Семафор и речевое поведение. Указательное поле. Модусы указания. Вегенер и Бругман как предшественники Наглядный язык. Психологический анализ

Ручной и пальцевый жест человека, которому обязан своим названием указательный палец, далее копируется вытянутой «рукой» дорожного указателя и наряду с изображением стрелки представляет собой широко распространенный знак маршрута или направления. Современные ученые, такие, как Фрейер и Клагес, уделили этому жесту то внимание. которого он заслуживает, и охарактеризовали его как типично человеческий. Есть много разных способов жестового указания, но остановимся подробнее на дорожном указателе. На развилках или на бездорожье иногда установлена «рука» или «стрелка», видимая издалека — рука или стрелка с названием местности. Если все складывается должным образом. то она сослужит путнику хорошую службу; а для этого в первую очередь необходимо, чтобы она правильно стояла в своем указательном поле. Возьмем это тривиальное наблюдение и поставим вопрос: есть ли среди знаков звукового языка такие, которые функционируют как дорожные указатели? Ответ будет положительным: да, именно так функционируют слова типа здесь и там.

Однако конкретное речевое событие отличается от статичного присутствия деревянной руки на местности в одном существенном отношении, а именно оно есть событие. Более того: оно есть сложное человеческое действие. И, участвуя в этом действии, отправитель не только занимает определенное положение на местности (как дорожный указатель), но и играет, кроме того, некоторую роль, — роль отправителя, отличную от роли получателя. Ведь не только для женитьбы, но и для любого социального происшествия нужны двое, а конкретное речевое событие должно быть описано прежде всего на основе полной модели речевого общения. Если говорящий «хочет указать» на отправителя произносимого слова, то он говорит я, а если он хочет указать на получателя, то он говорит ты. Таким образом, ты и я — тоже указательные слова, причем это и является их первичным предназначением. Если перевести обычный для их обозначения термин personalia обратно на греческий язык как prosopon, букв. 'облик, маска, роль', то наш тезис выглядит уже не столь удивительным. То, что каждый раз характеризует человека, к которому относится слово я, — это первично не что иное, как роль отправителя в текущем сигналообмене, а для слова ты — это первично не что иное, как роль получателя. Это поняли с полной ясностью первые греческие грамматисты — и отнесли личные местоимения к дейктическим языковым знакам.

Как древнейшие документы истории индоевропейских языков, так и сам предмет изучения требует от нас, чтобы, употребляя термин «дейктические языковые знаки», мы вспоминали в первую очередь о таких словах, которые настолько сопротивляются попыткам подвести их под те или иные классы изменяемых (например, склоняемых) слов, что языковеды не столько называют, сколько обзывают их «указательными частицами»; что не склоняется, то рассматривается как частица. Сематологический анализ никоим образом не сбрасывает со счетов функцию этих в конечном счете все–таки склоняемых единиц — стоять в символическом поле языка pro nominibus[70] и в связи с этим возводиться в ранг местоимений (Pronomina). Лингвист–теоретик предлагает провести distinctio rationis[71] и прежде всего принимать во внимание тот дейктический аспект, который сохраняется у них и в том случае, когда они склоняются. Такое решение находит себе неоспоримое подтверждение в том, что все дейктическое в языке взаимосвязано постольку, поскольку оно получает семантическое наполнение и семантическое уточнение — в каждом отдельном случае — не в символическом, а в указательном поле языка и только там и может получать его. То, к чему относятся «здесь» и «там», изменяется в зависимости от позиции говорящего точно так же, как с переменой ролей отправителя и получателя «я» и «ты» перемещаются от одного речевого партнера к другому и обратно. Понятие указательного поля предназначено для того, чтобы сделать этот столько же привычный, сколько и странный факт исходной точкой рассмотрения.

Сформулируем наше главное утверждение, которое в дальнейшем будет развито и обосновано: в языке есть лишь одно–единственное указательное поле, семантическое наполнение указательных слов привязано к воспринимаемым указательным средствам и не обходится без них или их эквивалентов. Способы указания разнообразны; я могу демонстрировать ad oculos[72] и употреблять те же самые указательные слова анафорически в речи, отвлекающейся от ситуации. Есть и третий способ, который мы охарактеризуем как дейксис к воображаемому (Deixis am Phantasma). Но с феноменологической точки зрения будет верным тезис о том, что указательный палец, естественное орудие наглядной демонстрации, все же заменяется другими вспомогательными средствами указания, и эта замена происходит уже в разговоре о присутствующих вещах. Ведь функция, выполняемая им и его эквивалентами, никогда не исчезает полностью и не вытесняется, даже в таком наиболее примечательном и типично языковом способе указания, каким является анафора. Этот вывод — главное звено нашего учения об указательном поле языка.

Все оригинальное, что я могу предложить по этому поводу, следует рассматривать как завершение работы, начатой Вегенером и Бругманом. Еще до них, изучая разнообразнейший материал, современные языковеды столкнулись с тем фактом, что адекватный анализ конкретного речевого события одновременно требует глубокого понимания данных ситуативных характеристик. Но лишь Вегенер и Бругман достаточно точно описали функцию указательных слов с той высшей точки зрения, согласно которой они суть сигналы. Хотя эти авторы не употребляют термина «сигнал», но для них характерен именно такой подход к проблеме. В то же время для их новаторского описания, равно как и для всякого описания, требующего концептуального упорядочения, сохраняет силу следующее положение: лишь выяснение границ применимости метода может четко выявить его эффективность. Подобно тому как указательные слова требуют, чтобы их определяли как сигналы, так же и назывные слова требуют для себя иного определения, не подходящего для сигналов. а именно традиционного. Назывные слова функционируют как символы и получают специфичное для них семантическое наполнение и уточнение в синсемантическом внешнем поле. Для этого другого принципа организации, который никоим образом не должен смешиваться с ситуационными характеристиками, я предлагаю термин «символическое поле». Таким образом, концепция, излагаемая в настоящей книге, чисто формально определяется как теория двух полей.

То, что мы описываем как указательное поле, есть не что иное, как предпочтительная техника наглядного языка, самая его суть. Начну с психологического комментария к историко–лингвистическим данным индоевропейских языков, очерченным в программной работе Бругмана о демонстративах[73]. В ней не затрагиваются личные местоимения, так что второй нашей задачей будет дать их параллельную классификацию и выявить те незаменимые указательные средства, частью которых они становятся в конкретной речевой ситуации. Затем последует феноменологическое различение указательных и назывных слов; это различение носит основополагающий характер и должно быть надлежащим образом подчеркнуто. Задним числом я с воодушевлением обнаружил, что оно было в свое время проведено уже первыми греческими грамматистами именно так и именно там, где это мне казалось необходимым. Впоследствии это различение было несколько затемнено, возникла определенная путаница, вызванная преобладанием интереса к смешанному классу местоимений. Никто не станет оспаривать их существование, но то, что они представляют собой семантическую помесь, надо доказывать. Особенно много прояснится за пределами индоевропейских языков, если при сравнении с нашими местоимениями в других языковых семьях обнаружатся классы слов, которые было бы феноменологически корректно считать не местоимениями (pronomina), а продемонстративами (prodemonstrativa), так как они, если это коротко сформулировать, осуществляют не указательное называние, а назывательное указание. Этому посвящен последний раздел данной главы. Связать начало с заключением призвана психология. Я не поверил своим глазам, когда выводы, которые надо было сделать на основании лингвистических фактов, при ближайшем рассмотрении оказались тождественными давно известным мне данным, полученным теорией воображения. В опубликованном мною четвертом издании учебника Эббингхауза эти данные представлены примерно в таком виде, который нам нужен. Там не представлен лишь способ анафорического указания, который вряд ли можно обнаружить за пределами языка. Впрочем, ни я сам, ни авторы, на работы которых я тогда опирался, не подозревали, что описанные явления важны и даже основополагающи для языковой реализации коммуникативных потребностей. Явления, которые я имею в виду, следует назвать «дейксис к воображаемому». Как я опять же узнал позднее, до нас они были обнаружены Энгелем и Пидеритом и привлечены для истолкования фактов, занимающих центральное место в теории выражения (Энгелем — в пантомимике, а Пидеритом — в мимике)[74]. Правда, все это лишь наполовину объяснено и наполовину понято, так что можно не удивляться тому, что ни психологи, ни лингвисты не обратили ни малейшего внимания на их пионерские открытия.