ORIGO УКАЗАТЕЛЬНОГО ПОЛЯ И СПОСОБЫ ЕГО ВЫРАЖЕНИЯ

«Здесь–сейчас–я» = система ориентации субъекта

На этом рисунке изображены две прямые, пересекающиеся под прямым углом. Они обозначают у нас систему координат. О обозначает Origo, исходную точку координат:

Я утверждаю, что если эта схема должна будет представлять указательное поле человеческого языка, то в позицию О нужно будет поместить три указательных слова — а именно hier 'здесь', jetzt 'сейчас' и ich 'я'. Если теоретик языка, встретив эти ничем не примечательные по звуковому составу лексические единицы в словаре, попытается определить их функции, то ему не придется ни забираться в эзотерические философские дебри, ни предпочесть благоговейное молчание. Пожалуй, лучше признать, что в конкретном речевом эпизоде они функционируют, конечно, весьма своеобразно, но все же четко фиксированным образом. Если я, проводя соревнование, должен дать стартовый сигнал, то я вначале подготовлю участников: Achtung! 'Внимание!', и вскоре после этого говорю: los! 'марш!' или jetzt 'поехали!'. Сигнал точного времени по радио — это краткий звонок колокольчика, звучащий вслед за соответствующим словесным предупреждением. Принадлежащее членораздельному языку словечко jetzt, употребленное вместо команды los! или звонка колокольчика, функционирует как некоторый другой показатель момента; это собственно языковой показатель момента. Обычно слова не говорят с нами подобным образом; напротив, они отвлекают наше внимание от того звукового материала, из которого состоят, и от случайных обстоятельств, сопустствовавших их произнесению. Их произнесение не используется в речевом общении ни как показатель момента, ни как показатель места. Остановимся на противопоставлении понятий формы и материи, которое напрашивается как бы само собой. В звуковой форме словечек jetzt, hier, ich, в их фонематической структуре нет ничего, что бросалось бы в глаза. Своеобразно лишь то, чего каждое из них требует: взгляни на меня как на звуковой феномен и восприми меня как показатель момента (первое); как показатель места (второе); как показатель отправителя, или характеристику отправителя (третье).

И наивный партнер по речи заучил это и понимает эти слова таким же образом. Нет проблем! Так что же здесь особенного? Настораживается лишь логик, ибо такой способ употребления этих слов является действительным или кажущимся препятствием на пути его рассуждений; так уж логик устроен, что в мире то и дело случается нечто, что непременно становится ему поперек дороги. Но мы надеемся рассеять его сомнения, идя окружным путем через нашу идею координат: ведь при «установлении» системы координат, как известно логику, дело всегда принимает совсем особый оборот. В нашем случае следует просто примириться с некоторой системой координат «субъективной ориентации», во власти которой находятся и будут находиться все участники общения. Каждый из них хорошо ориентируется в своей системе координат и понимает поведение другого. Если я предстану перед строем гимнастов лицом к лицу в качестве тренера, то я буду выбирать команды «вперед, назад, направо, налево» согласно установленным правилам — в соответствии не со своей, а с чужой системой ориентации. И этот перевод столь прост психологически, что любой фельдфебель легко им овладевает. Несомненен тот факт, что это удается, причем удается без каких–либо мыслительных ухищрений. И никакая логика не способна здесь что–либо изменить; если она правильно понимает свое истинное предназначение, то она не станет даже предпринимать таких попыток. Посмотрим же сперва, что говорили об указательных словах хорошие логики, а затем обратимся к лингвистическим данным.

1. Логика и логистика о семантике указательных слов

Примечательно, насколько близки друг другу по основным положениям логика античных грамматистов и современная логистика в том, что касается указательных слов. Первая настаивала на том, что дейктические слова в отличие от слов назывных не передают poiotes качественной определенности, — а вторая оспаривает мнение, по которому они суть столь же просто определяемые понятийные знаки, как и другие слова. Это совершенно правильно, и эти два тезиса внутренне взаимосвязаны. «Понятийный знак», употребимый в межличностном общении, должен обладать тем свойством, что в устах всех и каждого он используется для обозначения одного и того же предмета, а это (если пока отвлечься от собственных имен) имеет место лишь тогда, когда слово затрагивает качественную определенность предмета, то есть когда оно прилагается и употребляется применительно к предмету, который имеет определенные свойства и при этом не меняет их существенным образом в зависимости от конкретного случая употребления слова. Ни для каких указательных слов это условие не выполняется и не может выполняться. Ведь сказать я может всякий, и всякий, кто это говорит, указывает на иной предмет — не на тот, на который указали бы другие. Если бы мы захотели перевести межличностную многозначность этого единого слова я в однозначность, требуемую логиками от языковых символов, то нам бы понадобилось столько собственных имен, сколько имеется говорящих. И в принципе точно также обстоит дело с любым другим указательным словом.

В случаях, когда наблюдаются отклонения от сказанного выше — так, например, обстоит дело со словом здесь, в речи венцев относящимся к Вене. а в речи берлинцев — к Берлину, — это объясняется вполне очевидной и неудобной для логика неустойчивостью или расплывчатостью чрезмерно широкого значения этого позиционного указательного слова. Строго говоря, здесь указывает на позицию говорящего в данный момент, а эта позиция может изменяться от говорящего к говорящему и от речевого акта к речевому акту. Таким же образом от абсолютно случайных обстоятельств зависит, будут ли два употребления ты относиться оба раза к носителю одного и того же собственного имени или нет; во всяком случае, правила употребления слова ты не гарантируют подобного совпадения. Такую гарантию дает лишь требуемое логиком постоянство соответствий между языковыми символами и предметами. Там, где оно есть. перед нами назывные слова, а там, где его нет, — не назывные. Это действительно четкое разделение и окончательное логическое решение вопроса о том, должны ли я, ты и другие указательные слова причисляться к языковым символам в понимании логика. Логистика, имея на то полное основание, с ходу вычеркивает указательные слова из списка понятийных знаков, употребимых в межличностном общении, а значит — и из списка языковых «символов». Советую не игнорировать мнение знатоков! Посему отнюдь нет нужды становиться критиканом.

В любом искусстве и в любой науке есть много любителей покритиковать; я хотел бы здесь коснуться одного из видов критиканства, возникшего в недрах новейшей логики, которое должно было вскоре быть ею отвергнутым. Новейшее развитие логики ознаменовано внушительным прогрессом; современные логики (прежде всего Рассел) совершили очищение, обобщение и тем самым пришли к достижению, сравнимому с созданием логики Аристотелем. Как мы убедимся в дальнейшем, это представляет большой интерес для теории языка. Но вот что следует решительно отвергнуть: некоторые заслуженные логицисты (это не относится к Расселу), выбрав решение, которое здесь было выше рассмотрено и одобрено, склонны заявлять о своем намерении предпринять нечто вроде искоренения слов я и ты (и, если они достаточно последовательны, всех остальных указательных слов) — по крайней мере в той степени, в какой это позволяет сделать наука с ее наивысшей культурой языковой репрезентации. Сегодня некоторые психологи и многие не психологи с

пафосом и силой убеждения призывают даже психологию научиться обходиться без этих «лишенных смысла» слов, чтобы стать настоящей наукой. По их мнению, даже повседневный язык начиная с детского возраста, в котором он усваивается, должен быть в конечном счете очищен от этих якобы пережитков преодоленной фазы истории человечества: ведь они — прибежище метафизики. Так зачем же еще нужны я и ты, если сам ребенок, обучающийся говорению, изначально употребляет свое собственное имя вместо гораздо более трудного слова я?

Само собой разумеется, что ни один серьезный ученый, сколько–нибудь знающий людей, скрывая в глубине души такие мысли о языке, а порой и высказывая их вслух, не питает иллюзий насчет того, что его пожелания на будущее носят пока что чисто академический характер. Однако вот они налицо, и в их основе лежит, по существу, столь простая, но коренная недооценка многообразия практических потребностей, которым должен удовлетворять и фактически удовлетворяет повседневный язык, что психологу и теоретику языка простительно будет в соответствующем месте, то есть при рассмотрении указательных слов, вставить замечание, которое может выглядеть как речь в их защиту. В конечном счете и это замечание может оказаться в чем–то полезным для разработки теории языка.

Где написано, что в ходе межличностного общения сообщение о положении вещей, необходимое людям, передается лишь одним способом — с помощью назывных слов, понятийных знаков, языковых символов? Такая аксиома — proton pseudos[84] тех логиков, которых я имею в виду. Здесь я совсем не говорю о научном языке с его структурой; в этой сфере я полностью согласен с логиками и хочу лишь отметить, что они, пожалуй, все–таки несколько упрощенно представляют себе положение со словом я в психологии. Но здесь эта проблема более не будет затрагиваться; речь пойдет лишь о словечке я и подобных ему в повседневном языке. Современные ученые в отличие от лучших античных теоретиков языка, изучая языковой знак я, по сути дела, несколько излишне увлекаются умозрительными философскими построениями. Если освободиться от них, то окажется, что здесь не заложено абсолютно ничего мистического. Теория должна исходить из того простого факта, что demonstratio ad oculos[85] и ad aures[86] — простейшие и наиболее целесообразные способы поведения, которые в процессе социальных контактов могут избрать живые существа, нуждающиеся в расширенном и улучшенном учете ситуативных обстоятельств и пользующиеся для этого указательными словами. Если А и В идут вдвоем на охоту и А, партнер В, своевременно не увидел дичь, то что здесь могло бы быть проще и целесообразней, чем to–äåéêòè÷åñêèé жест В и соответствующее слово, акустическим способом достигающее А? Если А потерял В из виду, то что было бы ему полезней, чем слово здесь из уст В, ясно характеризующее источник звука? И т.д.

Короче говоря, артикулированные указательные слова, подобно другим словам фонологически отличные друг от друга, направляют партнера определенным целесообразным способом. Партнер призывается ими; указательные слова отсылают его ищущий взгляд (и — шире — его ищущую перцептивную деятельность, его готовность к чувственному восприятию) к некоторым опорам — жестообразным опорам и их эквивалентам, улучшающим и совершенствующим его ориентацию в ситуативных обстоятельствах. Если настаивать на том, чтобы выразить функцию указательных слов в речевом общении единственной обобщенной формулировкой, то сказанное выше и есть их функция. Эта формулировка верна для всех бругмановских типов указания и для всех способов указания — для анафорического дейксиса и дейксиса к воображаемому — точно так же, как и для первоначального способа, наглядного предъявления.

Есть по крайней мере один вид указания, о котором вряд ли можно вообразить, что он полностью отсутствует в каком–либо человеческом языке. Это Der– дейксис в смысле Бругмана. Правда, в логистической системе символов (которая, по сути дела, тоже есть своего рода язык) отсутствует наглядное предъявление с помощью to–äåéêòè÷åñêèõ знаков, но не их анафорическое употребление. Ведь слова типа следовательно, итак и т.п.— отсылающие назад знаки, встречающиеся в любом тексте доказательства, — суть указательные знаки. Можно ввести для них какие–нибудь зрительно воспринимаемые символы, но это не меняет фактического положения дел: обойтись без них нельзя. И если на какой–нибудь геометрической фигуре, например на углах многоугольника, как это принято. написать буквы, то это будет самый настоящий наглядный дейксис (ad oculos). Ибо символическая значимость букв, употребленных после этого в тексте, каждый раз может быть установлена лишь благодаря взгляду на рисунок, то есть через восприятие. Каждая буква говорит: «Гляди сюда! Я означаю вот это».

Повседневный язык чаще, разнообразней и беспечнее, чем наука, демонстрирует, это конечно, так. Но тем самым он без лишних недоразумений и кратчайшим путем удовлетворяет элементарнейшие практические коммуникативные потребности людей. Упрек в неискоренимой субъективности, периодически бросаемый словам типа я и ты, который можно последовательно распространить на все указательные слова, зиждется на необоснованных претензиях, по недоразумению предъявляемых к указательным словам, исходя из критериев, пригодных лишь для назывных слов. Они субъективны в том же самом смысле, а каком любой дорожный знак осуществляет «субъективное» указание, то есть указание, верно и безошибочно выполняемое лишь с того места, где он расположен. Дорожные знаки, расположенные вокруг города, все указывают объективно (географически) различные направления, хотя используется один и тот же знак, а именно вытянутое в некоторую сторону крыло. И если бы они могли сказать здесь, то это одно слово вновь передало бы столь же много различных позиций, сколько передает слово здесь, звучащее из уст человека. Аналогично обстоит дело со словом я.

Тот, кто выдвигает критические возражения против слов я и сейчас в качестве коммуникативных знаков, обвиняя их в закоренелой субъективности. должен потребовать от дорожного управления, чтобы оно отменило также дорожные указатели как старомодные. Иначе такому критику придется признать, что он, исходя из несостоятельной по причине своей узости аксиомы, вынес опрометчивое суждение о смысле этих слов. Теоретико– языковая аксиома, согласно которой все языковые знаки должны

быть символами одного и того же типа, слишком узка, ибо некоторые из них, например указательные слова, оказываются сигналами. А. к сигналу нельзя предъявлять те же требования, что и к (чистому) символу, ибо между ними имеется сематологическое различие. Указательные слова — подкласс сигналов, а именно рецептивные сигналы (в отличие от акциональных сигналов, к которым принадлежит императив). Слова типа этот или я направляют взгляд определенным образом и т.п., и их следствием является рецепция. Императив komm 'приходи', напротив, используется для того, чтобы вызвать определенное действие слушающего. Психологические подробности тех правил, той системы координации, в рамках которой указательные слова безропотно функционируют как сигналы, будут изложены в следующем параграфе.

2. Близость «здесь» и «я»

Имея в качестве исходной точку Origo наглядного здесь, можно осуществить языковое указание на все другие позиции, если исходной будет точка Origo сейчас — на все другие моменты времени. Пока что мы говорим лишь об указании; само собой разумеется, позиции, как и все остальное на свете, могут быть обозначены с помощью языковых понятийных знаков. Выражение типа die Kirche neben dem Pfarrhaus 'церковь возле приходского дома' определяет позицию одной вещи относительно другой, используя для этого типичное понятийное слово — предлог neben 'около'. Индоевропейские предлоги сами по себе не являются указательными словами, однако они часто образуют слитные сочетания с указательными словами. Таким путем возникают композиты типа нем. daneben 'рядом, кроме того, наряду с этим', danach 'после этого', hiebei 'при этом'[87] и свободные группы типа von jetzt an 'начиная с сегодняшнего дня', auf mich zu 'по направлению ко мне, в мою сторону'. В этих сочетаниях часто имеет место дейксис к воображаемому или же они функционируют как указатели анафорического типа. Целесообразно перенести их рассмотрение в тот раздел, где после психологического исследования способов указания будет дан достаточно обобщенный ответ на вопрос, в каких формах указание и называние осуществляются совместно (как в простых, так и в сложных словах).

Выделив эту важную тему в особый раздел, вернемся к рассмотрению основных указательных слов здесь, сейчас, я в их, если можно так выразиться, абсолютной функции — в функции языкового показателя места, показателя времени и показателя индивида. Специалисты по индоевропейским языкам учат нас, что личные суффиксы глагола и изолированные личные местоимения типа я и ты в целом обособлены от позиционных слов с локальным значением. Однако имеется немало семантических и формальных свидетельств тому, что эти два класса имеют общее происхождение и многочисленные пересечения. Еще отчетливей видны такие переходы туда и сюда в истории «третьего» лица, в высшей степени характерного для индоевропейских языков. Приведу цитату из образцовой сравнительной грамматики Бругмана и Дельбрюка:

«Между этими двумя группами имеются очевидные взаимосвязи и переходы. Прежде всего, местоимения третьего лица нельзя четко отделить от указательных местоимений; нередко они совпадают с ними по смыслу (разрядка моя. — К. Б.). Они представляют собой, так сказать, указательные местоимения в субстантивной функции, указывающие на то, о чем говорится сейчас, на то, о чем говорилось ранее, и на то, о чем предстоит говорить (а значит, сюда относятся указательные слова в анафорическом употреблении), например франц. lå из лат. ille или готск. is = нвн. еr, тождественное лат. is. Но местоимения со значением «я» и «ты», по–видимому, первоначально были, по крайней мере отчасти, демонстративами, чем могла бы объясняться, допустим, этимологическая связь греч. emou и т.д. с древнеинд. amah 'этот здешний' или древнеинд. te, греч. toi, лат. tibi и т.п. с древнеинд. ta–m, греч. ton (указание на предмет речи, не принадлежащий сфере «я», но находящийся прямо перед говорящим)» (Вrugmann, Delbruck. Op.cit.,2.Bd., 2. Teil in 2. Aufl., S. 306 f.). С психологической точки зрения все это, однако, ничуть не удивительно. Я расскажу об одном историческом казусе, который представляется мне поучительным; речь пойдет о так называемом личном артикле в армянском языке.

Бругман вслед за В. Гумбольдтом и Мейе говорит об этом следующее: «Армянин не может употребить указательного местоимения, не связав его более или менее четко с представлением о первом, втором и третьем лице. Соответствующие три элемента — это s, d и п. Будучи добавлены к имени, личному местоимению или глаголу, они функционируют в качестве так называемого личного артикля; ter–s 'здешний господин, этот господин' может означать также 'я, господин'; ter–d 'этот господин, что передо мной' может также означать 'ты, господин'. Там, где нет связи с первым или вторым лицом, употребляется — n, наиболее частотная форма артикля. Из самостоятельных форм сюда относятся ai–s в первом лице, ai–d во втором и ai–n — третьем» «Вrugmann. Op. cit., S. 43).

К этому сообщению об армянском языке следует добавить сведения, рассказанные мне одним специалистом: везде, где это необходимо, в распоряжении языка есть средства другого типа, эксплицитно отличающие 'я, господин' от 'здешний господин'[88]; да и довольно странно было бы, если бы какой–нибудь современный индоевропейский язык не имел таких различительных средств. Однако в репертуаре указательных слов праиндоевропейского языка действительно имеются слова, совмещающие эти два значения, которые как будто характеризуются отсутствием таких различителей.Одна из наиболее поучительных гипотез такого рода, найденных мною у Бругмана, — гипотеза о происхождении латинского hic, бесспорно состоящего из двух частей, которые в праиталийском должны были звучать как* he–ke, *ho–ke или *ha–ke. Если вторая часть этих слов есть общий указательный знак, то дальнейшая дискуссия концентрируется на вопросе: «Как же этимологически определяется *ho?» И вот тут–то можно увидеть, что, согласно одной из гипотез, принимаемых Бругманом, от явно еще не дифференцированного указательного слова *gho реконструируются две линии, ведущие — одна к греч. egw, egwn и лат. ego, а другая — к *ho– в слове hic. Получившееся в результате такого развития сосуществование лат. hic и ego едва ли может трактоваться как–либо иначе, нежели сосуществование нем. hier и ich, то есть так. что слово hic по своей основной функции осуществляет позиционное указание, наряду с обособленным от него личным указанием, осуществляемым словом ego. Быть может, ближе всего к первоначальному употреблению оно в таких предложениях, как tu si hic sis aliter sentias. И такое hic Бругман переводит как 'я здесь'. То, что в этой интересной гипотезе (Виндиша, Й.Шмидта и Бругмана) психологически релевантно, в духе нашего феноменологического анализа, можно кратко сформулировать так: предположительно амбивалентное *gho развилось в два разных слова: hic и ego. Первая линия идет путем соединения с общей указательной частицей –се, которая употребительна еще в латинском языке, а вторая — путем «аналогической инновации» (Шмидт). Я привожу это замечание лишь для того, чтобы на одном примере показать возможность и методы работы с моделью, получаемой простым феноменологическим анализом отношений. То, что я хочу сказать, в общем, не зависит от того, верна ли гипотеза, приведенная здесь в качестве примера, или нет. Однако языковое сравнение показывает родство корней индоевропейских слов, выражающих hier–äåéêñèñ Бругмана и местоимений первого лица.

Психолог здесь берет слово затем, чтобы сказать, что феноменологически все это столь понятно, что здесь можно быть почти «пророком, предсказывающим назад». Ибо уже из употребления любого акустического коммуникативного сигнала видно, что в нем релевантны два момента, а именно: Во–первых, (пространственная) характеристика его происхождения и, Во–вторых, его общая акустическая характеристика. А звуковые знаки языка психологически принадлежат именно к акустическим коммуникативным сигналам. Для зрячего получателя сигнала нет ничего естественнее, чем повернуться по направлению к источнику звука. У языковых коммуникативных знаков таким источником является сам говорящий, и находится этот источник там же, где находится говорящий. Слова здесь и я оба требуют этой реакции или по крайней мере настойчиво советуют отреагировать на них именно таким образом. В целом функции этих указательных слов идентичны. Однако впоследствии та интенция или тот интерес, который они пробуждают, расщепляется: в первом случае этот интерес устремляется на позицию и бытовые обстоятельства, окружающие отправителя, а во втором случае — на самого отправителя в его физиогномической или патогномической ипостаси. Слово здесь призывает направить интерес по первому ответвлению, а слово я — по второму. Это наиболее непредвзятый и общий анализ, который можно предложить. Кстати говоря, это и наиболее объективистский анализ, не углубляющийся подробно в переживания, испытываемые говорящим.

Поэтому нет ничего естественнее, чем тот факт, что есть такие фазы развития языка, где дифференциация этих ответвлений еще не произошла. Может быть, знатоки праязыков смогут поведать, в каком из них представлена такая фаза. Во всяком случае, в сфере индоевропеистики сюда относятся засвидетельствованное армянское ter–s и предполагаемое гипотетически праиндоевропейское *gho. Могу привести в пример одного немецкого ребенка, который пытался научиться правильно воспринимать и употреблять слово «я»; в ситуации, когда он путал здесь и я, его взрослые собеседники со смехом поправляли его, он же гневно отвергал это чудачество взрослых. Если позволительно по аналогии применять правило поступательного развития от менее дифференцированного инвентаря форм к более богатому, то исторические сведения о праиндоевропейском корне *k–*–ki– (kio), из которого, по мнению специалистов, возникло большинство указательных слов, выражающих hier–äåéêñèñ (и, скорее всего, также ich–äåéêñèñ), следует интерпретировать так же, как наблюдения над тем ребенком. Бругман утверждает, что основа *ko– «появляется не только в арийской, но и в других языковых ветвях»[89].