Миф о дейктическом происхождении языка

Предварительное замечание. Сейчас то и дело приходится встречаться с неким новым мифом о происхождении языка, который, явно или скрыто опираясь на представления Бругмана и других исследователей, приходит к такой трактовке указательных слов, в соответствии с которой они оказываются некими прасловами (Urwörter) человеческого языка. Те, кто так рассуждает, считают, что вначале был безмолвный дейксис, показ с помощью вытянутой руки или указательного пальца либо каких–то равнозначных им движений головы и глаз. Это безмолвное или же сопровождаемое криками и призывами выделение предметов и событий непосредственно воспринимаемой действительности (звери также способны издавать крики, но не могут указывать), вначале поддерживается сопуствующими звуковыми сигналами, которые с течением времени получают все большее распространение и все большую самостоятельность. И наконец, жесты становятся излишними и частично замещаются звуковыми сигналами. Сторонники этой теории склонны видеть специфически человеческое уже в первом указующем жесте, а из него, мол, закономерно развивается все остальное[77]. Некоторые рассматривают уличные указатели на перекрестках как (производный) образ или эквивалент прачеловеческого пальцевого жеста. Все эти разнообразные воззрения обобщенно можно обозначить как миф о дейктическом источнике языка.

Мифы не должны быть ложными, и это касается изложенного современного мифа в такой же степени, как и пастушеской идиллии Гердера в стиле XVIII в. о происхождении языка, в которой различные полезные животные по очереди представали пред человеком и он давал им имена, опираясь на какие–то признаки их внешнего вида или голоса. Гердер, как и все прежние теоретики языка, вплоть до Платона и до соответствующего рассказа в Книге Бытия думает прежде всего о назывной функции слов и, соответственно рассматривает формирование языка как творческий акт kat' exochen. Следует, однако, подчеркнуть, что необходимо проводить четкую границу между дейксисом и называнием, четко различать два класса слов — указательные и назывные слова, относительно которых неправомерно предполагать, во всяком случае, для индоевропейского, что один класс произошел от другого[78]. Гипотеза о том, что вначале было указание без называния, сама по себе допустима и непротиворечива. Однако тот, кто задумывается о происхождении языка, не может ограничиться одной этой гипотезой в качестве достаточного объяснения всему, что нужно принять как данное и (по крайней мере на сегодня) не выводимое из других фактов. Примеры, предложенные Бругманом для иллюстрации постулируемых четырех видов демонстративов, хорошо подтверждают это положение.

Бругмана не смущает, что эти примеры взяты не из древнейших документов, а преимущественно из современного немецкого языка, на котором говорит он сам. Представим себе, что кто–то из нас показывает на какой–то видимый предмет пальцем и при этом произносит некоторую звуковую последовательность der Hut 'эта шляпа'; тогда, согласно Бругману, это первый способ указания, и для него в индоевропейских языках существуют среди других способов обозначения корни *to– и *so–. Сторонники изложенного выше современного мифа могут испытать свои силы на этом примере. Они поймут, что нельзя не учитывать три момента, а именно пальцевый жест, слово der 'эта' и слово Hut 'шляпа'. Конечно, можно было бы обойтись и двоичным знаковым комплексом, состоящим из жеста + *to– (демонстратив) или жеста + (слово) Hut или *to– + Hut. Но при этом нужно задуматься, могло ли бы привести к какому–либо существенному прогрессу в развитии языка употребление того из упомянутых двоичных комплексов, который не содержит назывного слова Hut, а именно употребление жеста + to, то есть простое добавление звукового указывающего знака к пальцевому жесту.

Указание останется указанием, и не более того, производится ли оно беззвучно пальцем или двояко — пальцем и сопровождающим жест звуком. Нет, развитие будет происходить только при условии, что прибавление звука привносит какие–то новые выразительные возможности. И как ни изворачивайся, мы не поймем этой прибавки, не обратившись к назывной функции звука. Безмолвный жест способен охарактеризовать «обозначаемое», изобразив его, в то время как звук является его символом. В обоих случаях следует различать такие вещи, как простое указание на нечто из области непосредственного восприятия и сведения о том, какими свойствами это нечто обладает. Оба эти способа сообщения данных и выделения предмета никоим образом не выводимы друг из друга, но, вероятно, они призваны дополнять друг друга. Тому, кто придерживается мнения, что один из способов предшествовал другому, ничто не мешает представить на обсуждение свои аргументы; однако эти аргументы не могут стать исходным пунктом для решения вопроса о происхождении языка или о становлении человека при помощи языка. Иными словами, указательные и назывные слова нужно различать в чисто феноменологическом плане, их различие не может быть устранено путем умозрительных рассуждений о первичности одного из классов.

2. To–äåéêñèñ и ille– дейксис

Мы оказались в центре обсуждения того способа указания, который по праву был воспринят Бругманом как наиболее распространенный и наиболее важный; он обозначил его как Der–äåéêñèñ, а Ваккернагель предложил называть его по самому частотному корню термином to–äåéêñèñ. В оригинальном тексте Бругмана приводится пример: der ist es gewesen 'это был вот тот самый', мы привели также пример der Hut 'эта шляпа'. Второе выражение в языковом отношении представляется незавершенным; в соответствии с распространенными представлениями это не целое предложение, а «всего лишь» эллипсис. Бругман, как и всякий ученый, имевший дело с исследованием разговорной речи, а также с высокоразвитым языком драмы, знает, что «случаи так называемого эллипсиса... не только встречаются, но и широко распространены и даже регулярны» (Вrugmann. Ор. cit., S. 4). Ниже мы более подробно коснемся этого обстоятельства.

Во всяком случае, общеизвестен факт пропуска ненужного, лишнего при быстром обмене репликами, и потому мы должны обратить внимание на тот крайний случай, с разбора которого нужно начать, чтобы дать правильное теоретическое толкование всему объему вспомогательных ситуативных средств. То, что существует безмолвное духовное общение между людьми, в котором лишь изредка, как островок в море, может возникать звуковой символ, есть факт, из которого следует исходить. Нельзя безоговорочно и при всех обстоятельствах считать такое лишенное звуков общение убогой, примитивной, неполноценной речью. Это было бы так же неверно, как если бы, например, признаком примитивного и несовершенного хозяйственного механизма считалась покупка товаров за безналичный расчет или с выплатой сумм, лишь частично покрываемых наличными. Напротив, это может быть признаком большой изощренности. Существует также высокая культура «эллиптического» разговора, когда для наполнения содержанием и уточнения смысла звуковых островков используются «полевые значимости», связанные с ситуацией.

Допустим, пример der Hut принадлежит к точным выражениям этого рода, тогда с его помощью особенно легко аналитически прояснить следующее. Указательный жест, наблюдаемый в живой ситуации восприятия, необходим, в крайнем случае он может быть представлен каким–либо эквивалентом. Для чего же тогда служит der, вообще говоря, указательное слово *to–дейксиса? Казалось бы, оно не привносит ничего живого, а лишь повторяет то, что уже передает жест. Но именно это и может оказаться заблуждением. Можно было бы сказать, что указательный звуковой знак соединяет пальцевый жест с именем Hut и тем самым делает

целое правильным образованием. Можно было бы считать, что он способен играть роль посредника потому, что, с одной стороны, по материалу принадлежит вместе с именем к звуковым знакам и, с другой — по функции вместе с жестом — к указательным знакам.

Но это аналитическое рассуждение осталось бы проблематичным, если бы только реконструированное индоевропейское to осталось фактически не оформленным и не приобрело грамматических (или логических) функций. Но на самом деле оно приобрело такие функции, так как немецкое der указывает на грамматический род следующего имени, в латинском же оно используется для выражения согласования. Факты такого рода можно в общепринятом смысле слова рассматривать как чисто «грамматические» функции. Гораздо глубже и важнее, однако, то, что оформленные демонстративы повсеместно приобрели определенные и не вызывающие сомнений логические функции. Мы выдвигаем одну из них на передний план, а в учении об артикле отметим еще и другие. В немецком языке выражения типа das Maiglöckchen 'ландыш' и der Baum 'дерево' могут быть названиями вида в неуказательном контексте, то есть относиться к виду или классу как таковому, в то время как выражения типа dies Maiglöckchen 'этот ландыш' или jener Baum 'то дерево' относятся к индивидным объектам. Таким образом, указательное слово в этих случаях индивидуализирует названное при помощи номинативного слова, и это одна из его логических функций. Нужно тщательно изучить, в каких пределах действует это правило. Во всяком случае, здесь можно найти и точнее определить те собственные функции указательных слов, которые принадлежат первому из различаемых Бругманом классов. Мы возвратимся к этому, рассматривая «артикль». Совершенно параллельны первому классу отношения, характеризующие в этом плане четвертый бругмановский вид указания. Он называет его jener–äåéêñèñ, а Ваккернагель включает в это обозначение латинское ille. У слов, относящихся ко второму и третьему классам, может быть выделен еще ряд функций, легче поддающихся систематизации, чем функции слов первого и четвертого классов. И все это относится к области правильно построенного учения об указательном поле языка.

Признав это, мы должны на последнем этапе наших рассуждений исправить первый тезис: указательные слова были бы неспособны передавать данные логические функции, если бы у них не было с самого начала соответствующих внутренних предпосылок. Указательные слова также являются символами (а не только сигналами); слова типа da и dort 'там' символичны, они называют, так сказать, геометрическое пространство, то есть то место, окружающее говорящего в каждом конкретном случае, где находится указанный объект, точно так же, как heute 'сегодня', по сути дела, обозначает совокупность дней, когда это слово может произноситься, ich 'я' — всех потенциальных отправителей человеческих сообщений, a du 'ты' — класс получателей сообщения. Тем не менее между этими именами и прочими назывными словами языка сохраняется различие, заключающееся в том, что слова рассматриваемого типа всякий раз требуют спецификации своего значения в указательном поле языка, спецификации, которая осуществляется при помощи чувственно воспринимаемых данных, поставляемых указательным полем в каждом конкретном случае.

3. Второй и третий типы указания

Второй и третий бругмановские виды указания тесно взаимосвязаны, так же как первый и четвертый. Термины Бругмана нецелесообразны, поскольку неправомерно говорить о Я–дейксисе и Ты–дейксисе при указании места отправителя и места получателя. Ваккернагель предлагает более корректные названия «hic» и «istic», исключающие возможные недоразумения. В немецком языке отсутствует указательное слово, соответствующее латинскому iste, которое было бы способно так же четко, как istic, обозначать позицию получателя в указательном поле. Hier и hic коррелируют, в то время как istic в теоретически важных случаях следует, согласно Бругману, переводить не только как 'da' (там), а как 'da bei dir’[79] (там, около тебя).

Начнем с психологически однозначных и ясных отношений между hic и hier. Бругман пишет:

«Говорящий намеренно направляет взгляд собеседника на себя, говорящего, и свое окружение либо на соответствующий объект, находящийся в поле его зрения, призывая: "Посмотри сюда на меня или на объект моего восприятия!" Для этой цели служат слова типа нвн. hier, her, греч. ode, лат. hic. Дополняя местоимение первого лица или даже замещая его, этот разряд указательных местоимений выделяет Я как таковое, например... tu si hic sis, aliter sentias» (Brugmann. Op. cit., S. 10), приблизительно соответствующее выразительному немецкому выражению: wenn du in meiner Haut stecktest 'если бы ты влез в мою шкуру'.

Поучительно еще раз обратиться к примерам из повседневного общения, не имеющим широких контекстуальных связей, «эллиптическим» или вообще лишенным контекста, например когда при проверке зачитывают список присутствующих на собрании и каждый, услышав свою фамилию, отвечает: здесь. Иногда и из невидимого пространства, из темноты или из–за закрытой двери на вопрос: где ты? — отвечают: здесь, а на вопрос: кто там? — я. В этих случаях достаточность или недостаточность ответа зависит от способности или неспособности получателя установить по звуку местоположение или индивидуальность говорящего. Исчерпывающий психологический анализ этого факта будет вознагражден определением некоторых важнейших предпосылок общей и успешной постановки проблемы.

При функционировании звуков и шумов в качестве знаков уличного движения почти всегда оцениваются, во–пеpвых, их звуковые характеристики и, Во–вторых, их пространственный источник. Я утверждаю, что то же самое происходит и в речевом общении. Например, на улице некоторый акустический сигнал должен восприниматься в соответствии с действующими дорожными установлениями как обычный автомобильный гудок, отличающийся по звуку от сигналов велосипедистов или от сирены пожарных машин. Кроме того, каждый адресат (например, пешеход) слышит этот сигнал спереди или сзади, слева или справа и ведет себя соответствующим образом. Аналогично для каждого слушателя звуки, производимые человеческим голосовым аппаратом, имеют пространственный источник и, как правило, легко выделяются из всех остальных шумов именно как звуки человеческого голоса. Более того, эти звуки имеют индивидуальный характер, который мы успешно соотносим, поскольку это соответствует нашим жизненным интересам, с каждым из нескольких десятков или сотен наиболее известных нам говорящих. Мы легко и безошибочно узнаем по голосу наших ближайших знакомых и вообще разных людей. Наш говорящий, находящийся в невидимом пространстве, рассчитывает на однозначное восприятие своего здесь из–за пространственного источника звука, а я — из–за индивидуальных особенностей голоса. Он произносит эти слова, ориентируясь на нормальную речевую ситуацию. Человек, отвечающий здесь, услышав свою фамилию на собрании, вправе ожидать, что адресат сможет найти его глазами по пространственному источнику произнесенного слова. Слушающий смотрит в направлении звука и оптически идентифицирует говорящего. Это недоступно слепым, полагающимся в аналогичной ситуации только на слух, но и от нормального слушающего человек, говорящий из невидимого пространства, ожидает именно такой реакции и, как известно, не всегда напрасно именно потому, что благодаря повседневному общению все мы в высшей степени готовы к постоянно требуемой от нас реакции.

4. Естественные средства указания

Далее утверждаю, что пространственный источник звука, аналогичный пальцевому жесту при der–äåéêñèñå, следует искать в основе hic–äåéêñèñа. Так же как общее высказывание der ist es gewesen 'это был (вот) он' предполагает пальцевый жест, выражение hier ist es trocken 'здесь сухо' нуждается в наглядном пространственном источнике звуков. Небольшое различие заключается в том, что комплекс «пальцевый жест + der» состоит из двух фактически изолированных элементов общего высказывания, а комплекс «пространственный источник звука + hier» содержит лишь абстрактно различимые признаки одного и того же физического явления. Однако этому различию не следует придавать слишком большого значения, поскольку каждый, кто, заявляя о себе словом здесь, особенно настоятельно стремится к тому, чтобы его однозначно идентифицировали, также использует всевозможные оптически воспринимаемые вспомогательные экспликативные средства. Можно встать или поднять руку на собрании, указать пальцем вниз на свое место или на себя (или же назад) каким–либо рефлексивным указательным жестом, естественно противоположным жесту, сопровождающему der–äåéêñèñ, либо всему остальному, функционирующему по модели простого дорожного указателя, показывающего не только «дорогу», но и «с дороги»[80]. Апеллятивный элемент в her, her–îðèåíòàöèè существенно отличается от апеллятивного элемента в hin, от любого типа hin –îðиентации.

Сначала рассмотрим эту оппозицию. В общих чертах ее правильно проанализировал Бругман, ведь именно эта оппозиция, несомненно, зафиксирована при сравнении индоевропейских языков. Подобно *to–основе первого вида указания по Бругману, во втором доминирует *ko–основа, «претендующая на праиндоевропейское обозначение этого вида указания» (Вrugmann. Ор. cit., S. 51). Сразу же добавим, что в индоевропейских языках эта основа занимает ведущее положение как в группе слов со значением «здесь», так и в группе слов типа «я». Ко–основа «засвидетельствована во всех группах языков, помимо индоарийских». Мы еще вернемся к этому тезису и проиллюстрируем его довольно важным, как мне кажется, наблюдением из области детской психологии. Значение доминирования ko–îñíîâû подчеркивается существенно иными отношениями в третьем и четвертом бругмановских видах указания, где указательные слова более дробно распределяются по различным основам. Если jener–äåéêñèñó еще можно приписать известное преобладание –l– и –п–основ (ille, jener), то iste–äåéêñèñ уже больше вообще нельзя воспринимать как звуковое единство. Впрочем, в современном немецком языке невозможно распознать iste–äåéêñèñ и исходя из его функции. Что касается изолированных слов со значением «ты», то они, как это прекрасно известно Бругману и другим специалистам, в большинстве индоевропейских языков так же восходят к to– и so–îñíîâàì, как и множество der–äåéêòèческих указательных слов.

5. Голосовые характеристики в качестве вспомогательных средств указания

Единственный вывод из нашего обсуждения заключается в том, что обнаружена вполне отчетливая оппозиция to– и ko–îñíîâ. Может ли психология сказать по этому поводу что–либо дельное? Да, если верна идея, которой мы руководствуемся. Еще раз повторяю, что не существует такого звукового указательного знака, который бы не нуждался в жесте или в каком–нибудь другом средстве, эквивалентном жесту, или, наконец, в каком–нибудь замещающем жест конвенционально принятом ориентире. Эта на первый взгляд сложная формулировка имеет неоспоримое преимущество — она полностью охватывает все явления, называемые языковым указанием. Исходя из соображений наглядности, обсудим сначала звуковой знак в поле восприятия, отодвинув на задний план анафору и мысленный дейксис. Здесь ситуация настолько проста, что ее можно исчерпывающе описать несколькими фразами. Еще раз обратимся к дорожному указателю.

Человек, молча указывающий пальцем, временно выполняет функции дорожного указателя. Его жест может обогатиться звуковым сопровождением в виде указательного местоимения с to–îñíîâîé. Этот звук, как и все акустическое, производимое голосовым аппаратом, имеет пространственный источник. Чтобы определить местоположение говорящего, слушающему нужно лишь следовать за чувственно воспринимаемым ориентиром — пространственным источником звука. Соответствующий специально оформленный звуковой знак совершенно не нужен до тех пор. пока слушающий не забывает обращать внимание на пространственный источник звука. Если в живом речевом общении все же произносят слово типа «здесь», то это происходит потому, что очевидное перестает быть очевидным и нуждается в подчеркивании. Сирена пугает невнимательного партнера по коммуникации и не требует (специально оформленного) слова здесь, поскольку непосредственное действие производит его неоформленный заместитель — служащий ориентиром пространственный источник звука. Все–таки когда же и почему мы произносим «здесь» (в прямом общении говорящего со слушающим)? Да потому, что человеческий язык уже миновал стадию животных сигналов, хотя иногда адресат снова вынужден обращать особое внимание на пространственный источник звука, которым он может и должен пренебречь в речи, не связанной с указательным полем. Пока не будем обсуждать практические или теоретические действия после акустического или оптического (типичного для нас. зрячих животных) определения места.

Чтобы придать большую убедительность нашим рассуждениям, следует упомянуть также и психологический источник звукового знака «я» и тем самым подготовить почву для идей, излагаемых в следующих параграфах на более широкой основе с учетом результатов сравнения индоевропейских языков. Слово «я» связано с индивидуальным акустическим характером звуков речи приблизительно так же, как «здесь» — с пространственным источником звука. Каждому из нас известно на основании собственного жизненного опыта, что индивидуальные (или типичные) особенности слышимых нами голоса и речи допускают и стимулируют поиск иных связей и интерпретаций, нежели пространственный источник. Если на вопрос «кто там?»из невидимого пространства следует ответ «я», то адресат должен опознать личность говорящего так же, как если бы ему было известно имя собственное. Но ведь имя является назывным, а не указательным словом, тогда как «я» было изначально указательным словом, а не именем; к этому вопросу мы еще вернемся. «Я», звучащее из невидимого пространства, оставалось бы лишенной смысла реакцией, если бы все мы постоянно не упражнялись в опознании личности по звукам речи. Насколько мы обязаны опыту, стало очевидным для меня благодаря ряду работ, посвященных физиогномической и патогномической интерпретации проявляющихся в речи выразительных особенностей (Ausdruck) голоса. Попутно укажем на другой факт, несомненно привлекший внимание многих современных родителей, наблюдающих за своими детьми.

Мы, обыкновенные сегодняшние взрослые люди, воспринимаем типичный уличный автомобильный гудок как таковой благодаря существующим правилам дорожного движения. Для наших детей тот же автомобильный гудок несет гораздо больше информации, поскольку они совсем иначе относятся к автомобилю. Они различают, например, гудок фирмы «Бош» и гудки других марок. При более длительной практике и более пристальном интересе можно научиться узнавать автомобиль г–на NN по индивидуальному гудку (как это иногда и происходит). Давно уже известно, что мы узнаем по голосу не только мужчин, женщин и детей, но и многое другое. Мы различаем наших ближних по их однозначно «индивидуальным гудкам».

Голос, раздающийся из невидимого пространства и отвечающий «я» на вопрос «кто там?», рассчитан именно на такую способность адресата. По–моему, подобные случаи очень близко подводят нас к пониманию психологического источника происхождения оформленного слова «я». Итак, подведем итоги анализа слов типа «здесь» и «я». Основную функцию слова «здесь» Бругман на редкость удачно определяет как «в первую очередь направление взгляда на местоположение говорящего». Праслово «я» (если его можно так коротко назвать, прибегнув к психологическому упрощению) понуждает адресата, Во–первых, к аналогичному и, Во–вторых, к иному действию. Неоспоримы некоторые замечания, брошенные вскользь Бругманом, изучавшим, как правило, лишь позиционные указательные слова. В простейших случаях слово «я», как и «здесь», стимулирует поиск взглядом говорящего, первую фазу реакции слушающего. Мой собеседник должен посмотреть сюда, если это возможно, или по крайней мере прислушаться ко мне, но совсем не так, как при слове «здесь», когда он пытается определить мое местоположение. Он должен бросить на говорящего физиогномический взгляд, воспринимая при этом нечто, касающееся того, кто произносит в живом общении слово «я». Может быть, при этом нужно обратить внимание на доступные зрению экспрессивные жесты или особенности голоса, или опознать личность говорящего, для чего обычно используются имена собственные, или выполнить более сложную задачу. Сформулируем вывод: чистое «здесь» функционирует как позиционный, а чистое «я»—как индивидуальный сигнал отправителя языкового сообщения. Все говорящие, принадлежащие к той или иной языковой общности, во всех мыслимых ситуациях употребляют одни и те же словесные формы, а именно «здесь» в первом случае и «я» — во втором, но необходимое наполнение следует искать в пространственном источнике звука для чистого «здесь» и в индивидуальном характере голоса для чистого «я».