Типы указания у Бругмана и проблема в целом

Стремясь сразу же подчеркнуть значение классической работы Бругмана для теории языка, мы начнем с одной цитаты:

«Когда компаративист занимается изучением класса слов, в котором, от праиндогерманских времен до наших дней, происходила столь быстрая смена средств выражения, какая едва ли встречается в каком–либо другом классе (именно поэтому здесь так важно учитывать этимологию и формально–исторические преобразования), он не должен ждать, когда семасиологи завершат свои изыскания, чтобы лишь тогда, на основе полученных ими данных, попытаться вскрыть весь комплекс исторических взаимосвязей. Задача компаративиста, скорее, состоит в том, чтобы идти впереди этих ученых, показывая им. из какой исторической основы следует исходить и какие проблемы возникали затем в ходе исторического развития. Уже сейчас, по мере развертывания настоящего исследования, удается на многочисленных примерах показать, что, предпринимая попытки дать историческое объяснение явлениям, характеризующим демонстративы, специалисты, по сути, заблуждались, поскольку уделяли слишком мало внимания более широкому кругу явлений, существенным образом связанных с рассматриваемыми явлениями» (Brugmann, Ор. cit., S. 17. f.) (выделено мной. — К.Б.).

Мне кажется, что автор удачно сказал о необходимости «идти впереди», о существенных взаимосвязях с «более широким кругом явлений»; этот призыв не может и не должен остаться не замеченным теоретиками языка. На помощь можно также, если потребуется, еще раз привлечь удачное высказывание другого историка языка, Г. Пауля: «Думать, что можно выделить простейший исторический факт без умозрительных рассуждений, — значит обманывать себя»[75]. Бругман и сам движется к созданию теоретической модели; держа в поле зрения современное учение о глаголе, описывающее способы действия, он хочет найти по аналогии с этим способы указания (виды демонстративов) в индоевропейских языках. Обнаруженные Бругманом (и тщательно разработанные им) четыре таких способа соответствуют четырем позиционным видам указания в нашей схеме. Наименования «Я–дейксис» и «Ты–дейксис» для второго и третьего способов не должны вводить в заблуждение; Ваккернагель уже исправил эту терминологическую оплошность Бругмана и предложил ввести для второго и третьего способов обозначения hic–äåéêñèñ и istic–дейксис. В самом деле. указательные слова второго и третьего классов, по Бругману, указывают не на «Я» и «Ты», а на местоположение «Я» и местоположение «Ты». Первый и четвертый способы указания у Бругмана называются der–äåéêñèñ (этот, такой, тот (самый), поименованный) и jener–äåéêñèñ (тот, сякой, некий); эти немецкие обозначения отличаются образцовой точностью.

Таковы представленные четыре способа указания. Кто их установил, почему они образуют четыре различные группы в индоевропейском? Конечно, потребность говорящих. Но когда это спрашивают теоретики языка, то вопрос приобретает большую глубину, его цель — раскрыть системное мышление, выявить модель, которая лежит в основе способов указания не только в индоевропейских, но и во всех языках, так сказать, указания в человеческом Языке вообще, языке в единственном числе. Задача решается намного проще, чем это может показаться на первый взгляд. Простота решения связана с тем, что говорящие располагают не бесконечным множеством, а ограниченным количеством способов указания; указательное поле предоставляет определенные возможности, а людям остается ими пользоваться в меньшей или большей степени, но так, чтобы тот или иной выбор был понятен всякому, кто знаком с указательным полем.

Примечательно, что Брутман вплотную подошел к идее указательного поля, хотя и не довел ее до конца. В основу своих размышлений общего характера, к которым его привела необходимость разобраться в сложной исторически сложившейся системе индоевропейских демонстративов, Бругман положил наименование, вернее, несколько наименований, заслуживающих самого серьезного отношения. Их внимательное осмысление позволяет увидеть, что здесь намечены контуры теории указательного поля языка и в значительной степени все, что к ней относится. «Повседневное общение» таково, говорится в первом предложении, что речь говорящего понимается слушающим в значительной степени «на основе ситуации, в которой произведено высказывание, то есть в зависимости от обстановки, в которой происходит беседа, от окружающих предметов, от того, что известно слушающему о профессии и занятиях говорящего, и т.д.» (Brugmann. Ор. cit.). Со своей стороны мы добавим к этому еще только то, что именно жесты и психологически эквивалентные им чувственно воспринимаемые данные обеспечивают в первую очередь понимание речи из ситуационных обстоятельств. Любые другие знания и способы понимания могут и должны быть на время отодвинуты на задний план, чтобы разобраться теоретически с проблемой жестов. Представления об указательном поле прояснятся для того, кто готов принять тезис «все своим чередом, но прежде всего жесты», ибо это ключ к проблеме.

Сам Бругман продолжает так: то, о чем говорится, часто связано с наглядным образом ситуации, «который является дополнением к

непосредственно услышанному, более или менее необходимым для постижения цели высказывания». Здесь кульминационный момент. В переводе на наш язык: в отношении знаков языка дело обстоит так, что в «повседневном общении», будучи включенными в контекст речевой ситуации, они приобретают в нем некоторую добавочную «полевую значимость». Теперь только остается обосновать с точки зрения теории языка, сколь значим этот факт, несомненно неоспоримый и выделявшийся также и другими исследователями (например, Вегенером). Это показал Бругман на примере «повседневного общения». Следует ли думать, что «неповседневное общение» или «высокий стиль речи» отличается в этом отношении от своей простоватой сестры — разговорной речи? Какую роль играет «наглядный образ [ситуации]» в общей языковой структуре и какова степень его участия в выполнении языком его репрезентативной функции? Таков вполне закономерный вопрос, который вправе задать языковед–теоретик[76].

Говоря о речевых жанрах, для которых характерно обилие демонстративов, Бругман упоминает драму. «Тот тип употребления демонстративов, который для краткости можно назвать «драматическим», несомненно, является изначальным (разрядка моя. — К.Б.), причем для некоторых местоимений и местоименных сочетаний такое использование оказывается единственным» (Вrugmann. Ор. cit., S. 6). Позднее Бругман еще раз возвращается к «драматическому употреблению», после чего становится яснее причина, почему его особенно интересует этот тип. Процитирую его слова (подчеркнув по своему усмотрению то, что считаю наиболее важным для нас):

«В природе местоимений Я–дейксиса ничего не меняет тот факт, что они частично используются в рассказе о минувших событиях. Мы говорим о «драматическом» типе употребления, когда демонстративы с пространственным или временным значением используются в рассказе так, как если бы речь шла об актуальном событии, описываемом с точки зрения соприсутствующего говорящего, подобно тому как в рассказе употребляется настоящее время глагола вместо прошедшего. Например: грустный, он просидел там весь вечер; он получил сегодня (вм.: в тот день) два печальных известия — он поехал в Рим; здесь (вм.: там) он прожил два дня — и сейчас уже вернулся (вм.: тогда; ср.: Лютер, каким он предстал тогда» (op. cit., S. 41 ff.). И снова это хорошо известные факты. Нужно попытаться занять такую позицию, которая позволит увидеть в единой системе все сказанное выше и еще многое другое, относящееся к нашей теме. В каких глубинах языка, описывающего события, кроется изначальное стремление к драматическому изложению, к «драматической» и наряду с ней к «эпической» речи. как развивается этот драматический способ изложения? Мы лишь ставим этот вопрос, не рассчитывая сразу же получить на него ответ. На основе исследования Бругмана мы можем и должны будем сделать некоторые более общие замечания из области теории языка, а когда мы их правильно изложим и доведем до конца, то само собой окажется, что мы вернулись к исходному вопросу. Затем уже в последующих параграфах ответ на него будет дан с позиций психологии. При этом речи драматической будет противопоставлена другая модификация — речь эпическая. Но предварительно, вслед за Бругманом, уясним себе в достаточной степени те сведения об указательных словах, которыми располагают историки языка; ведь в конце концов теория языка для того и существует, чтобы пользоваться чужими данными и сообщать свои результаты другим. Принимая чужое, она почтительна к фактам; я придаю огромное значение тому, чтобы решающие с точки зрения теории языка моменты были разработаны индуктивно на основе данных исторического языкознания. В какой–то мере это затруднительно, и если бы мы пользовались дедуктивным методом, то эта книга была бы на несколько листов меньше по объему; однако значительное преимущество такого пути в том, что сохраняется контакт теории языка с повседневными проблемами лингвистов.