Пётр Яковлевич Чаадаев 4 страница

Кстати, там главным действующим лицом была такая Полина, которая имеет очень определённый прототип. Это – Апполинария Прокофьевна Суслова. Наверно, вы читали про жизнь Достоевского. Фильмы сейчас сделаны, и вся бытовуха Достоевского там очень подробно показана. Был даже многосерийный фильм – с Мироновым в главной роли. Я его не смотрел, но мне студенты рассказывали. Понимаете, о Сусловой нельзя не сказать, потому что она – типаж многих персонажей Достоевского. Практически все женские типы Достоевского – очень гордые, независимые: Настасья Филипповна в «Идиоте», Лиза в «Бесах», Грушенька в «Братьях Карамазовых» – всё это инкарнации Апполинарии.

Апполинария действительно была дамой нетривиальной. С одной стороны, красавица – как в современных журналах. Но, при этом, интеллектуалка, нигилистка, писательница (Достоевский в своем журнале публикует её повесть). Дама, которая посещала университет. Были моменты у нас в Российской империи, когда женщинам дозволялось не то чтобы полноценно учиться, но посещать лекции. Она появлялась в университете, к ней подходили профессора, говорили: ну зачем вам, девушка, учиться в университете – у вас есть возможность получить всё, что вы захотите, и без университета. Тогда она, не снимая перчатки – хлоп по щеке какого-нибудь доцента. В общем, типичная дама Достоевского. Они познакомились в 1861 году, и, в общем, надо смотреть многосерийный фильм, чтобы в этом разобраться. Я рассказывать об этом всём не буду. Но когда Достоевские поехали за границу, то Анна Григорьевна очень опасалась, что там Достоевский встретит Суслову, и всё начнется сначала. Суслова написала потом книгу под интригующим названием «Годы близости с Достоевским». Она опубликована, и её можно найти и прочитать. Но ничего такого, никакого интима там нет. Сама Анна Григорьевна была девушка видная, всё при всём, но, конечно, на фоне Апполинарии она скромно смотрелась. И рассказывала, что однажды, даже малодушно, купила подзорную трубу, чтобы смотреть в окно, не приближается ли Достоевский вместе с Апполинарией. Но Достоевский всегда приходил один – она не знала, что Апполинария в это время как раз уехала в Россию.

Бог с ней, с Апполинарией – у неё сложная судьба. Она умерла в Крыму в 1918 году. Кстати, в том же году умерла и Анна Григорьевна – они жили где-то рядом на крымском побережье, но, конечно, не встречались и друг друга люто ненавидели. После Достоевские как-то расквитались с долгами, переезжают в Питер, летом Анна Григорьевна увозит всю семью на дачу в Старую Руссу в Новгородской губернии, где создаёт Достоевскому все условия для работы. Зимой они в Петербурге.

Я не буду рассказывать про романы Достоевского – мне и слабо, и для этого нужно несколько лекций. Я немного расскажу про «Дневник писателя». Это периодическое издание, которое известно гораздо меньше, чем его громовые романы, но в котором он в основном и выражает своё мировоззрение. Впервые «Дневник писателя» появился в журнале «Гражданин» в 1873 году, когда Достоевский был редактором этого журнала. Форма издания такая: каждый месяц Достоевский писал текст в полтора издательского листа, примерно 32 страницы – в общем-то, это непросто. Текст быстро печатали, помещали или в журнал, или издавали отдельным очерком. Это, в принципе, каторжная работа – каждый месяц вынь да положь эти 32 страницы. Достоевский это годами выдерживал. Но брал отпуска для написания больших романов – «Подростка», «Братьев Карамазовых». А так, каждый месяц появлялся «Дневник писателя». Причём сюжеты были самые разные, и, казалось бы, зачастую совершенно незначительные. Часто складывается впечатление, что это просто трёп, ни к чему не обязывающий. Но Достоевский умел настолько мастерски выстраивать отношения между читателем и собой, что эти, казалось бы, не очень глубокомысленные тексты воспринимались как откровения. Он действительно умел разговаривать с читателем. И постепенно «Дневник писателя» приобретает всё большую и большую известность. У Достоевского появляется масса фанатов и фанаток. Ему пишут письма. Особенно большое количество писем было в последние годы его жизни – это 1879–1880 годы и начало 1881 года. Пишут самые разные люди, причём часто выкладывают там свою душу.

Понимаете, в конце жизни Достоевский становится таким, что ли, всероссийским духовником. Такой вот замечательный феномен. И в конце жизни он преображается из человека страстного, обременённого страстями в почти старца. Вы знаете, что Достоевский играл в рулетку, причём играл очень страстно: он просаживал все деньги и Апполинарии, и своей жены, не мог остановиться. Но до некоторого времени. А однажды всё отошло. Он сказал себе «я больше играть не буду» и сумел это выдержать. Кстати, тогда на него повлиял очень интересный случай. Он приехал в Баден-Баден, где рулетка-то вовсю крутилась. Причём жена его отпускала – она была очень умной женщиной. Если она видела, что Федя заскучал и у него творчество плохо идёт, то ей было всё ясно. Она ему говорила: «Федя, а не съездить ли тебе немножко развеяться». Тот говорил: «Да, да, конечно, мне это очень надо». «Ну, поезжай». Он брал у неё деньги. Кстати, у них были замечательные отношения – он все деньги до последней копейки отдавал жене: на хозяйство, на кредиторов и прочее. А на игру он спокойно брал у неё, сколько ему надо. Он ехал, просаживал там все деньги, приезжал назад в таком покаянном настроении, смиренный, ах, ах. И у него творчество возрождалось, он сразу начинал писать. А однажды он уехал, все денежки просадил и в ужасном настроении где-то ночью решил зайти в Церковь. А ввалился не в Церковь, а в синагогу. И этот случай настолько на него повлиял, он увидел как бы перст Божий, что с тех пор перестал играть.

Именно в «Дневнике писателя» Достоевский развивает своё религиозно-социальное мировоззрение, которое обычно характеризуют словом «почвенничество». Достоевский считал, что русский народ и сердцем и душой воспринял Христа, подлинно воспринял Христа. Не важно, что простой крестьянин в смысле догматики не обучен, что крестьяне обычно под Троицей понимают Христа, Богородицу и Николая Угодника. Не важно это. Но то, что русский народ настолько сердцем воспринял Христа, – это для Достоевского стало некой аксиомой. И с каждым годом он в этой мысли утверждался всё более и более, что русский народ благодаря этому образует как бы некую церковь – церковь народную. Она – эта народная и одновременно вселенская церковь как бы немного отличается от Церкви официальной, это не одно и то же. К официальной Церкви Достоевский относился всё же с некоторой дистанцией и критицизмом. Он говорил, что со времён Петра I наша Церковь находится в параличе, что она не стала стержнем народного сознания. Но в народе существует как бы своя, народная церковь. И благодаря этому русский народ имеет удивительное качество всемирности. Он умеет воспринимать любые культуры, с уважением относится к другим религиям, хотя готов и умереть за Христа. И поэтому русскому народу и предназначена эта всемирная миссия объединить все народы в окончательной всемирной гармонии.

Эту мысль Достоевский очень ярко выразил в своей знаменитой «Пушкинской речи». У нас, почему-то в Москве, а не в Петербурге, решили поставить памятник Пушкину. Собрали деньги, скульптор нашёлся великолепный, Опекушин, создавший этот замечательный памятник, что сейчас стоит на Пушкинской площади, и решили к этому моменту приурочить как бы литературную конференцию о Пушкине. Разослали приглашения всем русским знаменитым писателям. А в то время (1880 год) их было достаточно. Гремел Тургенев, гремел Гончаров – он к тому времени уже написал все свои знаменитые романы. Гремели Толстой, Аксаков, Достоевский. Кстати, Толстой не приехал на это мероприятие, так что журналисты писали, что «Толстой блистал своим отсутствием». Он отговорился, что, мол, это несерьёзно. Он в то время писал свою знаменитую «Исповедь» – ему было не до какого-то Пушкина. А вот Тургенев приехал и прочитал свою речь о Пушкине, которая Достоевскому мало понравилась. Это естественно – в то время Достоевский с Тургеневым были как бы конкурентами, что ли. Соревновались в популярности. Тургенев очень низко оценивал все романы Достоевского. Он говорил: это кислятина какая-то. А Достоевский, в общем-то, ценил литературный талант Тургенева, но совершенно не ценил его либерально-западное мировоззрение. Они часто сталкивались на всяких литературных вечерах. Кстати, Достоевский оказался замечательным чтецом. Вы знаете, у него была эмфизема лёгких – это такой надтреснутый голос, но он так умел декламировать, читать, – а читал он либо стихи Пушкина, либо отрывки из своих произведений, – что это производило потрясающее впечатление на публику, ему страстно аплодировали.

И вот на следующий день уже Достоевский произнёс свою «Пушкинскую речь», которая произвела потрясающий фурор. Люди визжали от восторга, обнимались, целовались, полчаса его вызывали. Какой-то юноша выбежал на сцену и от наплыва чувств упал в обморок – его утащили за ноги со сцены. Сам Тургенев восхитился, стал Достоевского целовать. Появился лавровый венок, громоздкий и тяжёлый, который тут же водрузили на Достоевского – он сгибался под его тяжестью. Аксаков, который должен был следующим читать, вышел и заявил, что Достоевский всё сказал в своей речи и потому он отказывается свою речь произносить. И в своей речи Достоевский о призвании русского человека говорит, что русскому народу предназначено «в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону», ибо «ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено».

Вообще, Достоевский боготворил Пушкина. Он считал, что в русской литературе есть Пушкин, дальше никого, никого, никого, а дальше уж там Лермонтов, Гончаров, Толстой – о себе он не говорил. И не понимать русскому Пушкина – это значит, как он выразился, «не иметь права называться русским» – это он в «Дневнике писателя» говорит. После своей речи он ночью специально, чтобы не было народа, поехал к только что открытому памятнику Пушкина, возложил венок и поклонился до земли.

Но на следующий день уже пришло отрезвение. Тогда в зале все подумали, что Достоевский высказал какое-то последнее слово, которое примиряет славянофилов и западников. Но оказалось, что нет, что это была иллюзия, которая во многом обусловлена была той магией, которую умел создавать Достоевский – и магией слова, и магией своего голоса. Появились критические статьи вокруг Пушкинской речи. Одна из них – Константина Леонтьева «О всемирной любви». Очень такая едкая статья.

Но интересной оказалась и другая статья, которую написал ныне малоизвестный у нас человек – Александр Дмитриевич Градовский. Это профессор университета, по современному говоря, социолог, политолог, который исповедовал такую мягко консервативную идею, что Россия должна держаться на трёх китах: государстве, частной собственности и Церкви. Но для Достоевского это всё равно был западник, это всё равно был либерал. А таких Достоевский крайне не уважал и всё время с ними ругался. Так вот, Градовский буквально через четыре дня опубликовал статью «Мечты и действительность». За неимением времени я не буду зачитывать цитаты, но суть дела вот в чём. Градовский говорит, что Достоевский – за личное христианское совершенствование. Но совершенно не обязательно, чтобы лично совершенные христиане образовывали бы совершенное общество. И приводит примеры. Так, первые христиане внимательно слушали апостола Павла и следовали его советам. Безусловно, они были хорошими христианами. Но рабство этой хорошестью вовсе не уничтожается. Другой пример, ближе к нашей российской действительности. Представим себе, что наша общественность вдруг стала бы заниматься христианским воспитанием, совершенствованием наших помещиков – наших Коробочек и Собакевичей. Но отсюда совершенно не следует, что наши Коробочки и Собакевичи, усовершенствовавшись, вдруг отменили бы крепостное право. А крепостное право – это мерзость. И нужна была особая воля реформаторов, которая совершенно не сводится ни к какой совершенной нравственности, чтобы это крепостное право отменить. «Личная и общественная нравственность не одно и то же. Отсюда следует, что никакое общественное совершенствование не может быть достигнуто только через улучшение личных качеств людей, его составляющих».

Или вот ещё у Градовского: «Улучшение людей в смысле общественном не может быть произведено только работой „над собою“ и „смирением себя“». Работать над собою и смирять свои страсти можно и в пустыне, и на необитаемом острове. Но, как существа общественные, люди развиваются и улучшаются в работе друг подле друга, друг для друга и друг с другом. Вот почему в весьма великой степени общественное совершенство людей зависит от совершенства общественных учреждений, воспитывающих в человеке если не христианские, то гражданские доблести. В общем, здорово сформулировано, сильно и ясно. Так что, Градовский – умный человек и сильный противник. Жалко, что этот человек умер, не дожив до 50 лет.

Так вот, в августовском номере «Дневника писателя» в 1880 году в первой главе Достоевский публикует свою «Пушкинскую речь», а во второй главе он даёт ответ Градовскому. Видно, задела эта статья Достоевского за живое, и он посчитал, что надо срочно ответить. Достоевский пишет: «Живой, целокупный организм режете вашим учёным ножом, господин Градовский, на две отдельные половинки и утверждаете, что эти две половинки должны быть совершенно независимы одна от другой». Под половинками Достоевский понимает христианские добродетели и гражданские, общественные добродетели. Но надо сказать, что упрёк не очень-то попадает в цель, потому что Градовский как раз за то, чтобы как можно теснее сблизить эти две половины. А после Достоевский выгораживает Коробочку: «Курьёзно вы, однако же, понимаете христианство! Представить только, что Коробочка и Собакевич стали настоящими христианами, уже совершенными (вы сами говорите о совершенстве) – можно ли де их убедить тогда отказаться от крепостного права? Вот коварный вопрос, который вы задаёте и, разумеется, отвечаете на него: „Нет, нельзя убедить Коробочку, даже и совершенную христианку“. На это прямо отвечу: „Если б только Коробочка стала и могла стать настоящей, совершенной уже христианкой, то крепостного права в её поместье уже не существовало бы вовсе, так что и хлопотать было бы не о чем, несмотря на то, – замечает Достоевский, – что крепостные акты и купчие оставались бы у ней по-прежнему в сундуке“. Вот так он отвечает: главное, чтобы были хорошие отношения по сути, а какие там формальные, юридические отношения – это уже не важно. Но мы-то на самом деле знаем, что это, увы, не так. Что часто происходит обратное: те юридические, законодательные социальные отношения, которые сложились между людьми, – они, наоборот, влияют на человеческую нравственность и не дают ей восходить вверх, к Богу. Так что и здесь ответ Достоевского не очень удачен. Оказывается, именно он разделяет эти две половинки, и у него получается, что гражданские добродетели имеют вторичный, подчинённый характер, что они нужны только для того, чтобы поддерживать христианские добродетели. Но если христианские добродетели у человека уже есть, то никаких гражданских вроде бы не нужно. У Достоевского вот так получилось.

Критика оценила ответ Достоевского достаточно низко. И удивлялась, как это Достоевский в одном дневнике совместил свою замечательную речь с таким слабым ответом Градовскому. Но и сам Достоевский, видимо, чувствовал, что не удалось по-настоящему ответить. И через полгода он возвращается к этому вопросу. В своём последнем „Дневнике…“ Достоевский уже пишет замечательные слова, которые, надо сказать, много раз цитировались. Вообще, необходимо повторить, что „Дневник…“ писался Достоевским, как всегда, в спешке. Там много неотделанного, много всякого мусора. Но в том-то и дело, что среди такой, так сказать, необогащённой руды встречаются замечательные бриллианты.

И вот в последнем „Дневнике…“, который, кстати, вышел в продажу буквально в день похорон Достоевского, он пишет свой знаменитый фрагмент про русский социализм: „Вся глубокая ошибка их в том, что они не признают в русском народе церкви. Я не про здания церковные теперь говорю и не про причты, я про наш русский „социализм“ теперь говорю (и это обратно противоположное церкви слово беру именно для разъяснения моей мысли, как ни показалось бы это странным), – цель и исход которого всенародная и вселенская церковь, осуществлённая на земле, поколику земля может вместить её. Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нём присущую, великого, всеобщего всенародного, всебратского единения во имя Христово. И если нет ещё этого единения, если не созижделась ещё церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле, то всё-таки инстинкт этой церкви и неустанная жажда её, иной раз даже почти бессознательная, в сердце многомиллионного народа нашего, несомненно, присутствуют. Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасётся лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русс кий социализм! Вот над присутствием в народе русском этой высшей единительно-„церковной“ идеи вы и смеетесь, господа европейцы наши“.

Надо сказать, что эту цитату надо разбирать очень тщательно, буквально по предложениям. Потому что её можно понять неправильно. Можно понять, что Достоевский настолько сближает Церковь с социализмом, что почти их отождествляет – ведь говорит же он, что спасение всесветным единением во имя Христово и есть наш русс кий социализм! Но на самом деле эту фразу надо понимать немножко иначе. Дело в том, что после острога Достоевский всё время ругал социализм. Таких высказываний много и в „Дневнике писателя“, и в записных книжках, и в подготовительных материалах к „Дневнику…“, и в его романах. Собственно, его роман „Бесы“ – это такая ядовитая пародия на социалистов. И думать, что он вдруг так мгновенно перековался, – то ругал, ругал, а тут вдруг стал заядлым христианским социалистом – это сомнительно. Эту фразу надо понимать в контексте спора с Градовским. Достоевский так или иначе пришёл к выводу, что общественное устройство – оно вовсе не безразлично для христианина, и оно само по себе имеет значение. И здесь, поскольку Достоевский много думал о социализме, он и вспомнил про социализм, что именно социализм хочет решить ряд социальных проблем. И Достоевский понял, что эти проблемы реальны, они существуют, что их надо решать обязательно. Но социализм, западный атеистический социализм, на самом деле решить эти проблемы не может – в силу своей атеистичности, в силу своего материализма. А может эти социальные проблемы решить нечто другое – может решить та самая народная Церковь, то самое всесветное единение во имя Христово, о которой он всегда говорил и которая всегда существует в душе русского народа. И здесь он фактически пишет, что да, эта Церковь не вполне созрела, что она существует только в молитве, а не на деле. Но подождите – ещё не вечер; эта Церковь, которая, безусловно, в русском народе существует, – она проявит ещё себя. А вы, господа европейцы, т. е. господа либералы-западники, господа градовские, этой-то Церкви, которая одна и может решить не только русские, но и мировые проблемы, – вы её просто не видите. Вы смеетесь над этой мыслью.

С одной стороны, это вроде бы то же самое почвенничество. Но с другой стороны, Достоевский здесь делает явный шаг вперёд в осмыслении социальных проблем. Но, увы, это было написано меньше чем за месяц до смерти, которая последовала неожиданно. Получилось, на мой взгляд, тоже промыслительно – что может сделать частная собственность. К Достоевскому приехала его младшая сестра Вера Михайловна и стала просить, чтобы Достоевский отказался от части своего наследства. В это время умерла их богатая тётка – Куманина – и оставила приличное наследство, которое должно было распределиться по всем родственникам. Вера Михайловна упрашивала Достоевского, чтобы он от своей доли отказался. Она считала, как и все родственники, что Достоевский – богач, что гребёт деньги прямо-таки лопатой, что для него это ничего не стоит, а мы все бедные, нам есть нечего. Достоевский же считал иначе: что он ещё не со всеми долгами расплатился, что у него на шее жена и дети, что он зарабатывает тяжёлым литературным трудом, да и в банке у него ничего нет. В общем, они поругались – с обвинениями, с криками. И это на Достоевского произвело такое впечатление, что ночью у него пошла горлом кровь – его болезнь резко обострилась. И буквально через два дня он умер. Умер на взлёте. У него была масса планов, и в том числе литературных – и продолжение „Братьев Карамазовых“, и продолжение „Дневника писателя“».

Вот, собственно, о Достоевском и всё.