ПРЕДАТЕЛЬСТВО ТЕЛА__________ 10 страница

Возможно, были здесь в употреблении и другие ловушки, прежде чем я сделал свою, но я ни одной подобной не видел. Байю-Бёф изобилует рыбой больших размеров и превосходного качества, и с той поры я очень редко нуждался в дополнительной пище, равно как и мои товарищи. Таким образом была открыта настоящая золотая жила – найден новый источник пищи, доселе недоступный для порабощенных детей Африки, которые тяжко трудятся и голодают на берегах этой ленивой, но богатой ресурсами реки.

Примерно в тот же период по соседству с нами произошло событие, которое произвело на меня глубокое впечатление. Оно показывает состояние тамошнего общества и распространенную там манеру мстить за оскорбления. Прямо напротив наших хижин, на другой стороне Байю, была расположена плантация мистера Маршалла. Он принадлежал к одному из самых богатых и аристократических семейств в этих местах. Некий джентльмен из Натчеза вел с ним переговоры о покупке поместья. Однажды на нашу плантацию примчался посыльный, сообщивший, что в поместье Маршалла происходит страшное побоище: кровь льется рекой и, если соперников не развести, результат будет катастрофическим.

По прибытии в дом Маршалла перед нашими глазами предстала сцена, выходящая за пределы описания. На полу одной из комнат лежало мертвое тело человека из Натчеза, в то время как Маршалл, разъяренный и покрытый ранами и кровью, расхаживал взад-вперед, «еще дыша угрозами и убийством»[74]. Оказывается, в ходе их переговоров возникло некое затруднение, за ним последовали гневные слова на повышенных тонах, потом оба схватились за оружие, и разгорелась смертельная схватка, окончившаяся таким несчастьем. Маршалла в тюрьму так и не посадили. В Марксвиле было затеяно своего рода расследование, в ходе которого он был оправдан и вернулся на свою плантацию (как я подозреваю, еще более уважаемый, оттого что взял на душу кровь ближнего).

Эппс проявил к Маршаллу необыкновенное участие, сопровождал его в Марксвиль и при любом удобном случае громко оправдывал его. Однако такая услужливость не помешала родственнику Маршалла впоследствии посягнуть на жизнь самого Эппса. Дело было так. Между Эппсом и тем другим Маршаллом разгорелась ссора за карточным столом, которая закончилась смертельной враждой. Однажды, гарцуя верхом на лошади перед домом, вооруженный пистолетами и охотничьим ножом, Маршалл принялся вызывать его на бой, дабы покончить с этой ссорой, иначе он ославит своего врага как труса и застрелит его как собаку при первой возможности. Эппс удержался от того, чтобы принять вызов своего противника (на мой взгляд, не из трусости и не из моральных соображений, а под влиянием жены). Однако в дальнейшем произошло примирение, после чего эти двое водили между собой самую близкую дружбу.

Такие происшествия, которые навлекли бы на их участников заслуженное наказание в северных штатах, нередко случаются на байю и проходят почти незамеченными – и почти без комментариев окружающих. Каждый мужчина здесь носит с собой охотничий нож, и когда между двумя возникает размолвка, они принимаются за дело, стараясь исполосовать и исколоть друг друга, словно дикари, а не цивилизованные и просвещенные люди.

Существование рабства в его самой жестокой форме, похоже, способствует огрублению тонких человечных струн их натуры. При ежедневном зрелище человеческих страданий – когда они слышат мучительные вопли рабов, видят, как те извиваются под безжалостной плетью, как их грызут и рвут на части собаки, и они, даже умирая, бывают лишены сострадательного внимания и оказываются похоронены без савана или гроба – можно ли ожидать иного, чем постепенное превращение этих людей в зверей, равнодушных к человеческой жизни. Верно, что в приходе Авойель найдутся и добросердечные люди, вроде Уильяма Форда, способные испытывать сочувствие к рабам (как во всем мире есть чувствительные и сострадательные души, небезразличные к страданиям всякого существа, которое Всемогущий наделил жизнью). В том, что рабовладелец жесток, не столько его вина, сколько вина системы, в которой он живет. Он не может устоять против влияния привычек и знакомств, которые его окружают. Наученный с раннего детства (всем опытом своих впечатлений), что плеть предназначена для рабской спины, он и в зрелые года не может изменить свое мнение.

Да, бывают гуманные хозяева, как и бесчеловечные. Встречаются рабы хорошо одетые, накормленные и счастливые, а не только полуголые, умирающие с голоду и несчастные. Тем не менее общественное устройство, которое мирится с такой несправедливостью и жестокостью, какие видел я, – это безнравственное и варварское установление. Люди могут писать романы, изображающие жизнь раба такой, какая она есть (или каковой не является); могут со всей серьезностью рассуждать о блаженстве невежества; могут, сидя в мягких креслах, распространяться об удовольствиях рабской жизни… Но пусть они выйдут вместе с рабом в поле, поспят вместе с ним в убогой хижине, пусть питаются вместе с ним объедками; испытают, как его бьют кнутом, как на него охотятся, как его пинают, – и эти философы вернутся оттуда с иной историей на устах.

Пусть люди постигнут душу бедного раба – узнают его тайные мысли, мысли, которые он не осмеливается поизносить вслух в присутствии белого человека. Пусть они усядутся с ним в тихие часы ночи, побеседуют с ним со всей доверительностью о «жизни, свободе и стремлении к счастью». И люди обнаружат, что девяносто девять из каждой сотни невольников достаточно умны, чтобы понимать свое положение и лелеять в груди любовь к свободе так же страстно, как и всякий человек.

Глава XV

Труды на сахарных плантациях – Метод посадки сахарного тростника – Мотыжение тростника – Рубка тростника – Описание ножа для рубки тростника – Валкование – Подготовка к последующим урожаям – Описание сахарной мануфактуры Хокинса на Байю-Бёф – Рождественские праздники – Карнавальный сезон для детей неволи – Рождественский ужин – Красный цвет, любимый цвет – Скрипка и ее утешение – Рождественские танцы – Кокетка Ливли – Сэм Робертс и его соперники – Невольничьи песни – Жизнь на Юге как она есть три дня в году – Система брака – Отвращение дядюшки Абрама к матримониальному вопросу

Вследствие моей неспособности к сбору хлопка Эппс имел обыкновение сдавать меня внаем на сахарные плантации во время сезона рубки тростника и варки сахара. Он получал за мои услуги по доллару в день, нанимая за эти деньги замену мне на свою хлопковую плантацию. Рубка тростника была подходящим для меня делом, и три года подряд я вел первый ряд у Хокинса, будучи старшим в группе, насчитывавшей от пятидесяти до ста работников.

В предыдущей главе описан способ выращивания хлопка. Вероятно, как раз настало время рассказать о возделывании сахарного тростника.

Землю для него готовят грядами, как для посева хлопка, только вспахивают глубже. В той же манере проводят борозды для семян. Посадки начинаются в январе и продолжаются до апреля. Засевают сахарное поле только раз в три года – прежде чем растение истощится, можно снять три урожая.

В процессе посадок принимают участие три артели работников. Первая берет стебли тростника из скирд или стогов, обрезает верхушку и боковые листья со стебля, оставляя только ту его часть, которая совершенно здорова. На каждом сочленении тростника имеется глазок, как у картофеля, который пускает ростки, если зарыть его в почву. Другая артель укладывает тростник в борозды, помещая два черенка бок о бок таким образом, чтобы глазки приходились на каждые 4–6 дюймов[75]. Третья артель следует за ними с мотыгами, засыпая черенки и покрывая их слоем почвы на три дюйма.

Самое большее спустя четыре недели над землей появляются побеги и с этого времени растут с чрезвычайной быстротой. Сахарное поле мотыжат трижды, так же как хлопковое, только к корням присыпают больше земли. Мотыжение обычно заканчивается к первому августа. В октябре тростник готов для поступления на сахарную мануфактуру или мельницу, и тогда начинается общая рубка. Лезвие ножа для рубки сахарного тростника составляет 15 дюймов в длину и 3 дюйма[76] в ширину в средней части и постепенно сужается ближе к кончику и рукояти. Лезвие тонкое, и чтобы от него был какой-то толк, оно всегда должно быть очень острым. Каждый третий работник возглавляет команду из двух других, которые идут по обеим сторонам от него. Ведущий работник первым делом ударом ножа срубает листья со стебля. Затем он полностью срезает всю зеленую верхушку. Он должен стараться отделить зеленую часть от зрелой, иначе ее сок заставит патоку скиснуть и ее невозможно будет продать. Потом он срубает стебель у самого корня и оставляет его на земле прямо за собой. Его правый и левый подручные складывают свои стебли, срезанные в такой же манере, поверх его стебля. За каждой тройкой невольников следует отдельная тележка, и рабы помоложе сбрасывают на нее стебли, которые затем отвозят на сахарную мануфактуру и перемалывают.

Если плантатор опасается заморозков, сахарный тростник валкуют. Валковать – значит срезать стебли пораньше и укладывать их вдоль в борозду таким образом, чтоб верхушки покрывали нижние части стеблей. Они могут оставаться в этом состоянии от трех недель до месяца, не портясь, и заморозки им не страшны. Когда приходит время, их вынимают, обрезают и отвозят на тележках на сахарную мануфактуру.

В январе месяце рабы снова выходят в поле, чтобы подготовить его для следующего урожая. Сначала по земле рассыпают верхушки и листья – отходы прошлогоднего тростника, и в сухой день их поджигают. Огонь пробегает по полю, быстро испепеляя сухие былинки, оставляя его голым и чистым – готовым для мотыжения. Землю рыхлят вокруг корней старой стерни тростника, и с течением времени он возобновляется от корней. То же самое происходит и на следующий год; на второй год тростник становится слаще и приносит больший урожай, чем в первый, а самый богатый урожай – на третий год. А потом растение истощает свою силу, и поле необходимо перепахать и заново засеять.

За те три сезона, что я проработал на плантации Хокинса, значительную долю времени я был занят на сахарной мануфактуре. Хокинс славился как производитель самой лучшей разновидности белого сахара. Далее следует общее описание его сахарной мануфактуры и процесса производства.

Мануфактура – это огромное кирпичное здание, стоящее на берегу байю. Вбок от здания уходит открытый навес, имеющий по меньшей мере 100 футов в длину и 40 или 50 футов в ширину[77]. Паровой котел, в котором вырабатывается пар, расположен снаружи главного здания; механизмы и двигатель покоятся на кирпичной платформе, в 15 футах[78] над полом, внутри главной части здания. Механизмы вращают два огромных железных вала, диаметр которых составляет от 2 до 3 футов[79], а длина – от 6 до 8 футов[80]. Они приподняты над кирпичной платформой и вращаются по направлению друг к другу. Бесконечный транспортер, сработанный из цепи и дерева, похожий на кожаные ремни, используемые на мануфактурах меньшего размера, выходит от железных валов за пределы главного здания и тянется на всю длину открытого навеса. Тележки, на которых привозят с поля свеженарубленный тростник, сгружают по обеим сторонам навеса. Вдоль всего бесконечного транспортера выстраиваются дети рабов, чье дело – укладывать на него тростник. Затем на транспортере он следует вдоль навеса и подается в главное здание, где ссыпается между валами, размалывается и падает на другой транспортер, выносящий его из главного здания в противоположном направлении. Здесь транспортер вываливает отходы в верхнюю часть трубы, под которой разведено пламя, поглощающее их. (В противном случае они вскоре заполнили бы все здание, кроме того размолотый тростник быстро преет и может привести к развитию болезней.)

Сок сахарного тростника, пропущенного через валы, сливается в приемник под железными валами и стекает в резервуар. По трубам он поступает в систему из пяти фильтров, каждый из которых вмещает по нескольку хогсхедов[81] жидкости. Эти фильтры заполнены костным углем – веществом, напоминающим вспененный каменный уголь. Его делают из костей, которые пережигают в закрытых сосудах. Уголь используют для обесцвечивания сока сахарного тростника путем фильтрации перед кипячением. Через эти пять фильтров сок проходит последовательно, а затем устремляется в большой резервуар под первым этажом, откуда с помощью парового насоса выкачивается наверх, в рафинатор, изготовленный из листового железа, где его нагревают паром, доводя до кипения. Из первого рафинатора сок поступает по трубам во второй, затем в третий, а оттуда в закрытые железные сосуды, через которые проходят трубы, наполненные паром. Таким образом, в кипящем состоянии сок проходит последовательно через три сосуда, а затем поступает по другим трубам в охладители на первом этаже. Охладители – это деревянные ящики с дном-ситом, изготовленным из самой тонкой проволоки. Когда сироп поступает в охладители и встречается с воздухом, он превращается в крупицы, а патока сразу же вытекает через сито в стоящую внизу цистерну. Так получается белый сахар, или рафинад, самого лучшего сорта – чистый, прозрачный и белый как снег. Когда он остывает, его вынимают, пакуют в бочки, и теперь он полностью готов к отправке на рынок. После этого патоку из цистерны вновь закачивают на верхний этаж и с помощью другого процесса превращают в бурый сахар.

Наверное, существуют и более крупные мануфактуры, устроенные иначе, чем эта, которой я дал такое несовершенное описание; но, вероятно, на всем Байю-Бёф не сыщешь другой столь прославленной, как мануфактура Хокинса. Не зря Ламберт из Нового Орлеана – партнер Хокинса. Это человек весьма богатый, он имеет долевые паи, как мне рассказывали, еще в сорока различных сахарных плантациях Луизианы.

Единственное за весь год отдохновение от непрестанных трудов, выпадающее на долю раба, – это рождественские праздники. Эппс давал нам три выходных дня, другие хозяева позволяют своим рабам четыре, пять или шесть дней, в зависимости от меры их великодушия. Этих особых дней года невольники ждут с нетерпением и удовольствием. Незадолго до Рождества они ждут прихода каждого вечера не только потому, что он сулит им несколько часов отдыха, но потому, что он на один день приближает их к Рождеству. Рождество одинаково радостно приветствуют стар и млад; даже дядюшка Абрам перестает прославлять Эндрю Джексона, а Пэтси забывает свои многочисленные невзгоды посреди общего святочного веселья. Это пора, когда можно пировать, резвиться и дурачиться, – карнавальный праздник детей неволи. Это единственные дни, когда им даруют немного ограниченной свободы, и они воистину всем сердцем открываются ей.

По обычаю, один из плантаторов устраивает «рождественский ужин», приглашая в часть праздника рабов с соседних плантаций присоединиться к его собственным рабам. Например, один год рождественский ужин давал Эппс, на другой – Маршалл, в третий – Хокинс, и так далее. На ужин собирается от трех до пяти сотен невольников, которые приходят пешком, приезжают в тележках, верхом на мулах, в упряжках, запряженных двумя и тремя лошадьми. Вместе порой едут парень и девушка или девушка и два парня, а бывает, что парень, девушка и женщина постарше. Скажем, дядюшка Абрам верхом на муле, а за спиной у него тетушка Феба и Пэтси, неторопливо едущие на рождественский ужин, – не такое уж непривычное зрелище на Байю-Бёф.

Тогда, «и притом не когда-нибудь, а в самый сочельник»[82], они облачаются в свои самые лучшие наряды. Хлопчатобумажную одежду отстирывают дочиста, башмаки начищают огарком сальной свечи, а если рабу так повезло, что в его хозяйстве имеется шляпа без полей или донышка, она горделиво водружается на голову. Однако их приветствуют с не меньшей сердечностью, если они приходят на пиршество босые и с непокрытой головой. Как правило, женщины носят на головах белые платки, но если так случилось, что на их пути попалась огненно-красная лента или выброшенный за ненадобностью чепчик хозяйкиной прабабушки, их непременно наденут в таких случаях. Красный – насыщенный кроваво-красный – это решительно любимый цвет у знакомых мне невольниц. Если даже красная лента не украшает шею, вы непременно обнаружите, что вся копна их густо вьющихся волос перевязана красными нитями и шнурками того или иного сорта.

На открытом воздухе устанавливают стол, нагруженный всевозможными видами мяса и горами овощей. Бекон и кукурузные лепешки в таких случаях отправляются в отставку. Порой готовка происходит в кухне плантации, порой – под сенью широких ветвей деревьев. В последнем случае в земле роют траншею, в нее складывают дрова и жгут их, пока вся она не наполнится горячими угольями, на которых жарятся цыплята, утки, индейки, поросята, а нередко и целая туша дикого быка. Кроме того, невольников снабжают мукой (из которой они пекут печенье), а еще персиковым и другим вареньем, а также всевозможными пирогами, за исключением пирожков со сладкой начинкой, поскольку такой род выпечки до сих пор им незнаком. Только раб, который прожил весь год на скудном пайке из кукурузных лепешек и бекона, в состоянии оценить такой ужин. Белые большими группами собираются поглазеть на эти гастрономические удовольствия.

Рабы усаживаются за грубо сколоченный стол: мужчины с одной стороны, женщины – с другой. Двое, между которыми успели возникнуть нежные чувства, неизменно ухитряются сесть друг напротив друга; ибо вездесущий Купидон не гнушается посылать свои стрелы и в простодушные сердца рабов. Чистое и восторженное счастье освещает все темные лица. Они сверкают улыбками: их белые зубы, контрастируя с темной кожей, превращаются в две длинные белые полосы вдоль всего стола. Вокруг этой скатерти-самобранки множество глаз закатываются к небу в экстазе. Следуют хихиканье, смех, сопровождаемые звяканьем столовых приборов и посуды. Локоть Каффи врезается в бок соседа, движимый невольным выражением восторга; Нелли грозит пальчиком Самбо и хохочет, сама не зная почему; и так текут рекою радость и веселье. Когда разносолы исчезают со столов и голодные желудки детей тяжкого труда насыщаются, следующим номером развлечений идут рождественские танцы. Моим делом в эти праздничные дни всегда была игра на скрипке.

Любовь африканцев к музыке вошла в пословицу; среди моих знакомых невольников находилось немало таких, у которых был поразительный слух и они довольно прытко бренчали на банджо. И пусть я покажусь эгоцентристом, но должен заявить, что считался на Байю-Бёф вторым Оле Буллом[83]. Не раз и не два мой хозяин получал письма, зачастую приходившие с плантаций за десять миль и более, с просьбой прислать меня поиграть на балу или празднике белых. Он получал за это свою компенсацию, да и я тоже, как правило, возвращался домой с множеством монет, звеневших в карманах – дополнительными пожертвованиями тех, чей слух я услаждал. Таким манером я завел себе вверх и вниз по течению больше знакомств, чем мог рассчитывать. Молодые люди и девицы Холмсвиля всегда знали, что где-то предстоит большое веселье, если Платт Эппс прошел по городку со своей скрипкой в руке. «Куда ты теперь идешь, Платт?», да «Что сегодня намечается, Платт?» – такие расспросы сыпались на меня с каждого порога и из каждого окна. И не раз, если не было особой спешки, я, поддаваясь настойчивым уговорам, доставал смычок и, сидя верхом на муле, начинал свой музыкальный рассказ для толпы восторженных детишек, собиравшихся вокруг меня на улице.

Увы, когда бы не моя возлюбленная скрипка, едва могу вообразить, как смог бы я вынести долгие годы неволи. Она вводила меня в большие дома, облегчала мне множество дней полевых трудов, обеспечивала меня удобствами в моей хижине, трубками и табаком, лишней парой башмаков; и часто уводила меня прочь от сурового хозяина, позволяя быть свидетелем сцен радости и веселья. Она была моей спутницей, моей наперсницей, триумфально громкой, когда я был радостен, и изливавшей нежные, мелодичные утешения, когда я был печален. Часто в полночь, когда сон бежал, испуганный, из хижины и душа моя была встревожена и обеспокоена размышлениями о моей судьбе, она пела мне песню мира. В святые дни субботние, когда нам был позволен час или два праздности, она сопровождала меня в какое-нибудь тихое место на берег байю и, возвышая свой голос, вела со мною мягкую и приятную беседу. Она прославила мое имя в этих краях, помогла мне найти друзей, которые в противном случае не обратили бы на меня внимания, подарила мне почетное место на ежегодных празднествах и обеспечила самые громкие и самые сердечные всеообщие приветствия на рождественских танцах.

О, эти рождественские танцы. О вы, ищущие удовольствий сыны и дочери праздности, двигающиеся выверенным шагом, безжизненным и апатичным, через медлительный котильон; коли желаете вы узреть истинную живость, если не «поэзию движения», коли желаете увидеть неподдельное счастье, свободное и безграничное, – отправляйтесь в Луизиану и поглядите, как пляшут рабы при звездном свете в рождественскую ночь.

В то самое Рождество, которое ныне у меня на уме и описание коего послужит описанием всех подобных дней, мисс Ливли и мистер Сэм (первая принадлежит Стюарту, последний – Робертсу) открыли бал. Всем было хорошо известно, что Сэм питает страстную привязанность к Ливли, так же как и один из боев Маршалла, и другой – из боев Кэри. Ибо Ливли воистину была девушкой веселой[84], и кроме того – кокеткой, то и дело разбивавшей сердца. И Сэм Робертс чувствовал себя триумфатором, когда, встав от пиршественного стола, она подала ему руку для первой «фигуры» в присутствии обоих его соперников. Те двое приняли сокрушенный вид и, сердито качая головами, сообщали всем и каждому, как им хотелось бы подступить к мистеру Сэму и как следует его вздуть. Но вовсе не ярость вздымала безмятежную грудь Сэмуэля, когда ноги его взлетали, подобно барабанным палочкам, когда шел он, вдоль линии и в середину, рядом со своей обворожительной партнершей. Вся компания громогласно приветствовала и подбадривала их и, возбужденные аплодисментами, они продолжали «рвать подметки» и после того, как все прочие утомились и остановились на минутку, чтобы перевести дух. Но сверхчеловеческие усилия под конец одолели и Сэма, и Ливли осталась плясать одна, вертясь, точно волчок. Тогда один из соперников Сэма, Пит Маршалл, ринулся вперед и изо всей мочи принялся скакать и шаркать, выгибаясь во всех мыслимых и немыслимых коленцах, словно полный решимости показать мисс Ливли и всему миру, что Сэма Робертса можно не брать в расчет.

Однако, на поверку, страсть Пита превосходила его осмотрительность. Такие неистовые упражнения полностью вышибли из него дух, и он свалился наземь, точно пустой мешок. Тогда пришло время испытать себя Гарри Кэри; но Ливли вскоре переплясала и его, посреди приветствий и криков «ура», полностью поддержав свою заслуженную репутацию «самой бойкой девчонки» на байю.

Когда заканчивается один «тур», его тут же сменяет другой, и танцор или плясунья, которые дольше всех остаются на ногах, получают самые бурные овации, и так танцы продолжаются до самого наступления дня. Они не замирают вместе со звуками скрипки: в этом случае заводят музыку, характерную только для негров-невольников. Это называется «прихлопыванием», которое сопровождается одной из тех бессодержательных песенок, которые сочиняются скорее для подгонки под определенную мелодию или ритм, чем ради выражения какой-то отчетливой мысли. Прихлопывание исполняется так: сперва бьют ладонями по коленям, затем хлопают ладонями друг о друга, затем по правому плечу одной рукой, по левому другой – и все это происходит в такт движению ног и распеванию, к примеру, такой песенки:

Харперов ручей и бурная речка —

Здесь, моя милая, будем жить мы вечно;

Будем жить до самой смерти вместе,

Все, чего хочу я, верьте иль не верьте, —

Хорошенькая женушка да славное поместье.

Припев: Ой, да вверх по дубу, вниз по ручейку – ой,

Два погонщика и один веселый бой.

Или, если эти слова не подходят к звучащей мелодии, может быть, подойдет «Хог-Ай» – довольно туманный и поразительный образчик стихосложения, который, однако, невозможно оценить, если не услышишь его на Юге. Слова там такие:

«Кто здесь побывал с тех пор, как я ушел?

Красивая девчонка одета в шерсть и шелк.

Хог-Ай!

Олд-Хог-Ай!

Кого хочешь – выбирай,

Я такой не видел с тех пор как в мир пришел,

Вот идет девчонка, одета в шерсть и шелк.

Хог-Ай!

Олд-Хог-Ай!

Кого хочешь – выбирай».

А может быть, это будет следующая, столь же бессмысленная, но не менее мелодичная, если она льется из негритянских уст, песенка:

«Эбо Дик и Джордан Джо

Увели мою девчонку – как нехорошо.

Припев: Прыгай, Джим,

Бегай, Джим,

Молви, Джим и т. д.

Старый черный Дэн черней мелассы[85].

Он чертовски рад, что цел остался.

Прыгай, Джим», и т. д.

В оставшиеся дни праздников, следующих за Рождеством, рабам выдают пропуска и позволяют ходить куда им вздумается, в пределах ограниченного расстояния; или они могут остаться и поработать на плантации, в каковом случае им за работу платят. Однако редко кто выбирает последнее. В это время можно видеть невольников, спешащих во всех направлениях, таких же счастливых с виду смертных, каких можно найти в любом месте на лике земли. Это совсем не те создания, каковыми они выглядят на поле: временное расслабление, краткое избавление от страха и кнута производит полный метаморфоз в их внешности и поведении. Это время занято визитами, поездками, возобновлением старых приятельских отношений или, возможно, оживлением какой-нибудь старой привязанности, словом – любыми доступными удовольствиями. Такова «южная жизнь как она есть» три дня в году; остальные 362 – это дни непомерного труда и усталости, страха и страдания.

На праздниках часто сговариваются о браках, если можно сказать, что такой общественный институт вообще существует среди невольников. Единственная церемония, которая требуется перед вступлением в этот «священный союз», – получение согласия хозяев. Хозяева рабынь обычно всячески поддерживают подобные союзы. Любая сторона может иметь столько мужей или жен, сколько позволит ее владелец, и столь же вольна отказаться от партнера по своему желанию. Закон, касающийся разводов или двоеженства, разумеется, неприменим к живой собственности. Если жена не принадлежит тому же плантатору, которому принадлежит муж, последнему разрешается посещать ее вечером по субботам, при условии, что расстояние между плантациями не очень велико. Супруга дядюшки Абрама жила в семи милях от плантации Эппса – на Байю-Хафф-Пауэр. Он имел разрешение посещать ее раз в две недели, но теперь он постарел и, как говорится, в последнее время почти что позабыл ее. У дядюшки Абрама было слишком мало времени, чтобы отрывать драгоценные минуты от размышлений о генерале Джексоне – супружеские игрища хороши для особ юных и легкомысленных, но не к лицу такому серьезному и вдумчивому философу, как он.

Глава XVI

Надсмотрщики – Как они вооружены и кто их сопровождает – Смертоубийство – Казнь убийцы в Марксвиле – Погонщики рабов – Назначен погонщиком во время переселения на Байю-Бёф – Терпенье и труд – Попытка Эппса перерезать Платту глотку – Бегство от него – Под защитой госпожи – Запрещение читать и писать – Добываю лист бумаги после девятилетних попыток – Письмо – Армсби, скверный белый – Частично доверяюсь ему – Его предательство – Подозрения Эппса – Как удалось их успокоить – Сожжение письма – Армсби покидает байю – Разочарование и отчаяние

За исключением поездки в приход Сент-Мэри и отсутствия во время сезонов рубки тростника я был постоянно занят на плантации хозяина Эппса. Он считался мелким плантатором. У него было не так много рабов, чтобы держать надсмотрщика, и он выступал в этом качестве самостоятельно. Дабы увеличить свои рабочие силы в хлопотливый сезон сбора хлопка, он имел обыкновение нанимать дополнительных невольников.

В более крупных поместьях, где заняты пятьдесят, сотня, а то и две сотни рабов, надсмотрщика считают человеком незаменимым. Эти джентльмены выезжают в поля верхом; все они без исключения, насколько я знаю, вооружены пистолетами, охотничьими ножами, кнутами, и их сопровождают несколько псов. Экипированные таким образом, они следуют позади рабов, зорко приглядывая за ними. Главным качеством надсмотрщика является абсолютное бессердечие, грубость и жестокость. Его дело – давать большие урожаи, и, если это исполнено, не имеет значения, ценой каких страданий это оплачено. Собак используют, чтобы перехватить беглеца, который может решиться бежать, когда он не в состоянии осилить свой ряд – и так же не в состоянии выдержать кнут. Пистолеты нужны для любых опасных происшествий. Ведомый неудержимой яростью, даже раб порой может обратиться против своего угнетателя.

В прошлом январе в Марксвиле стояла виселица, на которой одним из казненных был раб, убивший своего надсмотрщика. Это случилось в нескольких милях от плантации Эппса на Ред-Ривер. Рабу было дано задание на лесозаготовках. В течение всего дня надсмотрщик отсылал его с разными поручениями, которые заняли столько времени, что он никак не мог выполнить задание. На следующий день он был призван к ответу, но надсмотрщик не счел потерю времени из-за своих же поручений достаточным оправданием и велел рабу встать на колени и оголить спину, чтобы получить порку. Раб и надсмотрщик были в лесу одни – их никто не мог увидеть или услышать. Парень подчинился и терпел до тех пор, пока его не обуял гнев на такую несправедливость. Обезумев от боли, он вскочил на ноги и, схватив топор, буквально изрубил надсмотрщика на куски. Он не делал ни малейших попыток спрятаться, но, напротив, поспешил к своему хозяину, рассказал ему обо всем этом деле и объявил, что готов искупить содеянное зло, принеся в жертву свою жизнь. Его отвели на эшафот, и, когда на шею ему набросили веревку, он не выказал ни смятения, ни страха, и последние его слова оправдывали совершенный поступок.