Глава I. Учение о преступлении 1 страница

В начале XVIII ст. законодательные памятники (напр., Воинский устав) смотрят на преступление с той же точки зрения (формальной), как и Уложение 1649 г., иначе говоря, преступление трактуется как нарушение закона и ослушание царской воли. Этим и объясняется тот факт, что преступники всегда назывались или "нарушителями государственных прав", или "преступниками указу", или "презирателями" и "ослушателями указов" и т.п. Наконец, из определения преступления с одной формальной стороны вытекал также факт наказуемости многих совершенно безразличных деяний, причем кара за них полагалась именно за "ослушание" и "призрение указов". Впрочем, уже в это время в некоторых указах появляется и другая точка зрения. Вот, что, напр., гласит указ 24 дек. 1714 г.: "многие якобы оправляя себя, говорят, что сие не заказано было, не рассуждая того, что все то, что вред и убыток государству приключити может, суть преступления". Иначе говоря, указ 1714 г. трактует преступление с материальной точки зрения, определяя его как деяние вредоносное.

С изданием Наказа имп. Екатерины, написанного под влиянием идей Беккариа, формальная точка зрения на преступление совершенно отступает на второй план. Что же такое преступление по Наказу? Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо сделать несколько выписок из Наказа. "Гораздо лучше, - говорит последний, - предупреждать преступления, чем наказывать". "Предупреждать преступления есть намерение и конец хорошего законодательства, которое есть ничто иное, как искусство приводить людей к самому совершенному благу или оставлять между ними, если всего искоренить нельзя, самое малейшее зло". "Хотите ли предупредить преступления?" - "Сделайте, чтобы законы меньше благоденствовали разным между гражданами чинам, нежели всякому гражданину особо. Сделайте, чтобы люди боялись законов, и никого, кроме них, не боялись". "Хотите ли предупредить преступления?" - "Сделайте, чтобы просвещение распространилось между людьми". "Еще можно предупредить преступление награждением добродетели; наконец, самое надлежное, но и самое труднейшее средство сделать людей лучшими есть приведение в совершенство воспитания".

Таким образом, с точки зрения Наказа, преступление может быть если не окончательно уничтожено, то, по крайней мере, доведено до ничтожных размеров. И если преступление еще существует, то в этом виновна не столько частная воля, совершающая преступление, сколько само общество, не устранившее условий, порождающих и питающих преступление. Далее, из многих других статей Наказа видно, что законодатель должен воспрещать только такие деяния, которые вредны или целому обществу, или отдельному лицу. Воспрещение же действий, не приносящих ни пользы, ни вреда, т.е. безразличных, не имеет никакого основания. Отсюда следует, что под преступлением Наказ понимает деяние, противное общему и частному благу и вследствие этого запрещенное законом. Такое определение представляет большой шаг вперед сравнительно с прежней, исключительно формальной точкой зрения, на которой стояли Уложение, Воинский устав и другие законодательные памятники.

Что касается до субъектов преступления и до степени участия в нем каждого из них, то этот вопрос разрешается в законодательстве изучаемого периода так же неудачно, как и в Уложении. Общим правилом, например, по Воинскому уставу, является применение одинакового наказания как к главным виновникам, так и к пособникам и к лицам, прикосновенным к преступлению, в силу чего степень виновности каждого из них не находится ни в каком соотношении с размером наказания. "Яко убийца сам, - гласит устав, - так и прочие имения быть наказаны, которые подлинно к смертному убийству вспомогали или советом, или делом вступались" (арт. 155. Гл. XIX). Что касается до интеллектуального и физического виновника, то Воинский устав так же, как и Уложение, подвергает их одинаковому наказанию. "Ежели кто кому прикажет, - читаем в уставе, - кого смертью убить, оный також, яко убийца сам имеет быть казнен смертию, а именно, голову ему отсечь" (арт. 160). Только Наказ высказывается за применение неодинаковой меры наказаний к разным участникам преступления; он желает "положить наказания, не столь великие сообщникам, как самым настоящим исполнителям".

Рассматривая преступление с внутренней стороны, Воинский устав вполне признает деяния случайные, неосторожные и умышленные, но придает им различные термины, называя, например, небрежными, винными и неосторожными, иногда же невинными, ненарочными и невольными. Но несмотря на подобную неудовлетворительность терминологии, устав выделяет понятие случайного деяния от понятия неосторожного. Первое не подлежит наказанию. Об этом довольно категорично заявляет арт. 159 гл. XIX; в толковании же к нему приводится следующий пример случайного деяния; солдат, стреляющий в цель на учении и убивший подвернувшегося ему человека, освобождается от всякого наказания. Напротив, неосторожные деяния всегда наказуемы, смотря по степени неосторожности (арт. 158). В толковании к этому артикулу приводится следующий случай неосторожного деяния: солдат, стреляющий из мушкета в людном месте и убивший кого-нибудь, подлежит наказанию. Впрочем, иногда устав смешивает понятия неосторожного и умышленного деяния. Так, в толковании к арт. 158 мы читаем: "ежели кто кого с ненависти толкнет или что со злости на него бросит, или учинит ему что из недружбы, отчего умрет, то оный обыкновенной казни смертной подвержен". Таким образом, неосторожное деяние приравнивается к умышленному и карается одинаково с ним*(625). Что же касается до умышленного деяния, то устав по отношению к нему выставляет новое начало сравнительно с Уложением 1649 года, различая умышленное и предумышленное деяние, чего не знает Уложение. Так, за умышленное убийство полагается смертная казнь через отсечение головы, за предумышленное же, т.е. за убийство с заранее обдуманным намерением, каким устав признает отравление или убийство по найму, полагается квалифицированная смертная казнь, именно колесование (арт. 161 и 162 XIX гл.). Иначе говоря, предумышленное деяние, как деяние, в котором, согласно уставу, преступная воля достигает наибольшего напряжения, карается строже умышленного, где преступная воля имеет гораздо меньшее напряжение.

Перехожу к рассмотрению преступного действия с внешней стороны, т.е. по мере того, насколько намерение человека обнаруживается вовне. В этом отношении Воинский устав отличает голый умысел, покушение и совершение преступления. С точки зрения современной науки уголовного права голый умысел - не наказуем, так как одной злой воли человека мало для наказания, необходима еще наличность преступного действия. Иначе смотрит на дело Воинский устав. Он, подобно Уложению, карает в некоторых случаях и голый умысел; так, в преступлениях политических голый умысел подлежит наказанию наравне с совершением преступления, причем устав довольно ясно определяет, что наказание должно иметь место, несмотря на то, что преступление, "хотя к действу и не произведено, но только воля и хотение к тому было" (арт. 19. Гл. III). Морской устав еще более расширяет наказуемость голого умысла, распространяя ее не только на одни политические преступления, но и на другие преступные деяния ("все убийцы и намеренные к тому, - гласит ст. 107 XV гл., - будут казнены смертью"). На совершенно иной точке зрения стоит Наказ. Вот что, между прочим, читаем в нем: "человеку снилося, что он умертвил царя; сей царь приказал казнить его смертью, говоря, что не приснилося бы ему сие ночью, если бы он о том днем на яву не думал. Сей поступок был великое тиранство, ибо, если б он то и думал, однако ж, на исполнение мысли своей не поступил - законы не обязаны наказывать никаких других, кроме внешних и наружных действий". Несколько далее Наказ говорит: "слова не вменяются никогда в преступление, разве они приуготовляют или соединяются, или последуют действию беззаконному". Что касается до покушения, то Воинский устав разделяет его на оконченное и неоконченное. Как то, так и другое всегда наказуемы, но иногда причины неокончания могут влиять на смягчение приговора, например, покушение на дуэль, не оконченное по собственному желанию дуэлянтов, наказывается значительно слабее, чем покушение, не оконченное вследствие каких-нибудь внешних причин (XLI гл. 1 ч.). Наказ карает как покушение, так и совершение преступления, причем первое слабее, чем второе. Мотивируется это следующими соображениями: "наказание потребно для того, что весьма нужно предупреждать и самые первые покушения ко преступлению, но как между сими покушениями и исполнением беззакония может быти промежуток времени, то не худо оставить большее наказание для исполненного уже преступления, чтобы тем начавшему злодеяние дать некоторое побуждение, могущее его отвратить от исполнения начатого злодеяния".

Законодательство императорского периода вполне признает существование некоторых особенных условий, наличность которых или совершенно устраняет наказуемость, или смягчает, или же увеличивает наказание. Так, Воинский устав знает состояние необходимой обороны, называемой им "нужным оборонением", но, в отличие от Уложения, значительно ограничивает ее применение. Во-первых, оборона может иметь место только в случае защиты своей жизни (арт. 156)*(626). Во-вторых, оборона считается действительной, если соответствует нападению ("оборонение с обижением равно есть"), в силу чего обороняющийся не имеет права пускать в ход оружие, если нападающий безоружен (арт. 157. Гл. XIX)*(627). В-третьих, для необходимости законной обороны требуется наличность нападения, почему убиение бегущего врага строго воспрещается, но зато, с другой стороны, дозволяется обороняться, не ожидая первого удара, "ибо чрез такой первый удар, - гласит устав, - может тако учиниться, что и противиться весьма позабудет". В-четвертых, обороняющийся не должен быть зачинщиком драки, в силу чего на нем лежит обязанность доказать, что он "от убитого нападен и зацеплен и без опасения смертного уступить или уйти не мог" (арт. 157). Наконец, в-пятых, оборона допускается только при наличности "не правого нападения, в силу чего сопротивление должностным лицам, исполняющим свою обязанность, не может считаться необходимою обороною. За нарушение указанных правил виновный наказывается тюрьмою, штрафом, или шпицрутенами, смотря "по судейскому рассуждению". Таким образом, убийство нападающего, хотя бы и не в состоянии необходимой обороны, карается значительно легче обыкновенного убийства, всегда наказываемого смертью.

Сравнивая постановления о необходимой обороне по Воинскому уставу и по Уложению, мы видим, что первый значительно ограничивает случаи этой обороны, в то время как последнее совершенно не знает никаких ограничений и допускает оборону в самом обширном смысле этого слова. Морской устав еще более ограничивает необходимую оборону, допуская ее только в крайнем случае и разрешая обороняющемуся против невооруженного употреблять оружие только тогда, "когда крепко станет нападать и смертно бить"*(628).

Кроме необходимой обороны, Воинскому уставу известно и состояние крайней необходимости. Так, он говорит о подобном случае в XIX главе, а именно: если голодный человек ("из крайней голодной нужды") совершит кражу ("съестное или питейное или иное что украдет"), то устав предписывает "наказание умалять или весьма отставлять" (толков, к арт. 195. Гл. XIX)*(629).

Наконец, законодательству императорского периода известна и давность, как обстоятельство, освобождающее от наказания. Впервые о давности говорит манифест 17 марта 1775 года, предписавший не подвергать преступников наказанию, если со времени совершения ими преступления прошло 10 лет, причем в течение всего давностного срока преступление не сделалось гласным и по отношению к нему не было начало производства. Согласно манифесту действие десятилетней давности было распространено на все преступления. Но уже в 1787 г. этот срок был значительно сокращен по отношению к личным оскорблениям. Так, иск об обиде словом или на письме погашался по прошествии года, а иск об обиде действием - по прошествии двух лет (манифест о поединках 1787 г.). Затем в 1829 г. Государственный Совет изъял из-под действия давности дезертирство, мотивируя подобное изъятие тем, что "побеги нижних воинских чинов, сколько бы долго ни продолжались, в безгласности не остаются, ибо о сем тотчас же объявляется от начальства". Проект уголовного уложения 1813 года, удерживая 10-летний срок давности, ввел еще другое условие, а именно, "чтобы преступник во все сие время не учинил другой вины". При обсуждении проекта в Государственном Совете это постановление было значительно изменено: так, для государственных преступлений давность была уничтожена, для тяжких преступлений, караемых каторжными работами, срок давности был увеличен до двадцати лет и только для мелких преступлений оставлена десятилетняя давность. Впрочем, как известно, проект 1813 года не получил законодательной санкции, и вплоть до Уложения 1845 года действовали постановления манифеста 1775 года*(630).

До сих пор я говорил об условиях, устраняющих или увеличивающих наказуемость, лежащих исключительно во внешних обстоятельствах, под влиянием которых действовал человек. Перехожу теперь к условиям, имеющим свой источник, так сказать, в самом человеке. Здесь на первом месте будет опьянение. Уложение смотрит на опьянение как на обстоятельство, уменьшающее вину*(631); напротив, Воинский устав стоит на иной точке зрения, что объясняется, конечно, его, так сказать, военным характером, в силу чего уже самый факт опьянения рассматривается как деяние, подлежащее наказанию*(632). В одном только случае опьянение если не увеличивает, то, во всяком случае, и не уменьшает наказания: это - при богохульстве (арт. 3. Гл. I). Иначе относится к опьянению Устав благочиния 1782 года. Он проводит различие между умышленным и неумышленным совершением преступления в состоянии опьянения. В первом случае опьянение не принимается в расчет, и преступник наказывается как трезвый; во втором играет роль обстоятельства, смягчающего вину (ст. 256).

Кроме опьянения, изучаемой эпохе известны еще следующие обстоятельства, влияющие на наказуемость и имеющие источник свой в самом человеке. Большинство этих обстоятельств введено в наше законодательство Воинским уставом. Во-первых, состояние аффекта, куда устав относит раздражение; так, оскорбление словом, совершенное в раздражении, наказывается легче, чем совершенное без раздражения (арт. 152. Гл. XVIII). Во-вторых, служебная ревность, куда относится следующий случай: начальник (например, офицер), наказывая своего подчиненного (например, солдата), засекает его до смерти; в таком случае он не подвергается смертной казни, как за убийство, но карается или штрафом, или временной отставкой, или разжалованием в рядовые (толк, к арт. 154. Гл. XIX). В-третьих, малолетний возраст; так, устав освобождает от наказания "воров-младенцев"*(633), предписывая наказывать их только розгами ("лозами") со стороны родителей (толк, к арт. 195. Гл. XXI). В царствование Елизаветы Петровны (в 1742 году) по поводу одного частного случая Сенат постановил считать несовершеннолетие до 17 лет, когда преступники подвергались наказанию плетьми и отсылке в монастырь*(634).

Это сенатское решение было подтверждено указом 1765 года, предписавшим лиц, не достигнувших 17 лет, за совершение преступлений, влекущих за собой смертную казнь или кнут, представлять на усмотрение Сената, "где с ними поступлено быть имеет, по благоусмотрению и по мере их вин", за совершение же всех прочих преступлений наказывать плетьми. Кроме того, этот же указ предписал лицам, не достигшим 15 лет, заменять плети розгами, а лиц, не достигших 10 лет, отдавать для наказания родителям или помещикам. В-четвертых, престарелый возраст, определенный указом 1798 г. в 70 лет, когда было предписано лиц, достигших названного возраста, освобождать от телесного наказания и клеймения и подвергать только ссылке. В-пятых, умопомешательство, при наличности которого, по словам Воинского устава, "наказание обыкновенно умаляется или совсем отставляется". На основании сенатской практики можно вывести то заключение, что в XVIII столетии сумасшествие только смягчало наказание, а не служило обстоятельством, освобождающим от него. Вот что, например, читаем в одном сенатском решении (по делу Подлуцкого): "хотя по его императорского величества указу надлежало бы учинить ему, яко изменнику и вору, смертную казнь, но, понеже по виду признается он, Подлуцкий, в уме помешателен, того ради смертной казни ему не чинить, а, вместо того, учинить наказание: бив его кнутом, сослать на галеры в вечную работу". Только с 1801 года было предписано лиц, совершивших преступление в состоянии умопомешательства, освобождать от суда и наказания, взамен чего отсылать во врачебную управу для освидетельствования и в случае признания их больными помещать в дома для умалишенных. Законом 1827 года было определено сумасшедших, совершивших убийство, освобождать из названых домов не иначе, как с разрешения министра внутренних дел и притом пять лет спустя после выздоровления. В-шестых, непривычка к службе, вследствие недавнего поступления на нее: так, солдат за побег в первый год службы наказывается легче, чем за побег в последующие годы (арт. 95. Гл. XII), или солдат, недавно принятый на службу и "не слыхавший воинского артикула", за преступление против караульной службы наказывается не смертью (как следовало бы по уставу), но шпицрутенами (толк, к арт. 41. Гл. IV). В-седьмых, повторение преступлений, допускаемое уставом таким образом, что возрастание наказания замедляется еще более, чем по Уложению. Так, за первую кражу (если цена украденного не свыше 20 рублей) полагается прогнать шпицрутенами 6 раз сквозь строй, за вторую - прогнать сквозь строй двенадцать раз, за третью кражу - отрезать нос и уши и сослать на каторгу и только за четвертую кражу полагается смертная казнь (арт. 189. Гл. XXI). Позднейшие законодательные памятники, например, проект уголовного уложения 1754 года и указ 3 апреля 1781 года еще более понижают наказание при повторении преступлений. До указа 18 июля 1726 г. повторение смешивалось со стечением преступлений и только со времени издания этого указа можно говорить о повторении в тесном смысле этого слова (рецидив), т.е. о совершении преступления после отбытия наказания за ранее совершенное преступление. Так, указ говорит о ворах, которые "ни от кого изобличены не были, почему за первые кражи наказания, от чего бы было можно им воздержаться, не было", предписывая карать их, как за первую кражу*(635).

Перехожу к рассмотрению отдельных преступлений и начну с преступлений против веры. К этому разряду преступлений Воинский устав относит богохульство, несоблюдение церковных обрядов, божбу и клятву, чародейство и вообще всякого рода суеверное богоотступничество. Под богохульством устав понимает не только хулу на Бога, но также и на Божью Матерь, святых, службу и слово Божие и таинства. Такого рода преступления караются прожжением языка раскаленным железом и затем отсечением головы (арт. 3 и 4. Гл. I). К несоблюдению церковных обрядов устав относит непосещение церковной службы и прибытие в церковь в пьяном виде, что карается штрафом или тюремным заключением (арт. 10-12. Гл. II)*(636). Под клятвой или божбой устав понимает употребление имени Божия всуе, что наказывается публичным покаянием и вычетом из жалования (арт. 7 и 8. Гл. I). Наконец, чародейство и всякого рода суеверное богоотступничество, напр., заговаривание ружья, подкуп чародея во вред кому-либо, чернокнижество и т.п., караются "жестоким" тюремным заключением, шпицрутенами и сожжением. Последнее, впрочем, может иметь место только тогда, если обвиняемый в чародействе "вред кому учинил или действительно с дьяволом обязательство имел" (арт. 1 и 2. Гл. I)*(637). Названные постановления проникли в Воинский устав из западноевропейских военно-уголовных сборников, чем поставили его в этом отношении неизмеримо ниже Уложения, совершенно не знающего подобных преступлений.

Проект уголовного уложения, составленный Елизаветинской законодательной комиссией 1754 г., упоминает еще о нескольких видах преступлений против веры, неизвестных Воинскому уставу. Так, он довольно много говорит о небытии у исповеди, наказывая это преступление в первый раз штрафом, во второй раз также штрафом и батогами "нещадно" (впрочем, только "подлых", дворяне же отсылаются на месяц в монастырь) (ст. 4. Гл. XV). Затем проект говорит о церковном "мятеже", т.е. о перерыве богослужения, карая его смертной казнью (ст. 1. Гл. XVII). Наконец, он упоминает о совращении в еврейство, мусульманство, идолопоклонство и раскол, карая эти преступления, при отсутствии раскаяния со стороны преступников, сожжением (раскаяние требуется также и от совратителя, причем для спасения своей жизни он должен принять православие), и о разного рода суевериях (причем, считая самих "суеверцев" обманщиками, - проект предписывает карать их кнутом или плетьми) (гл. XVIII и XIX). Эти постановления проекта являются результатом кодификации, так как до составления проекта о них говорит целый ряд сепаратных указов. Так, указом 8 дек. 1718 г. было предписано карать штрафом за неблагочиние и разговоры во время церковной службы; указ 16 июля 1722 года карает за небытие у исповеди. Немало указов упоминает о разного рода "суеверных шалостях" и о совращении из православия в другую религию, раскол или ересь и т.п.*(638)

Наказу также известны преступления против веры, называемые им святотатством. По мнению имп. Екатерины II, они должны быть наказываемы "лишением тех выгод, которые дарует вера, т.е. изгнанием из храмов, исключением из собрания верующих на время или навсегда и удалением от их присутствия". Затем Наказ советует "весьма беречься, чтобы не наказывать телесными наказаниями людей, зараженных пороком ложной святости. Сие преступление, основанное на гордости или кичении, из самой боли получит себе славу и пищу, чему примеры были в бывшей Тайной канцелярии, что таковые по особым дням прихаживали единственно для того, чтобы претерпеть наказания". В заключение Наказ говорит о волшебстве и еретичестве. "Обвинение в сих двух преступлениях, - читаем в нем, - может чрезмерно нарушить тишину, вольность и благосостояние граждан и быть источником бесчисленных мучительств, если в законах пределов оному не положено"*(639). Однако с этими воззрениями не согласились высшие духовные особы, которым императрица читала Наказ. Они высказались за усиление наказуемости преступлений против веры. "Святотатства и богохуления, - читаем в их примечаниях на Наказ, - всегда нарушают покой общества, а потому, кроме церковного наказания, они должны быть караемы и светским". В позднейшее же время и сама императрица стала на точку зрения действующего права. Вот что гласит, напр., ст. 266 Устава благочиния 1782 г.: "буде кто учнет чинить колдовство или чародейство... того отослать к суду, где учинить с ним, как законы повелевают".

Среди государственных преступлений по законодательству изучаемого периода на первом месте находятся преступления политические, получившие в Воинском уставе весьма широкое развитие. К этим преступлениям названный сборник относит оскорбление величества, под которым понимается не только всякое преступное действие против жизни и здоровья государя, государыни и наследника, но также и словесное оскорбление государя, равно как и всякое осуждение его намерений и действий. Все эти преступления считались самыми тяжкими и поэтому карались смертной казнью через четвертование или отсечение головы (19 и 20 арт. Гл. III)*(640). К политическим преступлениям относится и измена, под понятие которой подводятся следующие преступные деяния: тайная переписка и тайные переговоры с неприятелем, открытие ему каким-либо способом пароля или лозунга, разглашение о состоянии воинских дел и крепостей, распространение неприятельских манифестов и т.п. Все эти преступления караются большей частью смертной казнью (гл. XVI). Наконец, к политическим же преступлениям относится возмущение или бунт, под понятие которого устав подводит и "непристойные сходбища", т.е. недозволенные собрания, хотя бы и не ради преступных целей, напр., для подачи коллективной челобитной, для совещания по поводу какого-либо вопроса и т.п. Виновные в бунте наказываются смертной казнью через повешение, причем устав постановляет приводить это наказание в исполнение прямо на месте совершения преступления, т.е. без суда, "дабы через то другим страх подать и оных от таких непристойностей удержать" (арт. 133-137. Гл. XVII).

Для лучшего открытия и преследования преступников вообще, а политических в частности Петр возложил на каждого подданного обязанность доносов*(641), причем по "первым двум пунктам" лично государю (под "первыми двумя пунктами" понимались пункты указов 23 дек. 1713 г. и 25 янв. 1715 г., а именно: 1) о всяком злом умысле против персоны его величества и 2) о бунте и измене*(642).

Политическим преступлениям уделяет немало места и Наказ, называя их оскорблением величества и считая их самым тяжким видом из преступлений против общественной безопасности. Под политическими преступлениями Наказ признает преступные деяния, направленные против жизни и безопасности государя, и измену государству. Так как, с его точки зрения, оскорблением величества может считаться только действие, то "слова не вменяются никогда в преступление, разве они приготовляют или соединяются или последуют действию беззаконному". Таким образом, человек, "пришедший, напр., на место большого собрания увещевать подданных к возмущению, будет виновен в оскорблении величества, потому что слова совокуплены с действием и заимствуют нечто от оного. В сем случае не за слово наказуют, но за произведенное действие, при котором слова были употреблены". "Письма (т.е. сочинения) суть вещь не так скоро преходящая, как слова, но когда они не приуготовляют к преступлению оскорбления величества, то они не могут быть вещью, содержащей в себе преступление в оскорблении величества". Но не признавая за "словом" и "письмом" государственного преступления, Наказ все-таки стоит на точке зрения наказуемости за эти деяния, но не в той мере, как за государственные преступления, а гораздо легче. Эту точку зрения императрица усвоила себе благодаря возражениям на Наказ (в котором названные деяния были признаны ненаказуемыми) со стороны высших духовных лиц. Последние сделали следующее замечание по поводу рассматриваемого пункта: "безопасность особы государя соединяется с безопасностью всего государства, и потому малейшее против сего недоразумение не должно быть оставлено без исследования, и потому эта речь требует подробнейшего разъяснения". Названное замечание побудило императрицу отказаться от своих первоначальных мыслей и признать "слова" и "письма", направленные против особы государя и хотя бы не сопряженные ни с какими "деяниями", также наказуемыми*(643).

С Петра III правительство начинает ограничивать доносы, широко распространенные вследствие прежних узаконений. Так, указом 21 февраля 1762 года было предписано, при наличности каждого доноса, предлагать доносчику вопрос, известно ли ему содержание двух первых пунктов (когда донос касался их), причем в случае незнания донос не принимался. Если же получался удовлетворительный ответ, то доносчик обязывался представлять доказательства; при неимении же таковых он подвергался аресту на два дня без пищи и питья "для оставления ему всего сего времени на размышление". Если же он и после этого продолжал настаивать на доносе, то показание его принималось во внимание. Заключительные слова указа весьма характерны. "Вышеизложенные пункты, - читаем в нем, - гласят наипаче о подлых людях; совсем не чаем мы, чтобы благородные дворяне или офицеры, или же кто-либо из знатного купечества нашлись когда-либо в столь мерзких перед Богом и перед светом преступлениях, таковы суть преступления против первых двух пунктов"*(644).

Весьма много значения придает Воинский устав другому виду государственных преступлений, а именно преступлениям против службы (военной), что, впрочем, вполне понятно в военно-уголовном сборнике. За всякое нарушение дисциплины, за всякое небрежное отношение к своим обязанностям и вообще за всякое упущение по делам службы, случаи которых подробно перечисляются в уставе, положены крайне строгие наказания. Точно так же и проект уголовного уложения 1754 года на основании сепаратных указов, изданных по преимуществу при Петре, предписывает всем, "обретающимся на службе, должность свою рачительно отправлять", грозя, что если "кто... по дружбе или по вражде, или из взяток умышленно что учинит, и ведением и волю пренебрежет, что ему по званию его должности и в силе государственных прав и указов, чинить надлежало, и оный, по важности вины и преступления, живота, чести лишен и в ссылку сослан, или отнятием на несколько времени всех или одного чина, или денежным штрафом быть имеет" (ст. 1. Гл. L). Проект в особенности обращает внимание на "проклятое" лихоимство, этот источник "всенародной тягости", карая его телесным наказанием и ссылкой (ст. 4). Вообще нужно сказать, что с лихоимством правительство вело беспощадную борьбу в течение всей изучаемой эпохи. До нас дошла масса указов, грозящих всевозможными карами "плутам, которые ни во что иное тщатся, точию мины под всякое добро делать и несытность свою исполнять" (слова указа 24 дек. 1714 г.). Однако, несмотря на строгие наказания до смертной казни включительно*(645), взяточничество процветало на русской почве, что неоднократно констатировало и само правительство. Так, указ 22 июня 1720 г. свидетельствует, что "возрастают на тягость всенародную и умножаются для лукавых приобретений великие неправды и грабительства и тем многие люди приходят в разорение и бедность". А по словам указа 16 авг. 1760 г., "несытая алчба корысти до того дошла, что некоторые места, учрежденные для правосудия, сделались торжищем, лихоимство предводительством судей, а потворство и упущение - ободрение беззаконникам". Через два года (18 июня 1762 г.) правительство снова было вынуждено признать, что "едва ли есть самое малое место правительства, в котором божественное сие действие - суд без заражения сей язвы (лихоимства) отправлялося". При Екатерине II имена взяточников и лихоимцев, наказанных по суду, публикуются во всеобщее сведение, причем этой каре подвергаются многие лица из высшей губернской администрации.