Психология бессознательного 36 страница

минаниям о постигшем их несчастном случае. Возможно, что они скорей стараются вовсе о нем не думать. Принимая как само собой разумеющееся, что сон снова возвращает их в обстанов­ку, вызвавшую нх болезнь, они обычно не считаются с природой сна. Природе сна больше отвечало бы, если бы сон рисовал боль* ному сцены из того времени, когда он был здоров, или картины ожидаемого выздоровления. Если мы не хотим, чтобы сны трав­матических невротиков ввели нас в заблуждение относительно тен­денции сновидения исполнять желание, нам остается заключить, что в этом состоянии функция сна так же нарушена и отклонена от своих целей, как и многое другое, или мы должны были бы поду­мать о загадочных мазохистских тенденциях #.

Я предлагаю оставить темную и мрачную тему травматического невроза и обратиться к изучению работы психического аппарата в его наиболее ранних нормальных формах деятельности, Я имею в виду игру детей.

Различные теории детской игры лишь недавно сопоставлены и оценены с аналитической точки зрения 3. Пфейфером в „Imago" (V, И 4), Я могу здесь лишь сослаться на эту работу. Эти те­ории пытаются разгадать мотивы игры детей, не выставляя на первый план экономическую точку зрения, т. е. учитывая получение удовольствия. Не имея в виду охватить все многообразия прояв­лений игры, я использовал представившийся мне случай разъяс­нить первую самостоятельно созданную игру полуторагодовалого ребенка. Это было больше чем мимолетное наблюдение, так как я жил в течение нескольких недель под одной крышей с этим ре­бенком и его родителями и наблюдение мое продолжалось доволь­но долго, пока это загадочное и постоянно повторяемое действие не раскрыло передо мной свой смысл.

Ребенок был не слишком продвинувшимся вперед в своем ин­теллектуальном развитии, он говорил в свои полтора года толь­ко несколько понятных слов и произноси.^ кроме того, много пол­ных значения звуков, которые были понятны окружающим. Он хорошо понимал родителей и единственную прислугу, и его хва­лили за его ^приличный* характер. Он не беспокоил родителей по ночам, честно соблюдал запрещение трогать некоторые вещи и ходить куда нельзя н, прежде всего, он никогда не плакал, ког­да мать оставляла его на целые часы, хотя он и был нежно при­вязан к матери, которая не только сама кормила своего ребен­ка, но и без всякой посторонней помощи ухаживала за ним и нян­чила его. Этот славный ребенок обнаружил беспокойную привычку забрасывать все маленькие предметы, которые ему попадали, да­леко от себя в угол комнаты, под кровать н проч., так что разыски­вание и собирание его игрушек представляло немалую работу. При этом он произносил с выражением заинтересованности и удов­летворения громкое и продолжительное о-о-о-о!, которое, по едино­гласному мнению матери и наблюдателя, было не просто междо­метием, но означало «прочь* (Fort), Я наконец заметил» что это

13% 387

игра и что ребенок все свои игрушки употреблял только для того, чтобы играть ими, отбрасывая их прочь. Однажды я сделал наблю­дение, которое укрепило это мое предположение, У ребенка была деревянная катушка, которая была обвита ниткой. Ему никогда не приходило в голову, например, тащить ее за собой по полу, т. е> пытаться играть с ней как с тележкой, но он бросал ее с боль­шой ловкостью, держа за нитку, за сетку своей кроватки, так что катушка исчезала за ней, и произносил при этом свое многозна­чительное о-о-оо!, вытаскивал затем катушку за нитку, снова из кровати, и встречал ее появление радостным «тут» (Da), Это была законченная игра, исчезновение и появление, из которых по боль­шей части можно было наблюдать только первый акт, который сам по себе повторялся без устали в качестве игры, хотя большее удо­вольствие, безусловно, связывалось со вторым актом1.

Толкование игры не представляло уже труда. Это находилось в связи с большой культурной работой ребенка над собой, с огра­ничением своих влечений (отказом от их удовлетворения), ска­завшемся в том, что ребенок не сопротивлялся больше уходу матери. Он возмещал себе этот отказ тем, что посредством бывших в его распоряжении предметов сам представлял такое исчезновение и появ­ление как бы на сцене. Для аффективной оценки этой игры без­различно, конечно, сам ли ребенок изобрел ее или усвоил ее по чьему-либо примеру. Наш интерес должен остановиться на другом пункте. Уход матери не может быть для ребенка приятным или хо­тя бы безразличным. Как же согласуется с принципом удовольст­вия то, что это мучительное переживание ребенок повторяет в виде игры? Может быть, на это ответят, что этот уход должен сыграть роль залога радостного возвращения, собственной целью игры и является это последнее. Этому противоречило бы наблюдение, ко­торое показывало, что первый акт, уход, как таковой, был инсце­нирован ради самого себя, для игры, и даже гораздо чаще, чем вся игра в целом, доведенная до приятного конца.

Анализ такого единичного случая не дает точного разрешения вопроса. При беспристрастном размышлении возникает впечатление, что ребенок сделал это переживание предметом своей игры из дру­гих мотивов, Он был до этого пассивен, был поражен переживанием и ставит теперь себя в активную роль, повторяя это же пережи­вание, несмотря на то, что оно причиняет неудовольствие, в ка­честве игры. Это побуждение можно было бы приписать стремле­нию к овладению (Bemachtigungstrieb), независимому от того, приятно ли воспоминание само по себе или нет. Но можно по­пытаться дать и другое толкование. Отбрасывание предмета, так что

1 Это толкование было потом вполне подтверждено дальнейшим наблюдением. Когда однажды мать отсутствовала несколько часов, она была по своем возвращении встречена известием «Бебн о-о-о*, которое вначале осталось непонятным. Скоро об­наружилось, что ребенок во время этого долгого одиночества ваш ел для себя средство исчезать. Он открыл свое изображение в стоячем зеркале, спускавшемся почти до лолу, н затем приседал на корточки, так что изображение в зеркале уходило «прочь»,

он исчезает, может быть удовлетворением подавленного в жизни импульса мщения матери за то, что она ушла от ребенка, и может иметь значение упрямого непослушания: «да, иди прочь, мне тебя не надо, я сам тебя отсылаю». Этот же самый ребенок, которого я наблюдал в возрасте \1/2 года, при его первой игре, имел обыкновение годом позже бросать об пол игрушку, на которую он сердился, и говорить при этом: «Иди на войну!» {t,Qeh in K(r)ieg!"). Ему тогда рассказывали, что его отсутствующий отец находится на войне, и он вовсе не чувствовал отсутствия отца, но обнаружи­вал ясные признаки того, что не желал бы, чтобы кто-нибудь ме­шал ему одному обладать матерью1. Мы знаем и о других де­тях, которые пытаются выразить подобные свои враждебные по­буждения» отбрасывая предметы вместо лиц2. Здесь возникает сом­нение, может ли стремление психически переработать какое-либо сильное впечатление, полностью овладеть им, выявиться как нечто первичное и независимое от принципа удовольствия, В обсуждаемом здесь случае ребенок мог только потому повторять в игре неприят­ное впечатление» что с этим повторением было связано другое, но прямое удовольствие*

Также и дальнейшее наблюдение детской игры не разрешает нашего колебания между двумя возможными толкованиями. Час­то можно видеть, что дети повторяют в игре все то, что в жизни производит на них большое впечатление, что они могут при этом отрегулировать силу впечатления и, так сказать, сделаться гос­подами положения. Но, с другой стороны, достаточно ясно, что вся их игра находится под влиянием желания, доминирующего в их возрасте,— стать взрослыми и делать так, как это делают взрослые. Можно наблюдать также, что неприятный характер пере­живания не всегда делает его непригодным в качестве предмета игры. Если доктор осматривал у ребенка горло или произвел не­большую операцию, то это страшное происшествие, наверно, станет предметом ближайшей игры, но здесь нельзя не заметить, что по­лучаемое при этом удовольствие проистекает из другого источни­ка. В то время как ребенок переходит от пассивности пережива­ния к активности игры, он переносит это неприятное, которое ему самому пришлось пережить, на товарища по игре и мстит та­ким образом тому, кого этот последний замещает.

Из этого во всяком случае вытекает, что излишне предпола­гать особое влечение к подражанию в качестве мотива для игры. Напомним еще, что артистическая игра и подражание взрослым, которое, в отличие от поведения ребенка, рассчитано на зрителей, доставляет им, как, например, в трагедии, самые болезненные впе­чатления и все же может восприниматься ими как высшее наслаж-

1 Когда ребенку было 5э/4 года, умерла мать. Теперь, когда она действительно ушла «прочь» (о-о-о), мальчик не выказывал печали. Но незадолго перед этим родился другой ребенок, который возбудил в нем сильнейшую ревность.

s Ср. воспоминание из детства из Dichtung und Wahrheit // Imago* Bd. V, H. 4; Samrniurig kteiner Schriften zur Neurosenlehre, IV Folge,

дение. Мы приходим, таким образом, к убеждению, что и при гос­подстве принципа удовольствия есть средства и пути к тому, чтобы само по себе неприятное сделать предметом воспоминания и пси­хической обработки. Пусть этими случаями и ситуациями, разрешаю­щимися в конечном счете в удовольствие, займется построенная на экономическом принципе эстетика; для наших целей они ничего не дают, так как они предполагают существование и господство принципа удовольствия и не обнаруживают действия тенденций, находящихся по ту сторону принципа удовольствия, т* е. таких, которые первично выступали бы как таковые и были бы независи­мы от него*

III

Двадцать пять лет интенсивной работы привели к тому, что непосредственные задачи психоаналитической техники в настоящее время совсем другие, чем были вначале. Вначале анализирующий врач не мог стремиться ни к чему другому, как к тому, чтобы разгадать у больного скрытое бессознательное, привести его в связ­ный вид и в подходящую минуту сообщить ему. Психоанализ прежде всего был искусством толкования. Так как терапевтичес­кая задача этим не была решена, вскоре выступило новое стрем­ление — понудить больного подтвердить построение психоанали­тика посредством собственного воспоминания. При этом главное внимание уделялось сопротивлению больного: искусство теперь заключалось в том, чтобы возможно скорее вскрыть его, указать на него больному и посредством дружеского воздействия побудить оставить сопротивление (здесь остается место для внушения, дейст­вующего как перенесение).

Постепенно становилось все яснее, что скрытая цель сделать сознательным бессознательное и на этом пути оставалась не впол­не достижимой. Больной может вспомнить не все вытесненное; больше того, он не может вспомнить как раз самого главного и не может убедиться в правильности сообщенного ему. Он скорее вынужден повторить вытесненное в виде новых переживаний, чем вспомнить это как часть прошлых переживаний, как хо­тел бы врач1. Это воспроизведение (Reproduktion), выступающее со столь неожиданной точностью и верностью, имеет всегда своим содержанием часть инфантильной сексуальной жизни, Эдипова ком­плекса лли его модификаций, и закономерно отражается в облас­ти перенесения, т. е* на отношениях к врачу* Если при лечении дело зашло так далеко, то можно сказать, что прежний невроз заменен лишь новым — неврозом перенесения. Врач старался воз­можно ограничить сферу этого невроза перенесения, возможно глубже проникнуть в воспоминания и возможно меньше допустить к повторению. Отношение, устанавливающееся между воспомина-

1 См. Zur Techntk der Psychoanalyse, Еггтегп, Wiederholen und Durcharbeiten// Sammhing kleiner Schnften гиг Neurosenlehre, IV FolgeT S. 441, J9J&

ннями н воспроизведениями, для каждого случая бывает различ­ным. Врач, как правило, не может миновать эту фазу лечения. Он должен заставить больного снова пережить часть забытой жиз­ни и должен следить за тем, чтобы было сохранено в должной мере то, в силу чего кажущаяся реальность сознается всегда как отражение забытого прошлого. Если это удается, то достигается нужное убеждение больного и зависящий от этого терапевтический эффект.

Чтобы отчетливее выявить это «навязчивое повторение» (Wie-derholungszwang), которое обнаруживается во время психоанали­тического лечения невротиков, нужно прежде всего освободиться от ошибочного мнения, будто при преодолении сопротивления имеешь дело с сопротивлением бессознательного. Бессознательное, т, е. вытесненное, не оказывает вовсе никакого сопротивления ста­раниям врача, оно даже само стремится только к тому, чтобы прорваться в сознание, несмотря на оказываемое на него давле­ние, или выявиться посредством реального поступка, Сопротивле­ние лечению исходит из тех же самых высших слоев и систем психики, которые в свое время произвели вытеснение. Так как моти­вы сопротивления и даже самое сопротивление представляются нам во время лечения бессознательными, то мы вынуждены избрать более целесообразный способ выражения. Мы избегнем неясности, если мы, вместо противопоставления бессознательного сознатель­ному, будем противополагать Я и вытесненное. Многое в # безу­словно бессознательно, именно то, что следует назвать «ядром Я*-

Лишь незначительную часть этого Я мы можем назвать пред-сознательны м. -После этой замены чисто описательного выра­жения выражением систематическим или динамическим мы можем сказать, что сопротивление анализируемых исходит из их #, и тогда мы тотчас начинаем понимать, что «навязчивое повторение» следует приписать вытесненному бессознательному. Эта тенденция, вероятно, могла бы выявиться не раньше, чем идущая навстречу работа лечения ослабит вытеснение.

Нет сомнения в том, что сопротивление сознательного и пред-сознательного Я находится на службе у принципа удовольствия, оно имеет в виду избежать неудовольствия, которое возникает бла­годаря освобождению вытесненного, и наше усилие направляется к тому, чтобы посредством принципа реальности достигнуть прими-рения с существующим неудовольствием. Но в каком отношении стоит «навязчивое повторение*, как проявление вытесненного, к принципу удовольствия? Ясно, что большая часть из того, что «на­вязчивое повторение» заставляет пережить вновь, должно причинять Я неудовольствие, так как оно способствует реализации вытес­ненных влечений, а это и есть, по нашей оценке, неудовольствие, не противоречащее указанному «принципу удовольствия», неудо­вольствие для одной системы и одновременно удовлетворение для другой. Новый н удивительный факт, который мы хотим теперь описать, состоит в том, что «навязчивое повторение» воспроизводит

также и такие переживания из прошлого, которые не содержат никакой возможности удовольствия, которые не могли повлечь за собой удовлетворения даже вытесненных прежде влечений.

Ранний расцвет инфантильной сексуальности был, вследствие несовместимости господствовавших в этот период желаний с реаль­ностью и недостаточной степени развития ребенка, обречен на ги­бель. Он погиб в самых мучительных условиях и при глубоко болезненных переживаниях. Утрата любви и неудачи оставили дли­тельное нарушение самочувствия в качестве нарцистического руб­ца, которые, по моим наблюдениям и исследованиям Марцинов-ского1, являются наиболее живым элементом в часто встречаю­щемся у невротиков чувстве неполноценности. «Сексуальное иссле­дование», которое было ограничено физическим развитием ребенка, не привело ни к какому удовлетворительному результату; отсю­да позднейшие жалобы: я ничего не могу сделать, мне ничего не удается. Нежная связь, по большей части, с одним из роди­телей другого пола приводила к разочарованию, к напрасному ожи­данию удовлетворения, к ревности при рождении нового ребенка, недвусмысленно указывавшем на «неверность» любимого отца или матери; собственная же попытка произвести такое дитя, предпри­нятая с трагической серьезностью, позорно не удавалась; умень­шение ласки, отдаваемой теперь маленькому братцу, возрастающие требования воспитания, строгие слова и иногда даже наказание — все это в конце концов раскрыло в полном объеме всю выпавшую на его долю обиду. Существует несколько определенных ти­пов такого переживания, регулярно возвращающихся после того, как приходит конец эпохи инфантильной любви.

Все эти тягостные остатки опыта и болезненные аффективные состояния повторяются невротиком в перенесении, снова пережи­ваются с большим искусством* Невротики стремятся к срыву неза­конченного лечення> они умеют снова создать для себя пережива­ние обиды, заставляют врача прибегать к резким словам и к хо­лодному обращению, они находят подходящие объекты для своей ревности, они заменяют горячо желанное дитя инфантильной эпохи намерением или обещанием большого подарка, который обыкновен­но остается так же мало реальным, как и прежнее желание. Ничто из всего этого не могло бы тогда принести удовольствия; нужно было думать, что теперь это вызовет меньшее неудовольствие, если оно возникает как воспоминание, чем если бы это претво­рилось в новое переживание. Дело идет, естественно, о прояв­лении влечений, которые должны были бы привести к удовлетворе­нию, но знание, что они вместо этого и тогда приводили к неудоволь­ствию, ничему не научило. Несмотря на это, они снова повторяют­ся; их вызывает принудительная сила*

То же самое, что психоанализ раскрывает на перенесении у

1 Marcinowski, Die eroti&che Quellen der Minderwertigkeit // Zeitschrift fur Sexualwissenschaft, IV, 1918,

невротиков, можно найти также и в жизни не невротических людей. У последних эти явления производят впечатление преследующей судьбы, демонической силы, и психоанализ с самого начала считал такую судьбу автоматически возникающей и обусловленной ранними инфантильными влияниями. Навязчивость, которая при этом обнару­живается, не отличается от характерного для невротиков «навяз­чивого повторения», хотя эти лица никогда не обнаруживали приз­наков невротического конфликта, вылившегося в образование симп­томов. Так, известны лица, у которых отношение к каждому чело­веку складывается по одному образцу: благодетели, покидаемые с ненавистью своими питомцами; как бы различны ни были отдель­ные случаи, этим людям, кажется, суждено испытать всю горечь не* благодарности; мужчины, у которых каждая дружба кончается тем, что им изменяет друг; другие, которые часто в своей жизни выдвигают для себя или для общества какое-нибудь лицо в ка­честве авторитета и этот авторитет затем после известного време­ни сами отбрасывают, чтобы заменить его новым; влюбленные, у которых каждое нежное отношение к женщине проделывает те же фазы и ведет к одинаковому концу, и т. д. Мы мало удивляемся этому свечному возвращению одного и того же», когда дело идет об активном отношении такого лица и когда мы находим постоян­ную черту характера, которая должна выражаться в повторении этих переживании. Гораздо большее впечатление производят на нас те случаи, где такое лицо, кажется, переживает нечто пассивно, где никакого его влияния не имеется и, однако, его судьба все снова и снова повторяется* Вспомним, например, историю той женщины, которая три раза подряд выходила замуж, причем все мужья ее заболевали и ей приходилось ухаживать за ними до смерти1. Са­мое захватывающее поэтическое представление такого случая дал Тассо в романтическом эпосе ^Освобожденный Иерусалим». Герой его, Танкред, нечаянно убил любимую им Клоринду, когда она сра­жалась с ним в вооружении неприятельского рыцаря. Он проника­ет после ее похорон в страшный волшебный лес, который пугает войско крестоносцев. Он разрубает там своим мечом высокое де­рево» и из раны дерева течет кровь, и он слышит голос Клоринды, душа которой была заключена в атом дереве; она жалуется на то, что он снова причинил боль своей возлюбленной.

На основании таких наблюдений над работой перенесения и над судьбой отдельных людей мы найдем в себе смелость выдвинуть гипотезу, что в психической жизни действительно имеется тенден­ция к навязчивому повторению, которая выходит за пределы прин­ципа удовольствия, и мы будем теперь склонны свести сны травма­тических невротиков и склонность ребенка к игре — к этой тенден­ции. Во всяком случае мы должны сказать, что мы только в ред-

1 Ср, меткие замечания к этому в статье: J u n % С, G- Die Bedeuttmg des Va-ters fur Schicksal des Einzelnen // Jahrbuch f. Psychoanalyse. 1, 1909, (См, русск перевод.: Псяхол. и психоаналит, библиотека, вып. II, 1924),

ких случаях можем отделить влияние навязчивого повторения от действия других мотивов. Мы уже упоминали, какие иные толко­вания допускает возникновение детской игры. Страсть к повторе­нию и прямое, дающее наслаждение удовлетворение влечений кажут­ся здесь соединенными во внутреннюю связь. Явления перенесе­ния состоят, по-видимому, на службе у сопротивлений со стороны вытесняющего Я\ навязчивое повторение также призывается на помощь нашим Я, которое твердо поддерживает принцип удовольст­вия. Рационально взвесив обстоятельства, мы уясним себе многое в том, что можно было бы назвать «судьбой», и перестанем ощущать вовсе потребность во введении нового таинственного мотива. Менее всего подозрительным является случай сновидений, предвещающих несчастья, но при более близком рассмотрении нужно все же принять, что в других примерах факты не исчерпываются известными мо­тивами. Остается много такого, что оправдывает навязчивое пов­торение, и это последнее кажется нам более первоначальным, элемен­тарным, обладающим большей принудительной силой, чем отодви­нутый им в сторону принцип удовольствия* Если же в психичес­кой жизни существует такое навязчивое повторение, то мы хотели бы узнать что-нибудь о том, какой функции оно соответствует, при каких условиях оно может выявиться и в каком отношении стоит оно к принципу удовольствия, которому мы до сих пор при­писывали господство над течением процессов возбуждения в психи-ь ческой жизни.

IV

Теперь мы переходим к спекуляции, иногда далеко заходящей, которую каждый, в зависимости от своей личной установки, может принять или отвергнуть. Дальнейшая попытка последовательной разработки этой идеи сделана только из любопытства, заставляю­щего посмотреть, куда это может привести.

Психоаналитическая спекуляция связана с фактом, получаемым при исследовании бессознательных процессов и состоящим в том, что сознательность является не обязательным признаком психи­ческих процессов, но служит лишь особой функцией их. Выражаясь метапсихологически, можно утверждать, что сознание есть работа отдельной системы, которую можно назвать «Bw&. Так как созна­ние есть главным образом восприятие раздражений, приходящих к нам из внешнего мира, а также чувств удовольствия и неудо­вольствия, которые могут проистекать лишь изнутри нашего психи­ческого аппарата, системе W — Bw1 может быть указано простран­ственное местоположение. Она должна лежать на границе внешнего и внутреннего, будучи обращенной к внешнему миру и облекая дру-

Bw — сокращенное BewuBtsein — система сознания; W — Bw — Система Wahrnehmung— BewuSisein — восприятие — сознание, указывающая на одно из важных положений Фрейда, выводящее сознание из системы восприятий внешнего мира.— Примеч. перев*

гие психические системы. Мы, далее, замечаем, что с принятием этого мы не открыли ничего нового, но лишь присоединились к ана­томии мозга, которая локализует сознание в мозговой коре, в этом внешнем окутывающем слое нашего центрального аппарата. Ана­томия мозга вовсе не должна задавать себе вопроса, почему, рас­суждая анатомически, сознание локализовано как раз в наружной стороне мозга, вместо того чтобы пребывать хорошо защищенным где-нибудь глубоко внутри. Может быть, мы воспользуемся этими данными для дальнейшего объяснения нашей системы W — Bw.

Сознательность не есть единственное свойство, которое мы при­писываем происходящим в этой системе процессам. Мы опираем­ся на данные психоанализа, допуская, что процессы возбуждения оставляют в других системах длительные следы, как основу памя­ти, т. е, следы воспоминаний, которые не имеют ничего общего с сознанием. Часто они остаются наиболее стойкими и продолжитель­ными, если вызвавший их процесс никогда не доходил до соз­нания. Однако трудно предположить, что такие длительные следы возбуждения остаются и в системе W — Bw. Они очень скоро огра­ничили бы способность этой системы к восприятию новых возбуж­дений1, если бы они оставались всегда сознательными; наоборот, если бы они всегда оставались бессознательными, то поставили бы перед нами задачу объяснить существование бессознательных процессов в системе, функционирование которой обыкновенно со­провождается феноменом сознания. Таким допущением, которое вы­деляет сознание в особую систему, мы, так сказать, ничего не из­менили бы и ничего не выиграли бы. Если это и не является аб­солютно решающим соображением, то все же оно может побудить нас предположить, что сознание и оставление следа в памяти не­совместимы друг с другом внутри одной и той же системы. Мы мог­ли бы сказать* что в системе Bw процесс возбуждения совер­шается сознательно, но не оставляет никакого длительного сле­да; все следы этого процесса, на которых базируется воспомина­ние, при распространении этого возбуждения переносятся на бли­жайшие внутренние системы, В этом смысле я набросал схему, ко­торую выставил в 1900 году в спекулятивной части «Толкования сновидений». Если подумать, как мало мы знаем из других источ­ников о возникновении сознания, то нужно отвести известное зна­чение хоть несколько обоснованному утверждению, что созна­ние возникает на месте следа воспоминания.

Таким образом, система Bw должна была отличаться той осо­бенностью, что процесс возбуждения не оставляет в ней, как во всех других психических системах, длительного изменения ее эле­ментов, но ведет как бы к вспышке в явлении осознания. Такое уклонение от всеобщего правила требует разъяснения посредством одного момента, приходящего на ум исключительно при исследова­нии этой системы, и этим моментом, отсутствующим в других сие-

1 Ср. выводы Й, Брейера в теоретической части его «Studien u be г Hysteric», I895.

темах, могло бы легко оказаться вынесенное наружу положение системы Bw, ее непосредственное соприкосновение с внешним ми­ром.

Представим себе живой организм в самой упрощенной форме его в качестве недифференцированного пузырька раздражимой суб­станции; тогда его поверхность, обращенная к внешнему миру, яв­ляется дифференцированной в силу своего положения и служит ор­ганом, воспринимающим раздражение. Эмбриология, как повторение филогенеза, действительно показывает, что центральная нервная система происходит из эктодермы и что серая мозговая кора есть все же потомок примитивной наружной поверхности, который перенимает посредством унаследования существенные ее свойст­ва. Казалось бы вполне возможным, что вследствие непрекращаю­щегося натиска внешних раздражений на поверхность пузырька его субстанция до известной глубины изменяется, так что про­цесс возбуждения иначе протекает на поверхности, чем в более глубоких слоях. Таким образом, образовалась такая кора, кото­рая в конце концов оказалась настолько прожженной раздражения­ми, что доставляет для восприятия раздражений наилучшие усло­вия и не способна уже к дальнейшему видоизменению. При перене­сении этого на систему Bw это означало бьт> что ее элементы не могли бы подвергаться никакому длительному изменению при прохождении возбуждения, так как они уже модифицированы до крайности этим влиянием. Тогда они уже подготовлены к возник­новению сознания. В чем состоит модификация субстанции и проис­ходящего в ней процесса возбуждения, об этом можно составить себе некоторое представление, которое, однако, в настоящее время не удается еще проверить* Можно предположить, что возбужде­ние, при переходе от одного элемента к другому, должно преодо­леть известное сопротивление, и это уменьшение сопротивления оставляет длительно существующий след возбуждения (проторение путей); в системе Bw такое сопротивление, при переходе от од­ного элемента к другому, не возникает. С этим представлением можно связать брейеровское различение покоящейся (связанной) и свободно-подвижной энергии1 в элементах психических систем; элементы системы Bw обладали^ бы в таком случае не связанной, но исключительно свободно-отводимой энергией. Но я полагаю, что пока лучше об этих вещах высказываться с возможной неопреде­ленностью. Все же мы связали посредством этих рассуждений воз­никновение сознания с положением системы Bw и с приписывае­мыми ей особенностями протекания процесса возбуждения.

Мы должны осветить еще один момент в живом пузырьке с его корковым слоем, воспринимающим раздражение* Этот кусочек жи­вой материи носится среди внешнего мира, заряженного энергией огромной силы, и если бы он не был снабжен защитой от раздра-

1 Sludfen uber Hysteric von J. Breuer und S. Freud, 3 unverand, AufL, 1917,

жения (Reizschutz), он давно погиб бы от действия этих раздра­жений. Он вырабатывает это предохраняющее приспособление по­средством того, что его наружная поверхность изменяет структуру, присущую живому, становится в известной степени неорганической и теперь уже в качестве особой' оболочки или мембраны действует сдерживающе на раздражение, т. е, ведет к тому, чтобы энергия внешнего мира распространялась на ближайшие оставшиеся жи­выми слои лишь небольшой частью своей прежней силы. Эти слои, защищенные от всей первоначальной силы раздражения, могут посвятить себя усвоению всех допущенных к ним раздражений. Этот внешний слой благодаря своему отмиранию предохраняет зато все более глубокие слои от подобной участи по крайней мере до тех пор, пока раздражение не достигает такой силы, что оно проламывает эту защиту. Для живого организма такая защита от раздражений является, пожалуй, более важной задачей, чем восприя­тие раздражения; он снабжен собственным запасом энергии и дол­жен больше всего стремиться защищать свои особенные формы преобразования этой энергии от нивелирующего, следовательно, разрушающего влияния энергии, действующей извне и превышаю­щей его собственную по силе. Восприятие раздражений имеет, глав­ным образом, своей целью ориентироваться в направлении и свойст­вах идущих извне раздражений, а для этого оказывается достаточ­ным брать из внешнего мира лишь небольшие пробы и оценивать их в небольших дозах. У высокоразвитых организмов восприни­мающий корковый слой бывшего пузырька давно погрузился в глубину организма, оставив часть этого слоя на поверхности под непосредственной общей защитой от раздражения. Это и есть органы чувств, которые содержат в себе приспособления для вос­приятия специфических раздражителей и особые средства для защи­ты от слишком сильных раздражений и для задержки неадекватных видов раздражений. Для них характерно то, что они перерабаты­вают лишь очень незначительные количества внешнего раздражения, они берут лишь его мельчайшие пробы из внешнего мира. Эти органы чувств можно сравнить с щупальцами, которые ощупыва­ют внешний мир и потом опять оттягиваются от него,