Безусловная необходимость средств указания

Чтобы настоятельно необходимое научное сотрудничество психологии и лингвистики принесло свои плоды, специалисты по обеим наукам должны осмелиться вмешиваться в концепции друг друга. Закон ограниченности человеческого понимания распространяется на всех. Здесь предложена психологическая интерпретация определенных языковых фактов с точки зрения психолога. Если некоторые языковые данные были поняты им искаженно или неполно, то здесь будут уместны профессиональные замечания лингвистов, позволяющие исправлять ошибки психолога и развивать дискуссию дальше. Лучше всего получается, когда лингвист в свою очередь непосредственно вмешивается в сферу занятий психолога, как это произошло с Бругманом (см. выше). Его феноменологический анализ общечеловеческой речевой ситуации и факторов, относящихся к употребляемым в ней языковым знакам или целым комплексам знаков и детерминирующих смысл, замечателен. Приведу цитату:

«Они (позиционные указательные слова) в отличие от любых других компонентов речи представляют собой не просто требование к адресату, чтобы он обратил внимание на соответствующее представление; одновременно с этим (выделено мной) они суть звуковые указания, слышимые кивки; как говорится в работе Вегенера[90], они всегда содержат „гляди сюда!" или „здесь есть нечто, что следует увидеть"» (Вrugmann. Die Demonstrativpronomina... S.5). В этой характеристике поразительно и поучительно прежде всего выделенное мной слово «одновременно»; здесь следует добавить, что Бругман дает в точности это определение — и снова с тем же примечательным «одновременно» — также и личным местоимениям, ролевым указательным словам. Мы утверждаем: оба эти класса в своей первоначальной форме суть не что иное, как указательные слова; для начала этого достаточно. Неспроста и не случайно они являются также еще и назывными словами. Несколькими строками выше Бругман пишет: «С другими местоимениями они имеют то общее, что обозначают предмет не по его характерному качеству». Уже давно отмечалось, что у них прежде всего отсутствует poiotes — качественная определенность предмета. К этому надо относиться серьезно, и тогда все будет в порядке. Далее Бругман говорит:

«Вопрос о том, действительно ли демонстративы (если относились к чему–то, воспринимаемому в текущий момент) постоянно и непременно были связаны с указательными жестами, не может быть решен средствами исторического исследования» (В rugmann.Ор. cit., S.7f.).

Если под «жестом» понимать лишь жест указательного пальца, то этот вопрос не может быть решен также и средствами психологического исследования. Но если под этим подразумевается в соответствии с природой вещей нечто большее, чем просто указательный жест, то в психологическом плане можно было бы решить не только дискуссионный вопрос о том, как могло обстоять дело первоначально. А именно: можно показать, что все обстояло точно так же, как оно обстоит сейчас, а иначе быть никогда не могло и не может. Вместо указательного жеста могут использоваться другие — оптические или акустические ориентиры, а вместо всех них могут вступать в действие косвенные ситуационные индексы или конвенциональные вспомогательные экспликативные средства. Но ничто из вышеуказанного не может полностью отсутствовать.

И дело обстоит именно так не просто потому, что всякое указательное слово без таких путеводных нитей, будучи неопределенным по смыслу, посылалось бы в пустоту; оно не предоставляло бы нам ничего, кроме некоторой сферы, «геометрического места», которого нам недостаточно, для того, чтобы обнаружить в этом месте нечто. А теперь подумаем о том способе употребления указательных слов, который может стать основанием для первого возражения против нашего тезиса, а именно об анафорическом употреблении. Где же можно найти такие ощутимые путеводные нити в том случае, когда я указываю с помощью немецких слов dieser и jener на то, что было недавно упомянуто в данном разговоре? Не буду спорить: действительно, в этом случае отсутствует чувственно воспринимаемая путеводная нить. Но вместо такой нити вступает в силу соглашение, по которому слушатель, мысленно вернувшись назад, должен понять, что dieser относится к названному в последнюю очередь как к чему–то ближайшему, a jener — к названному ранее как к чему–то более далекому. Это соглашение могло бы с тем же успехом быть повернутым в обратную сторону. В таком случае следовало бы еще раз мысленно пробежаться по всему упомянутому в данном разговоре, подразумевая под dieser названное сначала, а под jener — названное потом. Следовало бы почти перед каждым исследованием принимать во внимание вероятность того, что и это, перевернутое, соглашение распространено в тех или иных языковых сообщностях.

В любом случае становится ясно, что именно может выступать в качестве замены чувственно воспринимаемых ориентиров дейксиса. Там, где отсутствуют такие фонематические вспомогательные средства, как согласование и т.п., таким ориентиром служит координационная схема (Ordnugsschema) из сферы указательного поля. Это понятие будет подробно разъяснено ниже. Когда я на улице говорю приезжему: «Идите прямо. Улица, которую вы ищете, — вторая справа», — я, собственно, действую так же, как при использовании подобной координационной схемы вместо чувственно воспринимаемого ориентира языкового дейксиса. Ведь я использую лежащие перед нами улицы как координационную схему, и в ней — случайная или намеренно сконструированная мною пространственная ориентация спрашивающего. Я обращаюсь к нему в этой системе координат. Слова «прямо» и «справа» в моей речи отнюдь не были бы однозначны, если приезжего не направить лицом туда, куда он должен идти.

4. «Я» и «ты»

А теперь обратимся к словам я и ты. Здравый и плодотворный лексикологический принцип — искать исходное значение в сфере чувственного восприятия. Любой человек может обратиться ко мне и сказать: я. Я посмотрю на него или, если это невозможно, буду только прислушиваться к тому, что он говорит. Здесь имеет место физиогномический или патогномический взгляд. Именно в этом (а не в чем–либо другом) — исходное значение слова я, его первичная функция. Короче говоря, слова я и ты указывают на исполнителя роли в разыгрываемой речевой драме, на исполнителей ролей речевого действия. Греки нашли для этого прекрасное слово prosopon 'лицо, действующее лицо', и римляне под словом persona 'действующее лицо, персонаж' подразумевали также не что иное, как роль в речевом акте. Языковая теория должна со всей ясностью и последовательностью вернуться к этому античному значению слова persona. Здесь Бругмана и Дельбрюка не в чем упрекнуть; только желательно было бы рассуждать более последовательно. Личные местоимения (personalia), например я и ты, изначально призваны не обозначать отправителя и получателя речевого послания (для такого обозначения используются имена), они только указывают на исполнителей этих ролей в том смысле, как об этом удачно писал еще Аполлоний.

Конечно, когда я слышу слово я из уст моего знакомого, то это более значимо для меня; а когда некто за дверью на вопрос Кто там? отвечает: Я, — он рассчитывает на то, что я по звуку его голоса выделю лично его из круга моих знакомых. Фонологически оформленное и достаточно четко отличимое от других слов немецкого языка звуковое образование ich воспринимается как имеющее идентичную фонологическую форму, исходя из миллионов уст. Только голосовая материя, мелодический облик индивидуализирует его, и смысл ответа моего посетителя перед дверью — в том, что фонематическая структура, языковой аспект формы произнесенного им ich отсылает меня, спрашивающего, к характеру голоса. Следует признаться, что это очень странное отношение: форма чего–то служит здесь для того, чтобы отослать к особенности материи, реализуемой в этой форме. Это отношение, однако, вовсе не столь исключительно в мире, как можно было бы вообразить. Но краткости ради мы откажемся от рассмотрения параллельных примеров, иллюстрирующих наш тезис.

Итак: функция этого оформленного языкового образования как средства общения в простом и ясном, придуманном нами случае исчерпывается, по сути, тем, что она направляет физиогномический «взгляд» получателя сообщения на характер голоса. Либо одновременно глазами и ушами, либо только ушами, получатель должен воспринять и понять отправителя. Таким образом, форма слова как таковая не содержит в своем значении никаких сведений о том, о ком (или о чем) идет речь. Именно поэтому я изначально не является именем. Но звуковую материю, посредством которой идентичное по форме слова ich реализуется из одних уст так, а из других уст — иначе, можно воспринять по–разному. Наш отправитель перед дверью полагается на то, что его лично узнают по этой материи. Какие новые функции в контексте предложения придаются этому указательному слову и какие выводы делают из этого психологи и философы, возводя его в ранг научного термина, к нашей теме не относится.

Обратимся для сравнения к функции собственного имени, действительно являющегося именем; мой посетитель перед дверью, если его не узнают по голосу, назовет свое собственное имя. (Всю комедию со словом я, скажем в его оправдание, он разыграл в назидание теоретикам языка.) Собственное имя есть языковое образование, по форме своей призванное функционировать как индивидуальный знак в кругу тех, кто знает и употребляет его. Дж. Ст. Милль иллюстрирует функцию собственного имени известной историей о разбойниках из «Тысячи и одной ночи», где кто–то из шайки помечает меловой чертой городской дом, чтобы, вернувшись со своими товарищами, узнать его среди множества других домов. Аналогично этому штриху мелом, функция собственного имени, по Дж. Ст. Миллю, сводится к диакритической функции: собственное имя выступает как чисто индивидный показатель, своего рода индивидуальный знак (Individualzeichen), в то время как общее имя (Artname) обладает коннотацией. Последнее мы пока не рассматриваем. В любом случае, характер собственного имени как назывного слова проявляется в том, что этот языковой знак может исходить из уст любого говорящего, звуковая материя в нем нерелевантна для выполнения им своей назывной функции. Не в характере голоса, а в фонематической структуре закреплена функция собственного имени как индивидуального знака. Ситуационным эквивалентом собственного имени может послужить я моего посетителя перед дверью — но только тогда, когда произносящий это я рассчитывает на диакритическую значимость характера голоса.

Приведенного примера достаточно для того, чтобы прояснить, как происходит семантическое наполнение слова я. Со словом ты дело обстоит аналогичным образом. Но здесь следовало бы сразу же не упустить из виду случаи, где оно употребляется как чистое обращение: «Ты (слушай), я хочу тебе кое–что сказать». Такова завязка дружеского разговора, начинающаяся с обращения и распределяющая роли объявленного речевого действия. Тоном такого ты–обращения можно выделить оттенки (ноты) экспрессии и призыва, что в принципе достигается тоном и другими модификациями при любом слове. Это относится к другому разделу теории языка, и мы не должны здесь на этом останавливаться. Сравнительно чистая указательная функция ты проявляется в таких оборотах диалога, когда говорящий чувствует, что пытается подчеркнуть однозначность слова жестом руки или другими наглядными средствами. Словосочетания du da, du dort 'ты там' и т.п. в таких случаях отличаются от сочетаний der da, der dort 'тот там' только Prosopon–îì 'лицом' в понимании греческих грамматик. Наличие третьего Prosopon–a и придание ему диактрического признака грамматического рода как в собственно личных (то есть не обладающих позиционной указательной значимостью) указательных словах типа er, sie, es 'он, она, оно', так и в позиционных знаках типа der, die, das 'тот, та, то' является свойством индоевропейских языков, не относящимся к ограниченной нами здесь узкой теме указательных слов. Я и ты можно было бы рассмотреть, а третий Prosopon — опустить. Позиционные указательные слова der — дейксиса Бругмана как при demonstratioad oculos, так и в анафорическом употреблении были бы чисто «безличными» указательными словами, каковыми они, возможно, и являлись некогда в индоевропейских языках, когда имели еще характер несклоняемых «частиц».