мне удалось закончить ряд, когда он вышел в поле после завтрака. Однако это не снимало с меня вины за то, что утром я проспал. Велев мне оголить спину и лечь на землю, он нанес мне десять или пятнадцать ударов, а затем осведомился, смогу ли я теперь научиться вставать по утрам. Я постарался убедить его, что смогу, и со спиной, нывшей от боли, вернулся к своей постылой работе.

Весь следующий день, воскресенье, мысли мои были сосредоточены на Бассе, на возможностях и надеждах, которые зависели от его действий и решительности. Я размышлял о превратностях жизни; о том, что, если окажется на то воля Божья и Басс умрет, перспективы моего освобождения и всякие ожидания счастья в этом мире будут уничтожены и разрушены полностью. Вероятно, больная спина тоже внесла свою лепту в это угрюмое настроение. Я ощущал себя унылым и несчастным весь день, и, когда вечером улегся на твердую доску, сердце мое теснил такой груз скорби, что, казалось, оно вот-вот не выдержит.