ПРЕДАТЕЛЬСТВО ТЕЛА__________ 8 страница

Отныне я больше не был собственностью Тайбитса – его псом, его животным, страшившимся его гнева и жестокости день и ночь; и кем бы и чем бы ни оказался мой новый хозяин, я, уж конечно, не стал бы жалеть о перемене. Так что объявление о моей продаже было для меня хорошей новостью, и со вздохом облегчения я впервые уселся на землю в своем новом обиталище.

Вскоре после этого Тайбитс исчез из этой части страны. Впоследствии однажды – и только однажды – я мельком видел его. Это случилось за много миль от Байю-Бёф. Он сидел на пороге винной лавки низкого пошиба. Я проходил в то время вместе с партией рабов через приход Сент-Мэри.

Глава XII

Личность и внешность Эппса – Эппс, пьяный и трезвый – Выращивание хлопка – Вспашка и подготовка земли – Посевная – О мотыжении, сборе хлопка и обращении с неопытными работниками – Различия между сборщиками хлопка – Талантливая Пэтси – Распределение задач по способностям – Красота хлопкового поля – Рабский труд – Страх приближения к хлопковому амбару, где взвешивают собранный хлопок – «Задания» – Жизнь в хижинах – Зерновая мельница – Способы применения тыкв – Боязнь проспать – Вечный страх невольника – Способ взращивания кукурузы – Сладкий картофель – Плодородие почвы – Жирующие свиньи – Как запасают бекон – Выращивание крупного рогатого скота – Стрелковые состязания – Плоды, цветы и зелень

Эдвин Эппс, о котором многое будет сказано в оставшейся части этой истории, – крупный, плотный, тяжелый мужчина со светлыми волосами, высокими скулами и римским носом выдающихся пропорций. У него голубые глаза, светлый цвет кожи, и, должен сказать, росту в нем полных шесть футов[53]. Лицу его свойственно проницательное, пытливое выражение прожженного плута. Его манеры отвратительны и грубы, а его речь предоставляет скорое и безошибочное свидетельство того, что он никогда не наслаждался преимуществами образования. Он имеет наклонность изрекать самые подстрекательские вещи, в этом отношении превосходя даже старину Питера Таннера. В те дни, когда я только стал его собственностью, Эдвин Эппс пристрастился к бутылке, и его возлияния порой длились до двух недель. Однако в последнее время он пересмотрел свои привычки, и, когда я расставался с ним, он был самым строгим образчиком воздержанности, какой только можно найти на Байю-Бёф.

Будучи «навеселе», хозяин Эппс превращался в задиристого, вспыльчивого, шумного человека. При этом его любимым развлечением было плясать со своими «ниггерами» или же гонять их по всему двору длинным кнутом, просто из удовольствия слышать, как они вопят, когда огромные рубцы вспыхивают на их спинах. Когда же он бывал трезв, то становился молчалив, сдержан и хитер. И тогда не лупил нас без разбору, как во времена запоев, но со свойственной ему ловкостью и сноровкой посылал кончик своего сыромятного кнута точно в самые чувствительные части тела отлынивающего раба.

В молодые годы он был погонщиком и надсмотрщиком, но в ту пору распоряжался плантацией на Байю-Хафф-Пауэр, в двух с половиной милях от Холмсвиля, в восемнадцати – от Марксвиля и в двенадцати – от Чейнивиля. Эта плантация принадлежала Джозефу Робертсу, дяде его жены, а Эппс взял ее в аренду. Главным его делом было выращивание хлопка, и поскольку некоторые читатели этой книги, возможно, никогда не видывали хлопкового поля, описание способа его выращивания придется к месту.

Землю готовят, проводя борозды, или гребни, с помощью плуга – это называется обратным бороздованием. Для вспашки используют волов и мулов. Женщины пашут не реже мужчин, а еще кормят и чистят лошадей, заботятся об упряжках и во всех отношениях выполняют полевые и конюшенные работы точно так же, как пахари Севера.

Эти борозды, или гребни, имеют шесть футов в ширину[54] – от одной водяной борозды до другой. Затем запрягают одного мула в плуг и проходят по верху гребня или центру ряда, проводя борозду, куда девушка обычно сыплет семена, которые несет в мешке, подвешенном на шею. Позади нее идет мул с бороной, засыпающей семена землей. Таким образом при посеве ряда хлопкового поля заняты два мула, три раба, плуг и борона. Хлопок сеют в марте и апреле. Кукурузу сажают в феврале. Если нет холодных дождей, хлопчатник, как правило, проклевывается в течение недели. После появления первых всходов через восемь или десять дней начинается первое мотыжение почвы, отчасти тоже с помощью плуга и мула. Плуг проводят как можно ближе к росткам хлопчатника с обеих сторон, отбрасывая борозду прочь от него. Рабы идут следом со своими мотыгами, подсекая сорную траву и прореживая хлопчатник – оставляя холмики на расстоянии двух с половиной футов[55] друг от друга. Еще через две недели начинается второе мотыжение. На этот раз вал борозды отбрасывают по направлению к растениям[56]. Теперь на каждом холмике оставляют лишь один стебель – самый крупный. Еще через две недели мотыжат в третий раз, подбрасывая разрыхленную землю к хлопчатнику и уничтожая всю сорную траву между рядами. Примерно первого июля, когда растения хлопчатника достигают высоты в один фут или около того, поле мотыжат в четвертый и последний раз. Теперь плугом обрабатывают все пространство между рядами, оставляя в центре глубокую борозду для воды. Во время всего процесса мотыжения надсмотрщик или погонщик следует за рабами верхом с кнутом в руке. Самый быстрый мотыжник берет на себя первый ряд. Обычно он движется примерно немного впереди своих спутников. Если один из них обгоняет его, он получает удар кнутом. Если один из них замешкается или позволит себе немного отдышаться, он тоже получает удар кнутом. В сущности, кнут не знает отдыха от рассвета до заката, весь день.

Сезон мотыжения таким образом продолжается с апреля до июля, и не успеют одни полевые работы закончиться, как подступают другие. Во второй половине августа начинается сезон сбора хлопка. В это время каждому рабу выдают мешок. К мешку прикреплена лямка, которую перебрасывают через шею, и горловина мешка приходится на уровне груди, а его дно почти достигает земли. Кроме того, каждому работнику выдают большую корзину, объемом в два барреля[57]. Она нужна для того, чтобы складывать хлопок, когда мешок наполнится. Корзины выносят на поле и ставят в начале рядов.

Когда новичка, непривычного к этому делу, впервые посылают в поле, кнут так и гуляет по его спине, заставляя в этот день собирать настолько быстро, насколько это в его силах. Вечером хлопок взвешивают, чтобы определить, насколько он способный сборщик. В каждый последующий вечер он обязан приносить тот же вес. Если веса не хватает, это считается свидетельством того, что он отлынивал, и наказанием служит большее или меньшее число плетей.

Обычное дневное задание составляет две сотни фунтов хлопка[58]. Раба, который привычен к сбору, наказывают, если он приносит меньшее количество. Среди рабов существует огромная разница в отношении труда такого рода. Некоторые из них, кажется, имеют к нему врожденный талант или особую прыткость, которая дает им возможность собирать хлопок с большой быстротой и обеими руками, в то время как другие, несмотря на опыт и трудолюбие, совершенно неспособны дотянуть до обычного стандарта. Таких работников забирают с хлопкового поля и занимают другими делами. Пэтси, о которой я позднее еще расскажу, была известна как самая замечательная сборщица хлопка на Байю-Бёф. Она собирала его обеими руками и с такой удивительной сноровкой, что пять сотен фунтов[59] в день были для нее не редкостью.

Таким образом, каждый получает задание в соответствии со своими способностями, однако никто не должен приносить меньше, чем 200 фунтов хлопка. Я, поскольку всегда был неумел и неловок в этом деле, удовлетворил бы моего хозяина, принося это количество, а вот Пэтси непременно получила бы порку, если бы не принесла в два раза больше.

Хлопчатник достигает 5–7 футов[60] в высоту, на каждом стебле имеется огромное количество веточек, торчащих во все стороны, и они переплетаются друг с другом над водяной бороздой. Мало найдется зрелищ столь приятных глазу, как обширное хлопковое поле в полном цвету. Его вид рождает ощущение чистоты, точно безупречная равнина белого свежевыпавшего снега.

Иногда раб обирает одну сторону ряда и возвращается по другой, но чаще по одному рабу приходится на каждую сторону, и они собирают все цветущие коробочки, оставляя нераскрытые для последующего сбора. Когда мешок наполняется, его опорожняют в корзину и утаптывают. Необходимо быть крайне осторожным, когда в первый раз идешь по полю, чтобы не обламывать веточки со стебля. На сломанной ветке хлопок больше не расцветет. Эппс никогда не упускал случая применить самое суровое наказание к несчастному рабу, который по небрежности или случайности был хоть в какой-то степени повинен в этой оплошности.

От работников требуют выходить на поле с рассветом, и (за исключением 10–15 минут в полдень, которые отведены, чтобы торопливо проглотить пайку холодного бекона) им не позволяют ни минуты отдыха, пока не становится слишком темно, чтобы что-то разглядеть, а в полнолуние они часто работают до середины ночи. Невольники не осмеливаются остановиться даже в обеденное время, не осмеливаются вернуться в свои жилища, как бы ни было поздно, пока погонщик не отдаст приказ заканчивать.

Когда рабочий день в поле подходит к концу, корзины «транспортируют» – иными словами, относят в хлопкоочистительный амбар, где хлопок взвешивают. Как бы раб ни устал, как бы ни был изнурен, как бы ни жаждал сна и отдыха – но к амбару вместе со своей корзиной хлопка он приближается с неизменным страхом. Он знает: если веса не хватит, если он не выполнил данное ему задание полностью, придется страдать. А если он превысит вес на 10 или 20 фунтов, то, по всей вероятности, хозяин назначит ему такую же норму на следующий день. Так что независимо от того, слишком мало у него хлопка или он собрал выше своей нормы, путь к амбару всегда сопровождается страхом и дрожью. Чаще всего хлопка не хватает, и поэтому рабы не так уж торопятся покидать поле. После взвешивания следует порка; а потом корзины относят в амбар, где их содержимое хранится подобно сену, а всех работников посылают его утаптывать. Если хлопок не сухой, то, вместо того чтобы нести его в амбар сразу, его раскладывают на платформах в два фута высотой и примерно в три раза более шириной, крытых досками или жердями, с узкими проходами между ними.

И даже когда это сделано, дневные труды еще ни в коем случае не окончены. Теперь каждый должен заниматься назначенным ему рутинным делом. Один кормит мулов, другой – свиней, третий рубит дрова, и так далее. Кроме того, иногда приходится упаковывать хлопок в мешки при свете свечей. Наконец в поздний час невольники добираются до своих хижин, сонные и удрученные целым днем тяжкого труда. После этого необходимо разжечь в хижине огонь, намолоть зерна маленькой ручной мельницей и приготовить ужин на сегодня и обед для следующего дня в поле. Вся пища, дозволенная рабам, – это кукуруза и бекон: их выдают из амбара и коптильни каждое воскресное утро. Каждый получает на неделю три с половиной фунта[61] бекона и достаточное количество кукурузы, чтобы намолоть четверть бушеля[62] муки. И это все. Никакого чая, кофе, сахара и, за редким случайным исключением, – никакой соли. Я могу сказать, судя по десятилетнему опыту житья у хозяина Эппса, что ни один из его рабов никогда не страдает от подагры, вызываемой чрезмерно сытой жизнью. Свиней хозяина Эппса кормили лущеной кукурузой, а его «ниггерам» давали ее в початках. Первые, как он считал, будут быстрее жиреть на лущеной кукурузе, да еще и вымоченной в воде, – а последние, если баловать их так же, станут слишком толстыми, чтобы работать.

Эппс прекрасно умел считать и знал, как управляться со своими собственными животными, будь он пьян или трезв.

Зерновая мельница стоит во дворе под навесом. Она похожа на обычную кофейную мельницу, в ее загрузочную воронку входит примерно шесть кварт[63]. Была одна привилегия, которую Эппс свободно даровал каждому своему рабу. Они могли молоть свою кукурузу по вечерам в таких количествах, которые требовались, чтобы приготовить дневную трапезу – а могли смолоть весь недельный запас сразу – в воскресенье, что обычно и предпочитали. Очень великодушный человек был хозяин Эппс.

Я держал свою кукурузу в небольшом деревянном ящичке, а муку – в выдолбленной тыкве. И, кстати говоря, тыква – одна из самых удобных и необходимых посудин на плантации. Помимо того что она служит в рабской хижине заменой всевозможной кухонной посуде, ее еще используют для того, чтобы носить на поля воду. А в другой выдолбленной тыкве лежит обед. Наличие тыкв полностью освобождает от необходимости иметь бадьи, ковши, ведра и различные оловянные и деревянные излишества.

Когда зерно смолото и огонь разведен, бекон снимают с гвоздя, на котором он подвешен, отрезают ломоть и бросают на угли поджариваться. У большинства рабов нет даже ножей, не то что вилок. Они рубят свой бекон топором на деревянной колоде. Кукурузную муку смешивают с водой, лепешку кладут в очаг и запекают. Когда лепешка «хорошенько поджарится», с нее соскребают золу и пепел и кладут на колоду, которая служит столом, и обитатель невольничьей хижины усаживается прямо на землю, чтобы съесть свой ужин. К этому времени обычно уже наступает полночь. Тот же страх наказания, с которым рабы подходят к хлопковому амбару, владеет ими и тогда, когда они укладываются, чтобы получить несколько часов передышки. Теперь это страх проспать поутру. Такое преступление, несомненно, будет наказано не менее чем двадцатью плетьми. С молитвами о том, чтобы Господь сподобил его быть на ногах и бодрым при первом же звуке рожка, невольник погружается в свою ночную дремоту.

В бревенчатом невольничьем «особняке» не сыщутся мягкие кушетки. Моей кушеткой, на которой я спал год за годом, была доска двенадцати дюймов[64] в ширину и десяти футов в длину. Подушкой мне служил обрубок дерева. Постель состояла из грубого одеяла, и кроме него – ни клочка, ни шерстинки. Можно было бы использовать мох, если бы в нем тут же не заводились в изобилии блохи.

Хижина выстроена из бревен, в ней нет ни пола, ни окон. В последних совершенно нет нужды, поскольку щели между бревнами пропускают достаточно света. В ненастную погоду через них заливает дождь, делая хижину бесприютной и крайне неприятной. Грубая дверь висит на здоровенных деревянных петлях. В одном конце хижины сложен неуклюжий очаг.

За час до рассвета раздается звук рожка. Тогда рабы поднимаются, готовят себе завтрак, наполняют одну тыкву водой, в другую складывают свой обед – холодный бекон с кукурузной лепешкой – и вновь спешат в поле. Если раба найдут в хижине после наступления дня, это преступление, за которым незамедлительно следует избиение. Начинаются страхи и труды нового дня; и пока он не окончится, об отдыхе не стоит и помышлять. Днем раб боится, что его поймают на отставании; по вечерам он в страхе подходит к амбару со своей груженной хлопком корзиной; ложась спать, он опасается проспать с утра. Такова истинная, правдивая, непреувеличенная картина повседневной жизни раба в сезон сбора хлопка на берегах Байю-Бёф.

Как правило, в январе заканчивается четвертый, и последний, сбор хлопка. Затем наступает время уборки кукурузы. Она считается вторичной культурой, и ей уделяют куда меньше внимания, чем хлопку. Ее сажают, как я уже упоминал, в феврале. Кукурузу растят в этих краях ради кормежки свиней и рабов; очень небольшую ее часть отправляют на рынок. Здесь выращивают белую разновидность кукурузы. Початки у нее гигантского размера, а стебель вырастает до высоты в восемь, а часто и десять футов[65]. В августе листья обдирают, высушивают на солнце, связывают в небольшие пучки и запасают как корм для мулов и волов. После этого рабы проходят по полю, заворачивая початки вниз, чтобы дождь не добрался до зерна. Кукуруза остается стоять в таком свернутом состоянии до той поры, пока не закончится сбор хлопка – неважно, случится это раньше или позже. Затем початки отделяют от стеблей и складывают в кукурузном амбаре, не снимая оболочек (иначе лишенные естественной защиты початки попортят долгоносики). Стебли остаются стоять на поле.

Кроме того, в этих местах выращивают некоторое количество «каролины», или сладкого картофеля. Однако им не кормят скот, и значение он имеет небольшое. Клубни сохраняют, раскладывая их на поверхности земли и слегка присыпая землей или слоем кукурузных стеблей. Погребов на Байю-Бёф нет. Это местность настолько низменная, что погреба наполнялись бы водой. Картофель здесь стоит два или три «боба», или шиллинга, за баррель; кукурузу, за исключением тех лет, когда случается не свойственный этим местам неурожай, можно купить за ту же цену. Как только собран урожай хлопка и кукурузы, стебли выдергивают, складывают грудами и поджигают. В то же время вновь выходят на работу плуги, проводя борозды, готовясь к следующим посадкам. Почва в приходах Рапидс и Авойель, да и вообще во всей этой местности, насколько я имел возможность наблюдать, отличается исключительным богатством и плодородием. Это своего рода мергель[66], бурого или красноватого оттенка. Она не требует того живительного удобрения, которое необходимо для бедных земель. И здесь на одном и том же поле одну и ту же культуру выращивают на протяжении многих лет подряд.

Пахота, сев, сбор хлопка, сбор кукурузы, выдергивание и сжигание стеблей – эти работы занимают все четыре времени года. Лесоповал и лесопильные работы, прессование хлопка, откорм и забой свиней – все это лишь второстепенные труды.

В сентябре или октябре свиней выгоняют из болот с помощью собак и держат в загонах. В холодное утро, как правило, незадолго до наступления нового года их забивают. Каждую тушу делят на шесть частей и складывают одну поверх другой, пересыпая солью, на широкие столы в коптильне. В таком состоянии туши остаются две недели, после чего их вывешивают и разводят огонь, который поддерживается более чем половину времени во все оставшееся время года. Тщательное копчение необходимо, чтобы бекон не оказался заражен червями. В таком теплом климате его трудно хранить, и не раз случалось так, что я и мои товарищи получали нашу еженедельную порцию из трех с половиной фунтов бекона, кишевшую этими отвратительными созданиями.

Хотя в здешних болотах полно коров и быков, из крупного рогатого скота здесь никогда не извлекают сколько-нибудь значительной прибыли. Плантатор вырезает свою метку на ухе животного или клеймит своими инициалами его бок и отпускает обратно в болота, свободно пастись в его почти беспредельных владениях.

Я уже упоминал, что здесь держат коров испанской породы, они некрупные, с прямыми, похожими на пики рогами. Случалось, с Байю-Бёф гнали гурты коров, но это бывает очень редко. Цена лучших из них составляет около пяти долларов за голову, а две кварты[67] за одну дойку считается необычайно высоким надоем. Сала они дают очень мало, да и то мягкое, низкого качества. Несмотря на огромное количество коров, пасущихся в болотах, плантаторы обязаны Северу за свой сыр и сливочное масло, которые закупают на новоорлеанском рынке. Солонину здесь не едят ни в больших домах, ни в невольничьих хижинах.

Чтобы получить ту долю свежей говядины, которая ему была нужна, хозяин Эппс обычно посещал состязания стрелков. Они происходили еженедельно в соседней деревушке Холмсвиль. Откормленных бычков пригоняли туда и расстреливали, за право выстрелить взимали оговоренную плату. Удачливый стрелок делился добычей со своими приятелями, и таким манером снабжались мясом приехавшие на состязания плантаторы.

Огромное число прирученного и дикого рогатого скота, который населяет леса и болота Байю-Бёф, вероятнее всего, и подсказало это название французам[68], поскольку в переводе оно означает «ручей (или река) дикого быка».

Продукты сада и огорода, такие как капуста, репа и тому подобное, выращивают для стола хозяина и его семейства. Они питаются свежей зеленью и овощами в любое время года. «Засыхает трава, увядает цвет»[69] под губительными ветрами осени в холодных северных землях. Но в здешних жарких низменностях растительность бьет через край, и в местности Байю-Бёф цветы цветут посреди зимы.

Здесь нет лугов, специально предназначенных для выращивания трав. Листья кукурузы поставляют достаточную пищу для рабочего скота, в то время как остальные животные сами добывают себе пропитание круглый год на вечнозеленых пастбищах.

Существует множество иных особенностей климата, обычаев, образа жизни и труда на Юге, но предшествующий рассказ, как я полагаю, дал читателю общее представление о жизни на хлопковых плантациях Луизианы. О способе выращивания сахарного тростника и о процессе производства сахара будет упомянуто в ином месте.

Глава XIII

Необычное топорище – Симптомы приближающейся болезни – Продолжаю слабеть – Бесполезный кнут – Заключенный в хижине – Визит доктора Вайнса – Частичное выздоровление – Неудача в сборе хлопка – Что можно услышать на плантации Эппса – Расчет числа плетей – Эппс в настроении пороть – Эппс в настроении потанцевать – Отсутствие отдыха – не отговорка – Характер Эппса – Джима Бернс – Переселение с Хафф-Пауэр на Байю-Бёф – Описание дядюшки Абрама, Уайли, тетушки Фебы, Боба, Генри и Эдварда, Пэтси; с пересказом родословной каждого – Факты из их прошлого и характерные черты – Ревность и похоть – Пэтси-жертва

По прибытии к хозяину Эппсу, повинуясь его приказу, первым делом я занялся изготовлением топорища. Топорища, привычные в употреблении в тех местах, – это просто округлые прямые палки. Я же соорудил изогнутое топорище, имеющее форму, подобную тем, к которым я привык на Севере. Когда я закончил и показал его Эппсу, тот воззрился на него в изумлении, не способный понять, что это такое он видит перед собою. Никогда прежде он не видал такой рукояти, и, когда я объяснил ее удобство, он был явно поражен новизной этой идеи. Он долгое время держал это топорище у себя в доме и, когда наезжали гости, с гордостью показывал его как диковинку.

Наступил сезон мотыжения. Вначале меня послали на кукурузное поле, а затем на прореживание хлопчатника. На этой работе я оставался, пока период мотыжения почти не закончился, и тогда начал ощущать симптомы приближавшейся болезни. На меня накатывали приступы озноба, чередовавшиеся с обжигающей лихорадкой. Я сделался слаб и истощен, а временами сознание у меня настолько мутилось, что заплетались ноги, и я шатался, подобно пьяному. Тем не менее я был вынужден продолжать поспевать за своим рядом. Когда я был здоров, мне было нетрудно не отставать от своих товарищей, но теперь это казалось совершенно невозможным делом. Я часто оказывался позади всех, после чего кнут надсмотрщика непременно приветствовал мою спину, вливая в мое больное и ссутулившееся тело немного энергии. Я продолжал слабеть до тех пор, пока кнут не сделался совершенно бесполезен. Даже самый острый укус сыромятной плети не мог пробудить меня. Наконец в сентябре, когда приближался хлопотный сезон сбора хлопка, я не смог выйти из своей хижины. Вплоть до этого времени я не получал ни лекарств, ни внимания своих хозяина и хозяйки. Старая кухарка время от времени навещала меня, готовила мне кукурузный кофе, а порой отваривала кусочек бекона, когда я стал слишком слаб, чтобы справиться с этим самостоятельно.

Уже стали поговаривать, что я умру. Тогда хозяин Эппс, не желая мириться с потерей денег (которую неминуемо повлекла бы за собою смерть рабочей скотины стоимостью в тысячу долларов), решился послать в Холмсвиль за доктором Вайнсом. Тот объявил Эппсу, что это результат воздействия климата и что, вполне вероятно, он меня лишится. Доктор велел мне не есть мяса и вообще принимать совсем немного пищи – лишь минимум для поддержания жизни. Прошло несколько недель, и за это время, посаженный на такую скудную диету, я частично оправился.

Однажды утром, задолго до того, как я пришел в состояние, подходящее для работы, Эппс появился на пороге хижины и, вручив мне мешок, велел идти на хлопковое поле. В ту пору у меня не было совершенно никакого опыта в сборе хлопка. А дело это оказалось по-настоящему трудным. В то время как другие пользовались обеими руками, хватая хлопок и складывая его в горловину мешка с точностью и сноровкой, мне приходилось держать коробочку одной рукой и другой старательно вытаскивать из нее белые ватные соцветия.

Более того, для складывания хлопка в мешок требовалось действовать обеими руками и внимательно смотреть. И я был вынужден почти так же часто, как снимал хлопок со стебля, подбирать его с земли, куда он постоянно у меня падал. Кроме того, я обламывал веточки, отягощенные еще не раскрытыми коробочками, поскольку длинный и тяжелый мешок мой качался из стороны в сторону в манере, непозволительной для хлопкового поля. После полного трудов дня я пришел к амбару со своей ношей. Когда весы показали всего лишь 95 фунтов – менее половины нормы самого скверного сборщика, – Эппс угрожал мне суровым наказанием, но, учитывая то, что я был «новичком», согласился простить меня на сей раз. На следующий день, как и большинство последующих дней, я возвращался по вечерам со скудным результатом. Было очевидно – я не создан для такого рода работы. У меня не было этого дара: проворных пальцев и быстрых движений, как у Пэтси, которая так и летела вдоль одной стороны ряда хлопчатника, удивительно скоро лишая его беспорочной и пушистой белизны. Практика и порка были одинаково бесполезны. И Эппс, пресытившись наконец, ругаясь и обзывая меня позорищем, сказал, что я негодный ниггер-сборщик, ибо не в состоянии собрать за день даже столько хлопка, чтобы его стоило взвешивать. Он велел мне больше не выходить на хлопковое поле. Теперь я был занят рубкой деревьев и распилом древесины, перетаскиванием хлопка с поля в амбар, а также выполнял любые другие потребные услуги. Разумеется, быть праздным мне никогда не дозволяли.

Редкий день проходил без одной, а то и нескольких порок при взвешивании хлопка. Провинившийся, не сумевший набрать достаточный вес, выходил во двор, его заставляли раздеться, лечь на землю лицом вниз и получить наказание, пропорциональное его проступку. Это буквальная, неприукрашенная истина: щелканье плетей и крики рабов были слышны на плантации Эппса от наступления сумерек до отхода ко сну – почти каждый день в течение всего периода сбора хлопка.

Число плетей определяется в соответствии с природой проступка. Двадцать пять считаются простым «поглаживанием». Их назначают, например, когда в хлопке попадается сухой лист либо кусок коробочки или когда на поле сломана одна ветка. Пятьдесят – обычное наказание за все провинности следующей степени тяжести. Сотня плетей именуется суровым наказанием: к нему приговаривают за серьезный проступок – праздное стояние в поле. От полутора до двух сотен назначают тому, кто ссорится со своими соседями по хижине, а пять сотен (помимо травли собаками) неизменно становятся уделом бедного беглеца, обрекая его на целые недели боли и мук.

В те два года, которые Эппс оставался на плантации на Байю-Хафф-Пауэр, он имел привычку как минимум раз в две недели возвращаться домой из Холмсвиля в изрядном подпитии. Стрелковые состязания почти неизменно заканчивались дебошем. В такие моменты он бывал вспыльчив и полубезумен. Нередко он принимался бить посуду, ломать стулья и любую мебель, какая попадалась ему под руку. Удовлетворившись этими развлечениями в доме, он хватался за кнут и выходил во двор. Тогда рабам приходилось быть постоянно начеку и проявлять крайнюю осторожность. Первый же, кто появлялся в зоне досягаемости его кнута, испытывал на себе его «ласку». Иногда он часами гонял невольников во все стороны, заставляя их укрываться за углами хижин. Порой Эппс ухитрялся поймать какого-нибудь зазевавшегося раба, и, если ему удавалось нанести меткий весомый удар, он получал от этого истинное неприкрытое удовольствие. Чаще других страдали маленькие дети и старики, которые уже не могли быстро двигаться. Посреди всеобщего смятения он коварно затаивался позади хижины, поджидая с поднятым кнутом, чтобы стегнуть им по первому же черному, который опасливо выглянет из-за угла.

В другие подобные дни он приезжал домой в менее жестоком настроении. Тогда следовало устраивать веселье. Все должны были двигаться в такт какой-нибудь песенке. Тогда хозяину Эппсу требовалось услаждать свой музыкальный слух мелодией скрипки. И он становился жизнерадостным, гибким и весело двигался по всей веранде и дому «стопою торопливой, словно в пляске прихотливой»[70].

Тайбитс, продавая меня ему, сообщил, что я умею играть на скрипке. Сам он получил эти сведения от Форда. Уступая просьбе госпожи Эппс, ее муж купил мне скрипку в одну из своих поездок в Новый Орлеан. Поскольку хозяйка страстно любила музыку, меня часто звали в дом, чтобы играть для семейства.

Всех нас собирали в большой зале дома, когда Эппс возвращался из города в одном из своих «танцевальных настроений». Неважно, насколько мы были изнурены и усталы – плясать должны были все. Заняв полагавшееся мне место, я затягивал мелодию.

– Пляшите, чертовы ниггеры, пляшите, – выкрикивал Эппс.

При этом не должно было быть никаких спотыканий и задержек, никаких замедленных или ленивых движений; невольникам следовало являть чудеса ловкости, живости и проворства. «Прыг-скок, с пятки на носок, славно проведем мы вечерок», – был девиз этого времяпрепровождения. Плотная фигура Эппса мелькала среди фигур его темнокожих рабов, быстро проделывая все коленца танца.

Кнут при этом обычно не покидал его руки, готовый обрушиться на голову того самонадеянного невольника, который осмеливался минутку отдохнуть или даже просто остановиться, чтобы перевести дух. Только когда он сам утомлялся, наступал короткий перерыв, но он был очень коротким. Хлопок, щелканье и мелькание кнута – и вот он уже снова кричит: «Пляшите, ниггеры, пляшите» – и вот уже все снова пускаются в пляс очертя голову, а я, временами тоже пришпориваемый жестким прикосновением кнута, сижу в углу, извлекая из своей скрипки чудесную танцевальную мелодию. Хозяйка нередко бранила его, заявляя, что вернется к своему отцу в Чейнивиль. Тем не менее бывали времена, когда и она не могла удержаться от смеха, глядя на его шумные выходки. Часто он таким образом задерживал нас едва ли не до самого рассвета. Согбенные непосильным трудом, изнывающие по толике живительного отдыха, испытывающие желание броситься на землю и зарыдать, несчастные рабы Эдвина Эппса не раз были вынуждены плясать и веселиться в его доме всю ночь напролет.