Элементы литературной критики в Средние Века и эпоху Ренессанса

Древнерусская литература также даёт примеры элементов литературной критики в период возникновения древнерусской изящной словесности. Так, например, «Слово о Законе и Благодати»митрополитаИлариона (XI век), посвященное выбору для нашего этноса вероучения, наиболее адекватного насущным потребностям и соответствующего национальному характеру, содержит яркие, эмоциональные толкования «Евангелия», как текста, что характерно для критического осмысления художественного явления.

Как свидетельствует современный исследователь этого памятника старорусской риторики А.Н. Ужанков, «перед Иларионом стояла довольно сложная задача... чтобы мысль выглядела убедительной, необходимо было использовать для её утверждения известные высказывания из Священного Писания... Причём не цитаты управляют мыслью Илариона, а его мысль “подчиняет” их себе, и в совокупности они формируют новое содержание»[22]. Цитирование, интерпретация, создание новых смыслов знаменуют несомненное присутствие здесь элементов литературной критики, хотя, конечно, это – не критика как таковая. Русская литературная критика вообще имела для общества значение, которого не знала никакая другая культура мира. Критик у нас был и философом, и богословом, и учителем, и публицистом, и политиком.

«Слово о полку Игореве» – произведение лиро-эпического плана, посвященное конкретным историческим событиям. Но начинается оно с того, что неизвестный автор рассуждает о творческой манере и ведет заочную полемику с легендарным певцом Бояном, указывая, что цветистый и образный стиль (плетение словес) его предшественника не соответствует эстетическим потребностям нового времени. Впрочем, к этому вопросу мы ещё вернёмся в разделе, посвящённом автокритике.

Иначе литературно-критический процесс манифестировался в острой переписке Ивана Васильевича IV и князя Андрея Курбского. Постепенно фигуранты этого памятника эпистолярного жанра включаются в чисто литературно-критическую полемику. Курбский осуждает склонность Грозного к витиеватому стилю, громоздким риторическим фигурам, культурным реминисценциям. Его оппонент отстаивает право на использование выразительных средств языка и пеняет Курбскому на лапидарность его словесного инструментария.

Черты критической мысли можно обнаружить и в «Житии протопопа Аввакума». Автор ссылается на речения отцов православной церкви (Дионисия Ареопагита, Г. Нисского, В. Великого, Е. Сирина и др.), дает оценку словам своего антагониста патриарха Никона и его сторонников.

Элементы критической оценки текстов нередки в наследии писателей XVII – начала XVIII века: Максима Грека, Мелетия Смотрицкого, Симеона Полоцкого, Феофана Прокоповича. Последнему принадлежит курс лекций, превратившийся в трактат «О поэтическом искусстве»(1705), где трактуется ряд вопросов литературно-критической теории: проблема происхождения литературы, природа поэтического вымысла, различие между поэтическим и историческим повествованием, писательское мастерство. Но к критике это имеет довольно условное отношение.

В Европе Средние века и Возрождение также не могут похвалиться пристальным вниманием к литературной критике. Средневековые мыслители сосредоточивали свои усилия вокруг религиозной проблематики: Европа переживала стремительное распространение христианского вероучения и выстраивала свои интеллектуальные штудии по вертикальной оси Человек (индивидуум) – Бог (высшее начало). Эстетические умы Ренессанса больше занимали другие виды искусства: живопись, скульптура и музыка.

Но, тем не менее, и здесь мы можем обнаружить такое любопытное явление, как рыцарский роман Вольфрама фон Эшенбаха (XII–XIII вв.) «Парцифаль»(1210). Казалось бы, какое отношение к литературной критике может быть разветвлённая история из граалевского цикла, полная подвигов, доблестных свершений и досугов? Однако внимательный читатель помимо рыцарских турниров и сражений обнаружит в тексте многочисленные авторские отступления, в которых поэт-миннезингер соотносит своё сочинение с творчеством других собратьев по перу:

Меня наш Готфрид понимает,

И всё ж он «зайца» не поймает,

Хоть Готфридом воспет Тристан![23]

Перед нами – параллель с сочинением другого куртуазного автора той эпохи – Готфрида Стассбургского. Иногда литературная перекличка подаётся здесь в виде аллюзии, без точного именования:

Всё, что узнал я и постиг,

Я не заимствовал из книг.

На это есть поэт другой.

Его учёным внемля строчкам,

Готов бежать я, как нагой,

Прикрывшись фиговым листочком…[24]

Комментаторы-медиевисты не без основания усматривают здесь намёк на некоторую книжность поэзии Гартмана фон Ауэ. Как видим, здесь уже не просто элемент критики, но довольно острая стилевая полемика. В другом случае Эшенбах напрямую обращается к этому писателю-современнику:

Гартман фон Ауэ, ты, певец,

Гиневре верный и Артуру,

Прошу тебя: не вздумай сдуру

Обидеть друга моего!..

Эй, Гартман! Не шути с огнём![25]

Есть тут и строки, посвящённые ещё одному мастеру миннезанга:

Любовь достойно воспевать

Лишь Генрих фон Фельдеке умеет.

Пред ним мой бедный язык немеет…[26]

Любопытно, что в конце века ХХ мы столкнулись с ситуацией, когда литературный процесс оказался разобранным, разодранным, похожим на лоскутное одеяло. Раздавались даже голоса о том, что литературная реальность прекратила своё существование. А вот миннезингер Эшенбах в эпоху, когда не было ни прессы, ни электронных СМИ, ни Интернета, вовсе не чувствовал разобщённости, находился внутри этого процесса (причём не только немецкого, но и провансальского) и не забывал указать даже на то, что литературные занятия, как и во всякое время, – неважное средство для достижения материального блага:

В том доме, коим я владею,

Где я хозяином зовусь,

Где, не спросясь, за стол сажусь,

Мышам приходится несладко…

И в кухню запросто вхожу,

Сам иногда не нахожу

Чего-нибудь съестного.

И в том даю вам слово,

Что часто голодает, ах…

Кто?.. Я! Вольфрам фон Эшенбах![27]

Отметим, что уже в те стародавние года было ясно, что существование литератора происходит не в башне из слоновой кости, а теснейшим образом связано с жизнью общества. Но важнее другое: поэзия трубадуров, миннезингеров, а позже и мейстерзингеров была подчинена строгим правилам использования жанров, стихотворных размеров и художественных приёмов, что вынуждало самих авторов разбираться в тонкостях формы своих и чужих сочинений, а стало быть – отчасти заниматься и литературной критикой, оценивать сочинения современников и выстраивать иерархию художественных ценностей.

В конце XIII в. итальянский классик Данте Алигьери выступает с произведением синтетического характера «Новая жизнь» (La vita nuova, 1283–1293). Значительное место в нём занимают стихотворные тексты, перемежающиеся автобиографическими, лирическими, философскими, а также литературно-аналитическими комментариями. Дело в том, что, включая в состав этого сочинения сонет, канцону или баллату, поэт нередко начинает разъяснять и разбирать их, делить на фрагменты и разъяснять читателю свои мысли, чувства, образы и символику. Нетрудно убедиться, что, рассматривая содержательную и формальную сторону собственных стихов, Данте выступает не только как хладнокровный толкователь, но и энергичный интерпретатор их, а следовательно, принимает на себя часть обязанностей литературного критика. Впрочем, разбирая свои тексты и сопоставляя их с чужими, поэт порой выступает не как носитель импульсивного начала, а как педантичный, сухой аналитик: «XLI Затем две благородные дамы попросили меня послать им мои стихи. Думая об их достоинствах, я решился написать для них нечто новое и послать новые мои стихи вместе с другими произведениями; таким образом я надеялся с большими почестями удовлетворить их просьбу. Тогда я сложил сонет, повествующий о моем состоянии, и послал им его с предыдущим сонетом и тем, что начинается: “Пусть скорбь моя звучит в моем привете...”

Сонет, мною тогда сочиненный, я начал так: “За сферою...” Он содержит пять частей. В первой части я открываю, куда направляется мой помысел, именовав его одним из его проявлений. Во второй я говорю, почему поднимается он столь высоко, то есть о том, кто его возносит. Из третьей явствует, что я видел, так как я упомянул о некой даме, которой воздаётся честь на небесах. И тогда я называю мой помысел “духом-пилигримом”, ибо духовно восходит он горе и, как пилигрим, покинув свою родину, остаётся в горних пределах. В четвёртой части я говорю, что он видел её в таком измененном облике, что я не смог уразуметь его рассказа. Должно понять, что помысел мой вознесся, дабы постичь достоинства благороднейшей дамы, на такую высоту, что разум мой не дерзнул за ним последовать. Поистине наш разум в сравнении с присноблаженными душами не более как слабое око в сравнении с солнцем; об этом говорит Философ во второй книге своей “Метафизики”»[28].

Разумеется, и в данном случае мы имеем дело не с критикой в полном смысле этого слова, а с отдельными её элементами. Для формирования литературной критики в новом понимании этого термина ещё предстояло пройти долгую эволюционную дистанцию.