Теория речевых актов. Штейнталь и Гуссерль. Анализ теории актов Гуссерля. Социальный характер языка

Менее всего разработано и более всего дискуссионно учение о речевых актах в специфическом и строго терминологическом значении слова, предусмотренном схемой четырех полей. Обратимся к Гуссерлю и извлечем из его «Логических исследований» в высшей степени интересные для нас рассуждения о смыслонаделяющих актах. В разделе о языковых понятийных знаках мы подробнее остановимся на том, что нельзя исчерпывающим образом теоретически осмыслить речевое общение при помощи монет — наших назывных слов, — не усвоив важнейшие разграничения Гуссерля. Разумеется, вовсе не безразлично, обозначает ли в тексте слово «лошадь» отдельную особь или биологический вид, и это не реализуется морфологически ни в латинском языке, не имеющем артикля, ни в тех индоевропейских языках, где артикли представлены. Приходится детективным способом на основе показаний контекста и речевой ситуации устанавливать, что именно подразумевает говорящий. Что же из этого следует? Для нас, получателей речи, это означает, что мы можем каким–то образом понять внутреннюю концепцию отправителя сообщения; для него, говорящего, — что он по крайней мере преуспел в том, чтобы придать использованному слову–монете более точный и определенный смысл, чем это удается лучшему знатоку языка, имеющему дело с изолированным словом «лошадь». Ни в одном словаре не отражены характеры актов Гуссерля, как будто слово односторонне употребляется в языке как имя собственное, например Сократ.

Эти факты не вызывают удивления специалистов, они тривиальны, и все же эта тривиальность нуждается в комментариях. Где скрыты косвенные улики детективного способа, о котором идет речь? Если при переводе с немецкого на латинский ученик употребит после verbum dicendi конструкцию «ut + конъюнктив», то я могу либо «понять» его, либо исправить эту конструкцию как не свойственную латинскому языку. Наделение значением используемого языкового средства, произведенное учеником, противоречит нормам классической латыни, его речевой акт не вписался в жесткие рамки латинских соглашений о структурах. Приведу пример исправления ошибок из одного произведения, выполнившего историческую миссию в языкознании XIX в., хотя оно было лишь смелым выступлением против узколобой и окостеневшей логики языка, практиковавшейся в окружении Беккера. Имеется в виду «Грамматика, логика и психология» (1855) Штейнталя[57]. Цитирую:

«Некто подходит к круглому столу и говорит: „Этот круглый стол четырехугольный". Тогда полностью удовлетворенный грамматист молчит, а возмущенный логик восклицает: „Ерунда!" Далее говорят: „Diese Tafel ist rund" или „Hic tabulam sunt rotundum" ( ≈ ‘Эта стол суть круглое'). Логик как таковой не интересуется ни немецким, ни латынью и молчит, грамматист же возмущен. Однако, если бы логика наряду с логическими правилами содержала специфический грамматический закон согласования, логик также возмутился бы. Логиком, дополняющим логические законы грамматическими, и является грамматист. Он совмещает в себе собственно грамматиста и, кроме того, логика, размышляя над логическими законами и интерпретируя их; логик же не является одновременно грамматистом. Исправим приведенное выше предложение — „Нос tabulum est rotundum". Логик будет удовлетворен знанием правил согласования, а грамматист, лучше знающий язык, исправит: tabula. Логику будет этого вполне достаточно, для того чтобы сделать дальнейшие исправления, то есть теперь грамматист вынужден логически применять правило согласования. Таким образом, правило согласования и определенный род слова tabula принадлежат исключительно грамматике, и язык превращает их в предмет грамматики. Логика же необходима в формальном процессе, в применении языковых законов к языковому материалу» (S. 220 ff.).

К чему же мы пришли? К особой проблеме, ведущей к различению речевых актов и языковых структур. Нас не пугают окольные пути. Как же понять предложенное Штейнталем разграничение сфер деятельности грамматического и логического цензоров? Действительно ли в испорченных текстах красные пометки наносятся из разных чернильниц? Обратимся к концепции Гуссерля в «Логических исследованиях», чтобы не судить опрометчиво. Гуссерль признает, что грамматическая цензура не воспринимает противоречивости языковых образований, таких, как «четырехугольный круг» или «деревянное железо», но она, напротив. в высшей степени восприимчива к неосмысленности не способных к объединению групп слов, поскольку они вообще не имеют смысла, в том числе и противоречивого; грамматическая правильность предшествует логической и грамматика в целом служит основой логики.

«В заключение можно утверждать, что в рамках чистой логики выделяется первая и главная область — чистая теория значений. Это — учение о чисто семантических категориях и априорно основывающихся на них законах комплексов и модификаций. Оно предлагает лишь идеальную модель, по–разному заполняющуюся эмпирическим материалом и преобразующую каждый конкретный язык, руководствуясь отчасти общечеловеческими, отчасти произвольно меняющимися эмпирическими мотивами. Вопрос о том, насколько можно эмпирическим путем определить реальное содержание исторически засвидетельствованных языков и их грамматические формы, принимается во внимание в идеальной модели, теоретический анализ которой вообще должен лежать в основе научной интерпретации всех языков. Учитывая, что в этой нижней логической области еще не рассматриваются истина, реальность, объективная возможность, а также ее функция в выявлении идеальной сути всех языков, эту важнейшую область чистой логики можно было бы назвать „чистой грамматикой"» (Husserl. Ор. cit.,S. 319 ff.).

Возникает вопрос, нельзя ли с тем же успехом воздвигнуть аналогичную двухэтажную постройку, если компоненты поменять местами (то есть поместить на первом этаже логику, а грамматику считать надстройкой)? Комплексивные законы, составляющие, по мнению Гуссерля, ядро «чистой грамматики», могут быть обнаружены, например, в именном композите и метафоре, к которым мы обратимся в дальнейшем. Правда, на самом деле обнаруживающиеся там факты имеют совсем иной характер и указывают на то, что языковые образования постоянно апеллируют к реальным знаниям получателя сообщения. Композиты Backstein 'кирпич (букв. жженый камень)', Backofen 'духовка', Schlangenfrass 'гадость (букв. змеиный корм — о плохой пище)' в конце концов могут реализоваться так, как этого требует от носителей немецкий язык, именно благодаря нашему знанию вещей, и метафоричность языка свидетельствует о том, как выбор, который мы делаем, руководствуясь нашими представлениями об окружающем мире, в свою очередь глубоко и непосредственно определяет формирование каждого значения. Мы могли бы обращать внимание на эту предметную ориентацию в первую, а не в последнюю очередь, как предлагает Гуссерль. Обстоятельства, аналогичные обсуждаемым нами далее при анализе контекстуальных факторов, требуют предлагаемой нами перестановки. Впрочем, и сам Гуссерль дает повод для возражений, которые мы здесь высказываем, относя к исследуемым явлениям также «модификации значения» и полагая, что «при сохранении основного ядра значения трансформируются»(S' 311)и «определенные изменения значений даже входят в грамматическую норму каждого языка» (Husserl. Ор. cit., S. 309). Правда, этот тезис разъясняется только на примере схоластической suppositio materialis[58] «Кентавр — поэтическая фикция», «И — это союз». Суть дела излагается так: «Тем не менее модифицированное значение легко понять благодаря связанности речи, и, если мотивы модификации достаточно радикальны, например коренятся в общем характере самих выражений или даже в чисто семантической сфере, соответствующие типы аномалий постоянно повторяются, и логическая аномалия оказывается грамматически санкционированной» (Ор. cit., S. 309 ff.).

Повторим и уточним наши возражения. То, что вызывает удивление логиков, представляет собой основу естественного языка. Конечно. стремления, о которых идет речь, коренятся «в общем характере самих выражений», правда, совсем в ином смысле, чем хотелось бы Диогену в бочке. Суть проблемы заключается в том, что языковая репрезентация везде открывает простор для семантической неопределенности, который может уничтожаться только из–за «объективных возможностей», как это и происходит в человеческой речи. Если бы все было иначе, перед лексикографией стояли бы гораздо более легкие задачи, но естественный язык лишился бы своих самых удивительных и ценных свойств, поразительной способности приспосабливаться к неисчерпаемому богатству фактов, подлежащих языковой формулировке в каждом конкретном случае. Именно это, если взглянуть на проблему несколько иначе, и обеспечивает определенную степень свободы смыслонаделения и тем самым делает гуссерлианскую теорию актов необходимым условием «объективного» анализа языка.

По–моему, следует уделить более пристальное внимание одобренному Гуссерлем высказыванию Штейнталя о невосприимчивости языка к противоречию и восприимчивости к бессмысленности. Штейнталь пишет: «Некто подходит к круглому столу и говорит». — то есть он описывает речевую ситуацию, сразу же привлекающую внимание цензоров языковых аномалий. Далее: правильно построенное латинское предложение в данном случае, так же как и во всех остальных, обильно и даже сверхобильно оснащено контекстными средствами. Наиболее примечательной особенностью каждого естественного языка можно считать свойственные грамматическим конструкциям разнообразные и многочисленные гарантии от совершения ошибок. Именно потому, что язык оперирует довольно многозначными символами и предполагает уточнение или модификацию значений, он должен располагать многочисленными способами семантической корректировки. В речи, отдаленной от ситуации, они воплощены в совокупности моментов, систематически исследуемых нами в учении о символическом поле языка. В беглой или не вполне обдуманной речи при определенных обстоятельствах пренебрегают «материальными вспомогательными средствами», в то время как в других случаях они преимущественно определяют смысл речи. Не будем проводить четкого разграничения грамматики и логики, поскольку они обе необходимы говорящим на различных языках мира. В каждом языке нужно выбрать собственный критерий разграничений того, что он воспринимает, и того, что он (по–видимому) не воспринимает.

В остальном же, По–моему, феноменология Гуссерля действительно разрешает определенные трудности, связанные, как мы указывали в разделе о языковых структурах, с «объективным» анализом языка Ф. де Соссюра и почти всех грамматистов начиная с древних времен. Гуссерль не вполне справился с поставленной задачей только потому, что он все значения соотносит с субъектом. Более правильно было бы говорить (как в нашей схеме четырех полей) не о непосредственно воспринимаемом в каждом конкретном случае психологическом и лишь дейктически указанном субъекте или Я, не о том Я, которое нас будет занимать во второй главе, а о некоем субъекте второй ступени формализации (логическом и трансцендентальном Я), то есть о противоположности «интендированного предмета» (Гуссерль использует эти два основных понятия). Все индивидуально случайное «ставится в скобки» там, где следует разрабатывать ключевые характеры актов или genera significandi[59]. По мнению Гуссерля, важно понять не то, что моя речемыслительная интенция в данный момент направлена на индивидуальное как таковое, а в другой момент — на вид как таковой (что было бы не очень интересно), а то, что акты и того и другого характера относятся к миру значений. Теория языка могла бы опереться на хорошо разработанную систему характеров актов, если бы таковая существовала, и рассмотреть не только проблему эмпирически обнаруженных в известных нам языках собственных и общих имен, а также варьирование в их употреблении, но и многое другое, касающееся универсальных genera significandi. Феноменология Гуссерля исправляет и развивает постулаты, связанные с явлением абстракции, а также со свободой наделения значением.

Доверимся же чисто феноменологической установке «Логических исследований» и поставим скобки. Тогда сущность монадного чудовища, втянувшего свои щупальца, постепенно подвергается действию структурных семантических законов в поле Cogitatio[60] Декарта. Из–за чего же? Конечно, из–за моделей, созданных этим Диогеном в бочке на основе языка, выученного в детстве. Его органы чувств (глаза и уши) восприняли их, и у него сохранились воспоминания об этом. В целом этот груз переживаний вполне достаточен для того, чтобы поставить его в скобки и создать определенную модель. Последние «Meditations Cartesiennes» (особенно пятое рассуждение) рассеяли заблуждение о редукции модели Cogitatio, при которой из нее исключаются Cogitatum[61] и Ты (alter ego как получатель языковых знаков). Нет, они присутствуют как нечто данное в достойных удивления мыслительных процессах и логически безупречно вписываются в закрытое пространство монад с его субъектно ориентированными значениями. Автор данной книги не сомневается ни в возможности, ни в плодотворности феноменологического метода. Он убежден в его способности в сочетании с некоторыми другими методами стимулировать развитие «чистой» сематологии, в структурном отношении напоминающей чистую математику; это предполагает исчерпывающее и систематическое исследование характеров актов или (ориентируясь на знак) modi (genera) significandi, возможных способов употребления знаков.

Вернемся к таким системам, как «немецкий язык» или «lingua latinа». Для этого необходимо обратиться к тому, что было заключено в скобки, снова раскрыв их, оставить монадное пространство с его не более чем интенциональным (воображаемым) миром. Затем необходимо добавить систему координат, допускающую объективный анализ языка и содержащийся в нем импульс, к модели органона. Иными словами, наряду с теорией актов следует принять во внимание дополняющее ее учение о структурах, составлявшее главный предмет грамматики во все времена.

Справимся еще раз у греков, которые, бесстрастно взирая на сущность явлений и твердо опираясь на многочисленные факты, с непревзойденным искусством продумали определенный тип мышления, послуживший образцом для европейской науки. В диалоге «Кратил» Платон говорит, что нужно пойти к ткачу для овладения принципами ткачества и к плотнику, изготовившему ткацкий станок, для усвоения «принципов» органона ткацкого станка. Достаточно ли для специалиста, исследующего лингвистические принципы, обучения у ткача и может ли он обойтись без визита к плотнику? Я думаю, что это не так. Корректной аналогией обучения у плотника является изучение языковых конвенций, регулируемых межличностным общением. Конечно, «язык» так же, как и все остальное, унаследованное нами от предков, присваивается и обретает новую жизнь в монадном пространстве говорящего. Однако присвоение и самостоятельное творчество (отбор и употребление) могут быть двух родов. Если к «употреблению» относить гуссерлианскую свободу наделяющих значением актов, то как предел этой свободы и коррелят к ней выступает связанность «отбирающего». Одно дело — использовать языковые образования в межличностном общении или для создания однократного языкового произведения так же, как и все остальные члены языковой общности, и совсем другое дело — уточнять их значение в конкретных ситуациях, как предусмотрено самим строем языка, и, помимо этого, модифицировать их значения в одноразовых смыслонаделяющих актах. Поскольку необходимо учитывать оба эти аспекта, нельзя освоить теорию значения в целом, только исходя из акта, как это пытаются сделать «Логические исследования». Это невозможно и тогда, когда в очередной раз нам мимоходом стараются внушить мысль об «исторической случайности» эмпирических данных отдельных языков. Я отрицаю это. причем не столько понятие исторической случайности, хотя и оно нуждается в «прояснении», сколько предположение о несущественности всего, что не имеет отношения к теории актов.

Это настолько неверно, что, скорее, следует утверждать противоположное: теория структур, выведенная прежними методами из подлинной модели языка как органона, а тем самым из объективной трактовки языка и сопряженного с ней социального характера языка, должна логически предшествовать или по крайней мере быть логически рядоположной ориентированной на субъект теории актов. Все остальные точки зрения на язык оказались бы необоснованно индивидуалистичны и субъективны, будь то концепция монад или универсализация субъекта. Возможно, эти воззрения возникают на вершинах философской мысли, но они должны быть отвергнуты в низинах чувственно воспринимаемых явлений, изучаемых в теории языка. Эта тема особенно актуальна для теории языковых понятийных знаков, где она и рассматривается более подробно.