МОРАВИЯ. УГОРСКИЙ ПОГРОМ. ПРОСВЕТИТЕЛЬНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В БОЛГАРИИ УЧЕНИКОВ КИРИЛЛА И МЕФОДИЯ. КИРИЛЛИЦА И ГЛАГОЛИЦА

В настоящей главе предстоит нам заняться события­ми, хотя происходившими вне черты политической гра­ницы империи, но имевшими громадное значение для ее дальнейшей судьбы и для истории народов, находившихся в сфере ее культурного влияния. Разумеем трагическую судьбу, постигшую основанную славянскими миссионерами братьями Кириллом и Мефодием национальную Цер­ковь по греческому обряду в Моравии и Паннонии, и бес­примерную в летописях катастрофу, жертвою которой вследствие страшного угорского погрома сделалось основанное Ростиславом и Святополком первое по времени большое славянское княжество. Оба указанные явления, касаясь лишь посредственно истории Византии, не были поняты и достаточно оценены, тогдашними государственными деятелями; между тем они имели всемирно-истори-; ческое значение и всею своею тяжестью отразились на славянском племени. Чтобы представить эти события в надлежащем освещении, необходимо обратиться к тому, что последовало за смертию архиепископа Мефодия в ап­реле 885 г.

Выше (стр. 546[96] и след.) мы говорили, что вследствие личных расположений князя Святополка, больше склоняв­шегося к Западу, равно как по причине усиления немецкой партии, имевшей своего представителя в епископе Викин­ге, положение славянской партии по смерти Мефодия ока­залось совершенно невозможным.

/ Что касается приводимого в житьи Климента числа священников (200), оставшихся после Мефодия, как его ставленников, это число крайне малозначительно, если только принимать его на веру. Но ученики и ставленники Мефодия имели во главе своей епископа в лице Горазда, которого сам Мефодий избрал себе преемником. Таким образом, немецкая и славянская партии в Моравии были поставлены одна против другой, и преобладание могла по­лучить та, у которой было больше смелости и на стороне которой окажется светская власть. Святополк, и прежде хо­лодно относившийся к Мефодию, теперь, вошедши в тес­ную дружбу с Арнульфом, предоставил полную свободу действий Викингу и подчиненному ему немецкому духо­венству, так что в Моравии открылась жестокая церковная борьба. По словам жизнеописания Климента,

«дерзкая немецкая партия устранила Горазда от уп­равления Церковью, и с тех пор ересь поднимает голову и вооружается против православных учеников Мефодия. Достанетли слов рассказать, как воспользовались немцы своим перевесом? Одни насильственно навязывали измы­шленный догмат, другие боролись за учение отцов; одни готовы были все предпринять, другие — все выстрадать. Приверженцы Горазда подвергались бесчеловечным муче­ниям, их стали грабить илшиатъ необходимых для жиз­ни удобств».

В 886 г. Горазд, Климент, Наум, Ангеларий, Савва и Лав­рентий, обремененные цепями, брошены в темницу и за­тем изгнаны с поруганиями из Моравии. С этих пор куль­турная миссия славянских просветителей переносится в Болгарию, где при дворе князя Бориса изгнанники нашли добрый прием и поощрение к дальнейшей деятельности по заветам свв. братьев.

Судьба учеников Мефодия, вместе с изгнанием кото­рых из Моравии уничтожена была национальная Церковь и вместе с тем вступило в критический период самое поли­тическое существование государства, должна остановить на себе наше внимание. Именно, необходимо отдать себе отчет в том, могли ли так происходить события, как они описаны в житьи Климента, и как объяснить такое незна­чительное противодействие, какое в действительности оказано было иностранному влиянию со стороны нацио­нальной партии и национального духовенства.

Выше мы пытались разгадать характер Святополка и определить его отношение к своему архиепископу. Из все­го того, что сохранилось для характеристики Святополка, можно сделать заключение, что он не был носителем на­ционально-славянских начал и не видел в деятельности Мефодия таких сторон, которые составляли одно из глав­ных оснований для политической самобытности его госу­дарства. Между Мефодием и Викингом происходили недо­разумения не только административного, но, что более важно, — канонического и богословского характера, и в этом отношении моравский князь не мог быть компетентным и беспристрастным судьей между архиепископом и подчиненным ему епископом, который к тому же ссылался на секретные инструкции, полученные от папы. Положительная черта характера моравского князя выясняется ; из его близких отношений к королю Арнульфу и из его приверженности к обычаям западных соседей. Святополк пренебрегал реальными потребностями времени и, как можно догадываться, уклонился от деятельной роли в ор­ганизации церковных вопросов./

Самая резкая критика основных источников, относя­щихся к этому вопросу, сделанная в последние годы Брикнером (1), приводит к полному оправданию «великого Свято­полка» и к осуждению якобы неосмотрительных действий Мефодия, в особенности произнесенного им перед смертию церковного отлучения против Викинга. Но Святопол­ка никак нельзя оправдать с церковно-административной точки зрения, как сейчас увидим; что же касается бесспор­ного права архиепископа налагать церковные наказания на подчиненного епископа, оно совершенно ясно указано в церковной практике (2).

Отношение Святополка к положению церковных пар­тий по смерти Мефодия не может быть оправдано и пото­му, что им допущено полное преобладание иноземной партии во вред национальной. Брикнер выражается по этому вопросу следующим образом:

«Спорящие партии, между которыми на стороне большинства были латиняне, на стороне меньшинства греко-славяне, посылали одна другой упреки в ереси. Для верного сына Римской Церкви способ действия давно уже был определен, но он не хотел нарушать законные нормы и формы процесса, поэтому он обратился к законному ре­шению вопроса посредством присяги: кто исповедует правое римское учение, подтвердит это клятвой. При­верженцы Мефодия не могли дать такой присяги, так как письмо папы Стефана в руках Викинга заменяло уже божественный приговор; опираясь на него, Викинг мог дать требуемую клятву, приверженцы же Мефодия, ули­ченные в еретичестве, должны были покинуть страну. Таков был естественный ход вещей, так должно было не­обходимо случиться, если Святополк действительно был carissimus filiuus Римской Церкви».

Само собой разумеется, трудно в настоящее время сказать, мог ли иначе при тогдашних обстоятельствах по­ступить Святополк, но в литературе вопроса было выдви­нуто одно твердое полэжение, которое может и для нас служить точкой опоры. Моравия была христианская стра­на, в которой должны были применяться правовые нормы других христианских государств. И Святополку следовало сообразовать с ними свои действия. В церковном законо­дательстве сложившийся в Моравии случай предвидит 9-е правило Халкидонского Собора, по которому подобное дело должно было быть предоставлено решению духов­ной, а не светской власти (3). Эта практика проводится в ис­тории Церкви всех времен и императором Юстинианом поставлена под защиту светского закона (4). Таким образом, для Святополка представлялась полная возможность бес­пристрастного и легального отношения к возникшему по смерти Мефодия церковному спору — предоставить его на решение церковной власти, в данном случае той же са­мой, к которой он прежде обратился по вопросу о право­верии Мефодия. Но это не было сделано, и приверженцы Мефодия были обречены на изгнание, после чего латин­ское духовенство с Викингом во главе осталось во главе Моравской Церкви. Римский престол не выразил протес­та против совершившихся в Моравии событий, которые, впрочем, и в других отношениях угрожали полным рас­стройством.

Политическое положение Моравии, вдавшейся в не­мецкие поселения и соседившей с Баварией, было утверж­дено миром в Кенигштеттине (884), которым к Моравско­му княжеству были присоединены Паннония и Хорутания. Как владетель обширной страны, Святополк сделался очень значительным членом в политике восточных Каролингов и оказал большое содействие сыну Карломана Арнульфу в его притязаниях на королевское достоинство. По смерти Карла Толстого, потерявшего всякий кредит в Италии и Германии, Арнульф в ноябре 887 г. был избран германским королем и принял в Регенсбурге присягу на верность. Отношения между Арнульфом и Святополком Основывались не на политических только выгодах, но на взаимном уважении и близости. Святополк крестил у Арнульфа сына, названного по имени своего духовного отца, и пользовался значительным у него влиянием, о котором свидетельствует хотя бы то обстоятельство, что в 890 г. папа Стефан VI просил Святополка принять на себя за­дачу убедить немецкого короля Арнульфа предпринять поход в Италию и спасти Рим и итальянское королевство от «скверных» христиан, какими признавались спорив­шие за власть итальянские князья (5). Так как в то время с по­ходами в Италию соединялись притязания на император­скую корону, то легко видеть, что к 890 г. моравский князь вполне вошел в интересы западноевропейской политики и стал совершенно чуждым к общеславянским и народ­ным моравским задачам. Но с той же поры начинает па­дать влияние Святополка, достигшее кульминационного пункта в 890 г. и ставшее затем быстро понижаться[97]. В 892 г. в первый раз обнаруживается разлад между Свято­полком и королем Арнульфом, причем в первый раз в ис­тории встречается имя кочевого народа венгров, или угров, подвинувшегося тогда к долинам Дуная и заявившего о себе военным столкновением с болгарами. Угры, под­купленные Арнульфом, в 892 г. вторглись в Моравию и подвергли страну опустошению в течение четырех не­дель, между тем как князь заперся с войском в укреплен­ных городах. С целью поставить Моравию в затруднитель­ное положение Арнульф вступил в сношения с болгар­ским князем и побудил его прекратить доставку соли в Моравию. Но над Моравией висела неминуемая беда. Не­сомненно, ее внешняя безопасность и целость зависели отличной энергии и авторитета князя Святополка /и с пе­ременой власти мог угрожать переворот/ Смерть его в 894 г. имела роковое значение. Он оставил трех сыновей[98] и разделил между ними власть над странами, подчинен­ными им, но не соединенными в прочный церковный и государственный союз. Старший брат Моймир должен был держать в зависимости младших; но введенный в Мо­равии особый вид удельной системы сопровождался весь­ма гибельными последствиями. Внутренняя смута, начав­шаяся между братьями из-за первенства, повела к тому, что соседи вмешались в домашние их распри и восполь­зовались ослаблением Моравии. Не была еще окончена война с Арнульфом, а между тем страшная угорская орда перешла из долины Тиссы к Дунаю, ворвалась в Нижнюю Паннонию и производила жестокое разорение и убийст­ва. Святополковичи поспешили осенью 894 г. заключить мир с Арнульфом, но этим не предупредили начавшегося уже разложения державы Святополка. В следующем году чешские князья Спитигнев и Вратислав принесли Арнуль-фу присягу на верность за Чехию, хотя при Святополке она входила в состав Моравии; затем последовало присо­единение к немецким землям Паннонии блатенской и ча­сти Сербии. В то же время епископ Викинг переходит на службу к Арнульфу и в качестве королевского секретаря сообщает ему драгоценные сведения о положении стра­ны, в которой он долго жил и с которой был хорошо зна­ком. Арнульф, получивший в 896 г. императорскую коро­ну, предоставил наблюдение за Моравией маркграфу Люитпольду и графу Арибо, последний принимал деятельное участие во внутренних волнениях и спорах между Святополковичами. Для поддержания немецкой партии, кото­рая представлена была братом Моймира Святополком II и которая была слабей национальной, во главе коей стоял Моймир, граф Арибо вступил с баварским войском в Моравию и освободил своего партизана, осажденного в одном городе. Национальная партия имела еще перевес и в 899 г., когда Моймир оказал поддержку и защиту сыну графа Арибо, начавшему возмущение против Арнульфа. Ввиду угрожавшей от угров опасности в 901 г. заключен был между немцами и славянами мир, но гроза уже висела (одинаково над теми и другими.

О церковном положении Моравии со времени на-; значения Викинга канцлером короля Арнульфа не сохра­нилось никаких известий. По всей вероятности, нового назначения самостоятельного архиепископа не состоя­лось, чтобы не поддерживать более тщетных надежд на церковную автономию в Моравии и Паннонии, куда на­правлялись притязания немецкой Зальцбургской архиепископии. Моймир II, находясь в постоянной вражде с королем восточных франков, нашел, однако, справедли­вым обратиться непосредственно в Рим по делам своей Церкви и просил, как и его предшественник, Римского папу озаботиться церковной организацией своего кня­жества. Между тем Викинг в 899 г. был назначен на осво­бодившуюся кафедру в Пассау, т. е. в соседнюю с Морави­ей епископию, которая принимала некоторое участие в христианском просвещении мораван, пока они не вошли в славянскую Мораво-паннонскую епархию. Но как вид­но, этим назначением затронуты были права Зальцбурга, так как архиепископ Теотмар Собором епископов своей епархии низложил Викинга и назначил на его место Ри-хара. Это происходило в 899 г. В то же время папа Иоанн IX снарядил в Моравию церковную комиссию, состояв­шую из архиепископа Иоанна и епископов Бенедикта и Даниила, которым было поручено устроить церковное управление в Моравии и Паннонии без сношений с ба­варским духовенством и, как можно догадываться, на ос­новании прежних распоряжений о Мораво-паннонской архиепископии. Вследствие данных папой полномочий для Моравии посвящен был архиепископ и три епископа, т. е. княжество было организовано в церковном отноше­нии в самостоятельную церковную область, в непосред­ственной зависимости от Рима.

Весьма отрывочные и неполные известия латинских летописей об отношениях немцев к славянам при детях Святополка восполняются частию документом, которым мы воспользовались выше (стр. 549 и сл.)[99]. Остается ска­зать несколько слов о последней катастрофе. / Паннонская кафедра оставалась незамещенною с 893 г. Смуты в Моравии по смерти Святополка, сопровождавшиеся час­тыми походами баварцев, давали немцам надежду, что и церковная, и политическая независимость Моравии кло­нится уже к упадку, что скоро настанет время господства их в Моравии, как это было в 870 и 871 гг. Когда в 901 г. за­ключали они мир с мораванами, в переговорах принимал участие назначенный вместо Викинга на Пассавскую ка­федру епископ Рихар — вероятно, тогда дело шло и о цер­ковном положении Моравии, ее подчинении Зальцбург-скому архиепископу.

Понятно, как должно было обеспокоиться немецкое духовенство при неожиданном для него вмешательстве папы Иоанна IX в дела Моравской Церкви. В подробности неизвестно, какими намерениями руководился папа, при­нимая на себя заботу об устройстве Моравской Церкви. Но в связи с действиями посланных им легатов находится зна­менитое послание Баварской Церкви. Время составления этого замечательного документа относится к промежутку между 21 января и серединою июля 900 г. Он составлен на собрании всего баварского духовенства, потому что под­писались под ним архиепископ и пять его суффраганов. Весьма любопытно сопоставить послание 900 г. со всем тем, что мы знаем об отношениях немцев к Паннонской архиепископии и моравским славянам. Тут в духе непри­миримой вражды к славянам сознательно и без стыда от­рицаются общеизвестные факты; искажаются события и выступают бесчестные отношения немцев к славянам. Вся история Святополка моравского и архиепископа Мефодия лишена в этом памятнике всякого значения для государст­венной жизни Моравии и представляется временем мяте­жа, анархии и языческого отступничества. Но послушаем самих немецких епископов.

«Пришли от вас, — пишут они папе, — три еписко­па: Иоанн архиепископ и Бенедикт и Даниил епископы в землю славян, называемых мораванами; но земля эта со всеми ее обитателями подвластна королям нашим и на­роду нашему, и нам, как в церковном отношении, так и относительно дани: ибо мы обратили их и сделали из язычников христианами. Поэтому-то Пассавский епис­коп, в епархии которого находится земля этого народа, с самого обращения их в христианство, когда хотел и когда требовали того обстоятельства, без всякого пре­пятствия являлся туда, неоднократно созывал синоды из своего и тамошнего духовенства и с полномочием ис­правлял все, что нужно было, и никто не сопротивлялся ему открыто. И наши маркграфы, пограничные той земле, делали там постоянно свои собрания, налагали нака­зания и собирали подать, и нигде не встречали сопро­тивления. Но вот овладел диавол сердцами их (мораван), и они оставили христианство, уклонились от всякой правды, начали подстрекать к борьбе и жестоко отби­ваться, так что и епископам, и проповедникам загради­ли путь туда, и делали они по произволу своему, что хо­тели. Ныне же, что кажется нам грустным и невероят­ным, к большему оскорблению еще хвастают, что стоили им эти епископы немало денег... В Пассавской епархии вы произвели нечто такое, что никогда не исхо­дило от апостольского престола и чего не допускают церковные каноны: вы допустили раскол в единой Церкви, одно епископство распалось на пять. Ибо упомянутые епископы вашим именем поставили в одну епархию ар­хиепископа — как будто может быть архиепископ в чу­жой епископии — и трех епископов, и все это без ведома архиепископа и без согласия епископа, в епархии которо­го находились. Предшественник ваш при князе Святополке посвятил епископа Викинга. Но он не поручил ему той древней Пассавской епископии, а послал к новообра­щенному народу, покоренному князем. Когда ваши лега­ты вошли в близкие отношения с этими славянами, то они обвиняли нас и бесславили, клеветали сколько могли, потому что некому было защищать нас, утверждая, что мы в ссоре с франками и алеманнами, тогда как это наши лучшие друзья; еще наговаривали, что мы с ними находимся во враждебных отношениях, хотя этого нельзя отрицать, но причина неудовольствий заключа­ется не в нас, а в их испорченности. Когда начали они не-радеть к христианству, отказались платить государям королям нашим и назначенным ими управителям опре­деленную дань и взялись за оружие, тогда вспыхнул у них мятеж. И если позволительно обращать в рабство поко­ренных оружием, то в силу военного права волей-неволей они должны будут подчиниться нашему царству. По­этому мы препоручаем вам быть осмотрительными и предпочитать другим мерам меры уравновешивающие, чтобы рабское племя не усиливалось на счет благородно­го. Императоры и короли, предки светлейшего государя нашего Людовика, произошли от христианского народа франков, моравские же славяне произошли от презрен­ных язычников. Те могущественно охраняли Римскую рес­публику, эти грабили ее; те укрепляли христианское царство, эти ослабляли его; те весь мир наполнили сла­вой, эти прячутся за стенами в селениях своих; сила тех поддерживала апостольский престол, от набегов этих страдало христианство. Во всем этом наш юный король (речь идет о Людовике Дитя) желает со всеми князьями своего государства быть заступником святой Римской Церкви, ибо он только того и желает, чтобы посвятить на служение Богу данную ему власть. Вышеназванные славяне обвиняют нас, будто мы сношениями с уграми нарушили католическую веру и, заключив с ними дого­вор, клялись собакой или волком и будто подкупили их на поход в Италию, но лживость этого может легко быть доказана, если бы это дело подвергнуть исследованию.

Но как они угрожали нам постоянной войной, то мы дей­ствительно сделали им подарок, только не деньгами, а льняными одеждами, дабы несколько смягчить их ди­кость. Между тем они сами совершили то преступление, в котором нас обвиняют: они приняли к себе огромное множество угров, по обычаю их обстригли свои нехрис­тианские головы и натравили их на нас, христиан, да и сами нападали — и одних уводили в плен, других убивали, иных томили в темницах жестоким голодом и жаждою, бесчисленное множество довели до разорения и славных мужей и честных жен осудили на рабство, церкви Божий сожгли и все здания истребили; так что во всей Паннонии, нашей огромной провинции, едва ли найдется одна церковь, что могут подтвердить епископы, посланные вами, если бы они захотели сказать правду, много путе­шествовавшие и видевшие всю разоренную землю. Когда же мы узнали, что угры вторглись в Италию, видит Бог, как искренно мы желали помириться со славянами, обе­щая им во имя Всемогущего забвение всех бед, нам нане­сенных, и возвращение всего, что оказалось бы у нас из принадлежавшего им; мы желали, чтобы они пощадили нас хоть на то только время, пока мы будем в походе в Ломбардию, чтобы защищать престол св. Петра и с Бо-жиею помощию освобождать народ христианский, но и этого мы не могли добиться от них. Общая скорбь и ве­ликая печаль обдержит всех жителей Германии и Норика о том, что единство Церкви нарушено... одно епис­копство разделилось на пять».

Неизвестно, какие последствия имел этот протест, отозвался ли на него папа или нет. Видно, что главная цель послания была доказать неотъемлемость прав Зальцбургской Церкви на Паннонию. Потому нет никакого намека на распоряжения Николая I и Иоанна VIII относительно Славянской Церкви, проходится молчанием и апостоль­ская деятельность архиепископа Мефодия. Кафедра его более 10 лет оставалась не занятою, латинскому духовен­ству удалось уже ранее в глазах пап заподозрить Мефодия, так что вся его деятельность, с этой точки зрения, могласчитаться неправильною и ничтожною. Труднее было обойти епископство Викинга, тут сделан замечательный изворот: Викинг совершенно выделен из занимающего их спорного дела, он посвящен был вовсе не в область, при­надлежавшую Пассавской кафедре, но к новопросвещен­ному народу, только что укрощенному войною и обращен­ному из язычества в христианство; отсюда заключают, что он не был епископом суффраганом и его область не стоит в связи с кафедрой Пассавской и Моравией. Не совсем в чистом свете рисуется здесь и римская курия; в двух местах послание дает право предполагать подкуп ее. Зная, что ма­териальные выгоды руководили римскою куриею почти во всех столкновениях ее со славянами, что сбор дани со славян является весьма выдающимся фактом в самом по­слании немецкого духовенства, мы не имеем причин со­мневаться именно в таком объяснении следующих мест. «Варварские набеги язычников не позволили ни самому представить вам, ни через других послать причитающиеся сборы. Но так как по милости Божией Италия освобожде­на, то, при первой же возможности, обещаюсь препрово­дить их к вам». В этом обстоятельстве нельзя не признать по крайней мере некоторого объяснения, что папа легко примирился с притязаниями зальцбургского духовенства на Моравию и Паннонию. Другое обстоятельство, наводя­щее на то же предположение, — это хвастовство мораван, что им немало-тйки стоили эти епископы.

И из этого письма, и из латинских рукописей видно, что до 899 г. Моймир II еще не терял надежды на благопри­ятный исход дел: он обращался к папе, просил его о высыл­ке епископов для устройства страны, вошел даже в сноше­ния с утрами и нанимал их в военную службу, имел еще си­лу поддерживать немецкого маркграфского сына в его стремлениях утвердиться в марке; главного врага он видел в немцах. И действительно, занятый и ослабляемый втор­жениями немцев (898—901), он не мог ни сделать приго­товлений, ни выставить достаточной силы против угров.

После вторжения в Паннонию в 894 г. угры до 900 г. не имеют столкновений со славянами; может быть, Моймир уступкою некоторых областей принужден был купить у них мир, чтобы выдержать внутреннюю борьбу с немец­кой партией и потом внешнюю с баварцами. Возвратив­шись из похода на Италию, угры отправляют в Регенсбург посольство ко двору Людовика Дитяти; но предложения их не были приняты. Тогда двумя отрядами идут они на Пан­нонию и на Восточную марку; один отряд опустошил Пан­нонию, другой прошел Баварией до Энжи. Герцог Люит-польд, могущественный маркграф всех славянских марок в то время, поспешил навстречу врагу и разбил его на ле­вом берегу Дуная. Повторяется постепенный и сильный напор угров на Моравию и Паннонию; они осаживаются в Хорутании в 901 г., от Тиссы доходят до Моравы... и вскоре затем имя Моравии бесследно пропадает из летописей. Не сохранилось известий, что предпринимал против угров князь Моймир, не знаем даже, когда угры одержали над ним решительную победу. Есть основания думать, что об­щая опасность от угров сблизила немцев и славян, что мо­равский князь пал в той же битве с утрами, в которой и гер­цог Люитпольд. Из тогдашних людей только герцог Люитпольд понимал всю опасность угорского соседства. После сражения с утрами в 900 г. он сейчас же приступает к со­оружению крепости на Энже — Энсбурга, делается опеку­ном короля Людовика, другой королевский родственник, граф Сигхарт, строит крепость Эберсберг на Инне. Но многие не думали о грозящей опасности; при дворе заня­ты были соперничеством и распрями, Людовик разбирал ссоры и мирил своих любимцев. Набеги угорские как буд­то нисколько не изменили существующего порядка; на Ду­нае все еще происходила живая деятельная торговля. Ко­роль Людовик, по жалобам баварских епископов, аббатов и графов на незаконные притеснения относительно тамо­женной пошлины, поручил маркграфу Арибо с другими чиновниками Восточной марки исследовать это дело./

Баварцы сделали непростительную ошибку, воору­жившую угров и ускорившую кровавую развязку. Они при­гласили к себе на пир начальников угорских и умертвили их. В 907 г. произошла ужасная битва немцев с утрами; об отдельной битве их с мораванами не упоминается в лето­писях. Остается предполагать, что там же, где пал цвет не­мецкого дворянства, там же и мораване оставили свои лучшие силы, потерпев полное поражение. Самостоятель­ность Моравии пала, население ее весьма ослаблено, угры заняли всю ее территорию. «По смерти Святополка, когда начался раздор между сыновьями его, угры совершенно истребили мораван, заняли страну их и владеют ею до на­стоящего времени, — писал Константин Порфирород­ный, — часть населения, пережившая этот погром, разбе­жалась по соседним странам/, особенно к болгарам и тур­кам (т. е. уграм) и хорватам»./

Прекращение политического существования Морав­ского государства, происшедшее в такой роковой обста­новке, что трудно восстановить как хронологию, так и ближайшие обстоятельства, при которых произошла ката­строфа, изгладившая самое имя Моравии из истории, явля­ется событием неизмеримой важности в судьбах славян и в восточноевропейской истории вообще. Битва угров с ба­варцами и славянами, относимая к 907 г., имела огромное влияние на международные отношения на среднем Дунае. Этой битвой угры сразу приобрели политическое влияние в Европе, ужасающее впечатление одержанных ими воен­ных успехов надолго обеспечило за ними непререкаемый боевой авторитет. Они раздвигали свои опустошительные набеги на юг и запад без всякого страха, так как сопротив­ления им нигде не было. Прежде всего угры нанесли боль­шой удар немецкому, собственно баварскому, движению на юго-восток, отняв у них Восточную марку и Паннонию и уничтожив здесь культурные и церковные насаждения.

Произведенный поселением угров в ныне занятой ими стране политический и этнографический переворот отразился главным образом на судьбах славян. Равнина по течению реки Тиссы, в северных и восточных окраи­нах ее, была заселена славянами; славянские поселения не были, однако, здесь достаточно густы, и завладение этой равниной не могло составить никаких затруднений. В Паннонии, где были княжения Коцела и Прибины, население было плотней, но в нем была значительная при­месь немецкого элемента, и Моравское княжество, не­смотря на большое территориальное расширение его при Святополке, не в состоянии было поставить границы немецкой колонизации в нижней Паннонии. Угорское вторжение отразилось здесь своими непосредственными и весьма тяжелыми следствиями, но когда миновал пери­од погромов и когда наступило время устроения на но­вых землях, славяне под господством угров подвергались меньшей опасности, чем прежде, вследствие победонос­ного движения баварцев. Покорив Моравию, угры едва ли имели интерес истреблять ее население, вообще оказав­шее слабое сопротивление и, по-видимому, легко, как греки после османского погрома, примирившееся с гос­подством полукочевой орды. Целых 50 лет, до знамени­той битвы при Лехе в 955 г., угры совершали походы в За­падную Европу, безнаказанно опустошая и наводя ужас на Германию и Италию; о противодействии им на востоке, среди славян, нет и помину. И тем не менее вторжение уг­ров в долину Тиссы и основание ими здесь независимого государства[100] в ту эпоху, когда у славян лишь начали скла­дываться государственные союзы, не могло не сопровож­даться весьма печальными последствиями в будущей ис­тории юго-западных славян.

Вторжение угров, совершенно изменившее взаимное соотношение политических сил в придунайских областях, не могло не отразиться на положении дел на Балканском полуострове вообще и, в частности, на северных границах империи. Здесь с давних пор поселились болгаре и обра­зовали в конце IX в. значительное политическое тело, со­седства с которым империя не могла выносить, если она претендовала удержать в своей власти юго-восточные час­ти Балканского полуострова. Прежде всего угры приняли деятельное участие в войнах между империей и Болгарией, ознакомились с плодородными странами на Балкан­ском полуострове и переселились с прежних своих стано­вищ в равнину Дуная и Тиссы.

Блистательная эпоха царя Симеона породила новую политическую идею, которая составляет глубокую нацио­нальную черту болгар и сделалась их политическим веро­ванием, разумеем идею господства в Константинополе и устранения гегемонии греков на Балканском полуострове. Ввиду угрожающей опасности царь Лев предложил Симео­ну вступить в переговоры, но болгарский князь заговорил о своих правах на самый престол императора и требовал ни более ни менее, как отречения Льва. Тем не менее были заключены условия для мирного соглашения, согласно ко­торым Византия должна была признать фактическое рас­ширение болгарской границы и высылать ежегодно дань в пограничный город Девельт, близ Бургаса.

По смерти Льва, при изнеженном и ничтожном Алек­сандре и семилетнем Константине Порфирородном, о ко­тором притом же были сомнения, следует ли считать его законным сыном Льва и имеющим право на престол, для политических притязаний Симеона, прекрасно образо­ванного и понимавшего обязанности правителя совер­шенно иначе, чем современные ему византийские цари, открылись новые перспективы. Характеристика отноше­ний за это время может быть заимствована из несравнен­ного источника — из прекрасных писем патриарха Нико­лая Мистика, которыми мы уже пользовались выше при из­ложении положения дел на северной границе. Но как бы ни возвышали интерес современных войн Болгарии с им­перией поставленные Симеоном со всем авторитетом вла­сти и с сознанием полноты своих прав притязания на цар­ский титул и на самостоятельное устройство Болгарской Церкви, все же мы должны признать, что не внешние вой­ны придают царствованию Симеона громадное значение в истории распространения идей и просвещения на Бал­канском полуострове и в Восточной Европе, а ряд других благоприятно для Болгарии сложившихся событий, к ко­торым и обращаемся теперь.

С национальной точки зрения есть черты сходства между моравским Святополком и болгарским Симеоном. Оба должны быть названы передовыми людьми того вре­мени, оба получили иностранное воспитание и имели связи среди иноземцев, один на Западе между немцами, другой на Востоке между греками. Но какая разница вме­сте с тем в индивидуальном характере! В то время как мо­равский князь представляет собой тип теоретика, пре­клонявшегося перед западным образованием, и фантазе­ра, смотревшего вверх и пренебрегавшего насущными интересами и нуждами своего народа, болгарский князь, напротив, воспользовался полученным в Константино­поле образованием с единственной целью — приблизить свой народ к политическим и церковным формам импе­рии, вести его к преобладанию над греками на Балкан­ском полуострове и к устройству в Болгарии просвети­тельной школы, которая приняла на себя задачу про­должения культурной миссии между славянами, так тра­гически прерванной со смертию Мефодия. Хотя в после­дующей исторической эволюции Болгарии обошлась очень дорого ее тенденция стать на место империи, ибо Византия, обладая материальными и духовными средст­вами, накопленными в течение многих веков, жестоко отомстила ей за временное торжество, тем не менее с ве­ком Симеона соединяется представление о таком подъе­ме литературной производительности, передававшейся в то же время в Россию и другие славянские страны, кото­рый не может не производить чарующего впечатления на историка. Если политическая тенденция Симеона оказа­лась для того времени бесплодной, то культурная дея­тельность учеников славянских просветителей, нашед­шая в Болгарии благоприятные условия для своего разви­тия и распространения в другие страны, обеспечивает за княжением Симеона большое значение в славянской ис­тории и ставит его имя гораздо выше современников. С точки зрения всемирной истории данный в IX в. толчок славянам посредством изобретения славянской азбуки, просвещения большинства их христианством и организации национальной Церкви с допущением славянского языка в совершении литургии — мог бы оказаться совер­шенно не достигшим цели, если бы после падения Мо­равского княжества заветы свв. братьев не были сохране­ны их ближайшими учениками и если бы не установи­лось преемственности между Мораво-паннонской архиепископией и новой организацией Церкви в Болга­рии. Именно в этом отношении обращает на себя внима­ние переход в Болгарию учеников св. Мефодия и начав­шееся при них движение в пользу организации нацио­нальной Церкви.

Не входя здесь в изложение, впрочем, очень мало еще разъясненного вопроса о положении церковного управ­ления в Болгарии после обращения в христианство князя Богориса при патриархе Фотии, обратимся прямо к тому времени, с которого Болгария бесповоротно соединилась с Константинопольским патриархатом. / Как известно, это последовало после Собора 879—880 гг., на котором был решен вопрос о том, кому должна принадлежать Бол­гария — Римскому или Константинопольскому престолу. / Весьма вероятно, что Богорис принял в этом смысле ближайшие меры, чтобы обеспечить своей стране неко­торую автономию в церковных делах. Ему приписывается устройство семи храмов в главнейших городах княжест­ва6 и учреждение архиепископии. Первым епископом был поставлен Иосиф, имевший в церковном подчинении не­сколько епископий. Хотя ни мест расположения епископ­ских кафедр, ни имен епископов не сохранилось, за ис­ключением памяти об епископе Агафоне, подписавшемся на актах Собора 879 г., но следует думать, что первона­чально греческая иерархия не допускала в Болгарии ту­земного языка в богослужении хотя бы и потому, что едва ли в числе епископов и священников были туземцы. Иное дело после изгнания учеников св. Мефодия из Моравии. Богорис избрал св. Климента епископом и назначил его на кафедру Тивериуполя, ныне Струмица; в некоторых па­мятниках Клименту усвояется наименование архиеписко­па Болгарии. Из других епископий можно указать: Охридскую (епископ Гавриил), Белградскую (Сергий) и, конеч­но, Преславскую, где была столица Симеона; между при­сутствовавшими на Соборе 879 г. епископами упоминают­ся еще Проватский и Девельтский. Что во время Симеона Болгарская Церковь была организована вполне самостоя­тельно, можно видеть из писем патриарха Николая Мис­тика к архиепископу Болгарии (7), которые составлены в та­ком духе, что устраняют всякую мысль о подчиненности. Конечная цель Симеона заключалась, однако, в провоз­глашении царства и в возведении архиепископа в патри­архи. Но как для того требовалось согласие не одного Константинопольского, но и других патриархов, то при­знание патриаршества в Болгарии зависело, между про­чим, и от Римского престола. В переписке с папами после­дующих болгарских царей, между прочим, указывается, что они получили от пап благословение на император­ский титул и на учреждение патриаршества. Но самому Симеону, несмотря на его победы и счастливое сочетание обстоятельств, едва ли удалось достигнуть заветного же­лания насчет учреждения патриархии. Он жил еще, по всей вероятности, в старом ауле, в Плиске, где была пост­роена не ранее 925 г. обширная и вполне соответствую­щая его церковным и политическим притязаниям церковь, хотя и на реке Тыче, где в 822 г. положено было основание Преславы, существовали уже церковные уч­реждения, как это видно из записи на переводных с грече­ского словах Афанасия Александрийского против ариан: «написа же их Тудор Черноризец Доксов... на устье Тыча в лето 907, идеже святая златая церковь сотворена тем же князем» (т. е. Симеоном).

Литературная и переводная с греческого деятельность школы, образовавшейся под влиянием ближайших учени­ков св. Мефодия, пользовалась особенным поощрением князя, который и не без основания видел в ней оправдание для своих планов церковного и политического преобразо­вания. Не будучи и сам чужд высшей тогдашней школы и прекрасно изучив философию, риторику и богословие (8), Симеон предоставил явившимся к нему Клименту, Горазду и товарищам их все средства к выполнению культурных задач по заветам святых солунских братьев и по задуман­ному им самим плану. Собственный труд свв. братьев мог обнимать не весь цикл церковных книг, им принадлежал перевод Евангелия, Апостола, Псалтири, Часослова и наи­более нужных в богослужении книг: Парамейника, Слу­жебника, Требника, Октоиха. Что касается Ветхого Завета, Номоканона и Патерика — это, вероятно, принадлежало ученикам Мефодия. Первое место между ними принадле­жит Клименту, епископу Величскому, или «Словенскому», за ним следует ряд литературных деятелей: епископ Кон­стантин, Григорий пресвитер, в особенности Иоанн эк­зарх, плодовитейший деятель этой эпохи, составивший знаменитый Шестоднев, т. е. толкование на шесть дней творения мира. Далее следует назвать Черноризца Храбра, известного в особенности сказанием об изобретении св. Кириллом славянских письмен, и, не говоря о других со­трудниках и продолжателях их, как Наум, Горазд и другие, закончим этот перечень ближайшим учеником и последо­вателем их, пресвитером Косьмой, также весьма плодови­тым писателем и особенно известным своим полемичес­ким трудом против богомилов — секты, весьма в Болгарии распространенной в X в.

В самое последнее время историческое и литератур­ное значение Климента оценено в прекрасной работе Н. Л. Туницкого (9). Из нее усматривается, что деятельность Кли­мента была моментом огромной важности в деле устрое­ния славянской Церкви и в развитии славянского просве­щения в Болгарии. Она обнимала семилетний период (886—893) и совпала с последними годами правления Богориса и неудачным княжением Владимира, отрекшегося от христианства и равнодушного к славянскому просве­щению. Заботы Климента направлены были прежде всего на искоренение остатков язычества. Слушателям христиа­нам он объяснял «спасительные заповеди» и «божествен­ные догматы», но главным делом его в это время была организация славянских школ, в которых велось система­тическое обучение славянской грамоте и церковной литературе. Это было фундаментом всего дела, задуманного Климентом и Богорисом. С именем Климента следует свя­зать основание в Болгарии школ нескольких родов. Юго-Западная Македония обязана была Клименту организаци­ей школ двух родов — училищ для взрослых и для детей. Ре­зультатом напряженных трудов Климента было очень значительное количество его учеников, из которых одних избранных насчитывалось до 3500 человек. Наиболее цен­ное и историческое значение св. Климента состоит в том, что весь подвиг его жизни в Болгарии имел целью образо­вание здесь национальной Церкви и славянской духовной культуры. К этой цели в его деятельности было направлено влияние школы, понятной книги, родного слова и живого примера. Славянской грамотой, проповедью и богослуже­нием закреплены были глубокие основы славянского национального самосознания Македонии и ославянившейся Болгарии.

Богатый подъем литературно-научной деятельности, конечно, можно объяснить лишь самой горячей поддерж­кой и поощрениями также со стороны самого князя Си­меона, которому не только приписывается любовь к про­свещению, но который сам занимался литературными ра­ботами. Ему принадлежит так называемый Златоструй, или перевод 136 слов Иоанна Златоуста, и собрание раз­ных богословских, философских и ораторских произве­дений, или Изборник, долго по недоразумению приписы­ваемый Святославу (10). Об его покровительстве литератур­ным предприятиям и любви к словесным произведениям говорится в Изборнике в таких выражениях, которые поз­воляют думать, что его дворец был наполнен «божествен­ными» книгами.

Литературная производительность царствования Си­меона имеет громадное значение в истории культуры сла­вянских народов. Работами указанных выше писателей пе­реданы были на славянский язык важнейшие произведе­ния греческих церковных и наиболее популярных светских авторов, причем церковнославянский язык под влиянием разнообразных переводных и оригинальных сочинений получил литературную обработку, оживлен был заимствованиями из народного языка и приспособ­лен был для того, чтобы сделаться не только общеславян­ским церковным и литературным языком, но культурным органом для других народов, вступавших в сношения с славянами. В этом отношении писатели века Симеона яв­лялись прямыми и непосредственными продолжателями культурной миссии солунских братьев, а Болгария X в. вполне заменила прекратившую свою политическую и церковную миссию Моравию. Это обстоятельство следует особенно выдвинуть ввиду энергичных мер, какие приня­ты были Римской Церковью для опорочения и предания забвению самого имени славянских просветителей во всех странах, которые находились под прямым влиянием Римской Церкви. Но прежде чем перейти к указанию при­нятых в этом смысле мер, находим уместным здесь же, хо­тя кратко, наметить дальнейшие пути, какими литератур­ные произведения времени царя Симеона перешли в Рос­сию, создав в ней дальнейший центральный пункт для сбережения и разработки культурного наследства Кирилла и Мефодия. К любопытным заключениям приводят иссле­дования древних рукописных сводов. Академик А. А. Шах­матов, между прочим, на основании изучения редакций Еллинского летописца пришел к заключению (11), что уже в самом начале древнеславянской письменности замечает­ся стремление объединить всю переводную литературу в форме одной обширной энциклопедии. Такая энциклопе­дия, состоявшая, по мнению упомянутого ученого, из трех или четырех томов, относится по своему происхождению ко времени Симеона и вызвана была его поощрением и щедротами. В России эта энциклопедия появилась не поз­же XI в., и на основании ее в свою очередь уже в Киеве со­ставлены были компиляции, известные под именем Ел­линского и Римского летописца и под другими именами. В 1073 г. часть упомянутой энциклопедии или другого по­добного же сборника переписана была для князя Свято­слава и, хотя известна под именем Святославова Изборни­ка, на самом деле принадлежит времени Симеона болгарского. Не вступая в состязание с автором насчет употреб­ленного им термина «энциклопедия», который, может быть, и не совсем применим к произведениям переводной литературы времени Симеона, для истории преемства идей мы находим весьма важным сделанное указание и можем, таким образом, рассматривать киевский период как третью стадию в разработке литературного наследия, оставшегося после славянских просветителей.

Обращаемся в заключение к рассмотрению тех актов, в которых выразилось отношение латинского духовенства и Римского престола к культурной деятельности свв. бра­тьев. Припомним, что в первый раз сделана была попытка опорочить деятельность Мефодия еще при его жизни, что он подвергался даже лишению свободы и темничному за­ключению за свою миссию между славянами. Точно так же мы видели выше резкий и страстный протест баварского духовенства на сделанное папой распоряжение относи­тельно Моравской Церкви. Несмотря на попытку некото­рых писателей представить это распоряжение как возвра­щение к прежней церковной системе, мы должны, напро­тив, усматривать в нем решительный шаг к наложению печати забвения и запрещения на все дело святых братьев. Именно этот взгляд согласуется с ближайшими фактами, стоящими в связи с церковным вопросом в Моравии. В то самое время, как баварское духовенство составляло свой протест, Майнцский архиепископ Гаттон писал папе (12) по тому же поводу в не менее резких выражениях; между про­чим, по его словам, выходило, что как бы святейший ни по­ступил, а мораванам волей-неволей придется гнуть шеи под франкским ярмом. В сущности весь вопрос сводился к политическому принципу, который по смерти Мефодия сложился весьма неблагоприятно для тех славян, среди ко­торых начал распространяться греческий обряд вместе со славянской литургией.

Самым выразительным фактом в этом отношении служат церковные события в Далмации при папе Иоанне X, которому удалось произвести полный переворот в со­стоянии церковных дел и нанести непоправимый ущерб византийскому влиянию и греческому обряду у хорватов и сербов. Далматинские города, перешедшие во время царя Василия и патриарха Фотия под церковное влияние пат­риархата, около 923 г, снова подчинились Римскому пре­столу. Вместе с этим со стороны папы приняты были меры к реформам в церковном управлении. В предисловии к со­борным деяниям в Сплете, между прочим, сказано об этом (13): когда верховную власть над хорватами и далматин­цами имел король Томислав и когда Михаил правил своим княжеством, они постановили с духовными и светскими чинами просить папу, чтобы он послал в Далмацию лега­тов и поручил им произвести необходимые преобразова­ния, в каких нуждалась тамошняя Церковь. Вследствие это­го были отправлены в Далмацию епископы Иоанн Анкон-ский и Лев Палестринский с письмами на имя Сплетского архиепископа Иоанна и на имя хорватского короля Томислава. В письме к архиепископу папа выражает удивление, что он в течение стольких лет избегал сношений с Рим­ской Церковью.

«До нас дошел слух, — продолжает папа, — что в ва­шей епархии при вашем молчаливом попустительстве распространяется учение, не имеющее для себя основа­ния ни в Священном Писании, ни в Церкви. Добрым хрис­тианам несвойственно, забывая евангельские заповеди и апостольские постановления, обращаться к доктри­не Мефодия, которого нигде не встречаем между свя­щенными авторами. Почему убеждаем вас принять меры вместе с присланными к вам епископами к исправ­лению всех вкравшихся в славянской земле злоупотреб­лений, чтобы, согласно обычаям Римской Церкви, бого­служение совершалось у этих славян на латинском, а не на чуждом языке... Всемогущий Бог, — пишет папа к ко­ролю, — так устроил, что вручил нам высшее наблюде­ние над всеми Церквами, дабы мы в силу духовной власти могли всюду исторгать корни нечестия, в особенности же среди любимейших сынов Церкви, к каковым принад­лежите вы. Всякому известно, что славянские земли принадлежат к первенцам Церкви, так как обитаемая вами земля получила семена учения от апостольских учеников. Как же такой любимый сын святой Римской Церкви, как вы, можете допускать, чтобы божествен­ная жертва приносилась не на латинском, но на вар­варском, т. е. славянском, языке?»

Приведенные места достаточно объясняют постанов­ления двух Соборов, имевших место в Сплете в 925 и 927 гг., которыми Римская Церковь торжественно выразила свое отношение к делу славянских проповедников (14), равно как пренебрежение к большинству населения, обитавшего в Далмации. Славянские интересы защищал в сущности один епископ Нины Григорий, голос которого, однако, не мог получить значения среди большинства членов Собо­ра, враждебно настроенного к славянской национальной Церкви и языку. Десятым правилом этого Собора установ­лена была следующая практика:

«Ни один епископ нашей провинции не имеет права посвящать в церковный сан знающего только славянский язык; что касается уже посвященных, они могут исправ-лятьлишъ низшие должности и быть простыми монаха­ми или клириками, но не быть допускаемы к совершению богослужения; исключение допускается лишь при край­нем недостатке в священниках, и притом всякий раз с разрешения папы».

Дальнейшими правилами (11-м и 12-м) устанавлива­ется подчинение самостоятельной прежде Церкви митро­политу Салоны. Определения Сплетского Собора вызвали недовольство среди населения и протест, обращенный к папе, вследствие чего применение правил было на некото­рое время приостановлено. Но нельзя сомневаться в том, что с тех пор начинается систематическое искоренение следов дела Кирилла и Мефодия в тех странах, которые подпали непосредственному влиянию Римского престола. Окончательное и более энергичное распоряжение о сла­вянском языке в богослужении последовало в 1061 г. при папе Александре II.

«Никто не смеет, — говорится в определении нового Собора в Сплете, — совершать божественную службу на славянском языке, но только на латинском и греческом; никто из говорящих на этом языке не может быть посвя -щен в церковные должности».

Значение этих соборных актов для занимающего нас вопроса выяснено, между прочим, в следующих словах ав­торитетного ученого (15). /Вот к каким выводам приводят по­становления епископского Собора. /

«Скоро после того, как патриарх Фотий между 865 — 870 гг. отторг Далматинскую Церковь от соединения с пре­столом св. Павла, в славянских общинах этой страны была введена славянская литургия Кирилла, ибо папа Иоанн X рассматривает как одновременные события — отпадение от Рима и указанное нововведение. Нужно думать, что Фо­тий оправдывал эту меру тем же предлогом, какой через 400—500 лет был с громадными последствиями использо­ван в Чехии, на скандинавском Севере, в Германии, Анг­лии и Франции, что ради религиозных потребностей на­рода необходимо все богослужение построить на народ­ном туземном языке. Но истинное намерение патриарха заключалось в том, чтобы навсегда отделить южных сла­вян от связи с Римом, так как можно было предполагать, что славяне, освоившись с богослужением по кириллов­скому, или греческому, обряду, нелегко вновь перейдут к римской литургии».

Не может быть сомнения, что указание на патриарха Фотия сделано совершенно правильно. Просветительная миссия среди славян, начатая при нем братьями Кириллом и Мефодием, имела, конечно, и ту цель, о которой говорит Гфрёрер. Патриарх Фотий обращением славян к христи­анской вере и устройством самостоятельной Церкви имел в виду создать преграду завоевательным планам Каролин-гов и одновременному движению на Восток латинских миссионеров. Но самый важный заслон был разрушен в начале X в. утрами; не менее значительный удар нанесен был византинизму в Далмации теми мероприятиями, о ко­торых сейчас была речь.

В заключение настоящей главы следует отметить осо­бенное и весьма оригинальное явление в древней славянской литературе — существование глаголической письменности рядом с письменными памятниками, изображенными кириллицей. До самого последнего времени даже были возможны колебания по отношению к сравнительному старшинству кириллицы и глаголицы[101], так как вообще не сохранилось памятников славянской письмен­ности ни современных Кириллу и Мефодию, ни очень близких к их времени. Найденная поблизости от Преспы в Македонии, в селении Герман, надпись царя Самуила от 993 г. и изданная в «Известиях Русского Археологического Института в Константинополе» составляет самый древний след применения кириллицы (16), но датированного памятника глаголического письма от такой древней эпохи до сих пор не отыскалось. В сущности первые памятники церковнославянской письменности, как кирилловского, так и глаголического письма, не имея хронологических пометок, по палеографическим данным, относятся к XI в.[102] Хотя старшинство написанных кириллицей памятников перед глаголическими может считаться до появления новых находок установленным, но этим не решается принципиальный вопрос о том, которая азбука вообще древней, кириллица или глаголица. Этот вопрос переста­ет быть предметом простого научного любопытства, который может занимать лишь специалиста, если мы приба­вим, что вместе с тем подвергается новому обсуждению, по-видимому, давно уже решенный вопрос о принадлеж­ности кириллицы св. Кириллу: глаголицу или кириллицу на самом деле изобрел и распространил между славянами Константин Философ? Что это далеко не праздный вопрос, видно из того, что в настоящее время теория первенства глаголицы перед кириллицей и принадлежность первой Константину Философу, изобретшему ее именно в 863 г., имеет многочисленных приверженцев, во главе ко­их стоит знаменитый представитель современной слави­стики и издатель «Славянского Архива» академик Ягич (17). Чтобы прямо ввести в круг интересующих нас данных, сделаем небольшую выдержку из статьи академика Ягича. «Какие письмена, — спрашивает он, — вышли из дея­тельности Константина Философа? Общее употребле­ние письма кирилловского в течение многих столетий у громадного большинства славянских народов указывает, конечно, прежде всего на кириллицу. Научное исследова­ние нашего столетия[103] на этом не останавливается. Кри­тический разбор древнейших памятников и палеографи­ческий характер обоих письмен свидетельствуют, что при нынешних источниках наших сведений весь вопрос проще и удачней разрешается, если считать древнее гла­голицу. Она такое же греческое письмо, как и кириллица, только почерк ее вышел сложнее, отчасти оттого, что она образовалась на курсивном-минускульном греческом письме, отчасти же от болыиой последовательности стилистической, в которой и высказалась значительная личная деятельность Константина Философа. Но стро­го проведенная правильность стилистическая удалила это первое славянское письмо слишком далеко от его гре­ческого прототипа. Узкий союз Болгарии с Византией, начиная с конца К в., полная духовная и культурная зависимостъ первой от последней не могли не возбудить же­лания более сблизиться с Византией и в письме. Это и сделано вскоре после введения христианства и славянско­го богослужения в Болгарии. Кем и когда — это пока неиз­вестно; по моим соображениям, в царствование Симеона его сподвижниками. Но сделано это так, что прежнее письмо не было тотчас же заброшено; его считали своим, относились к нему без вражды и без подозрения. Доказателъством служат многие очень древние кирилловские приписки в древнейших глаголических рукописях, которых не было бы, если бы не читали глаголических рукописей и те, кто в свою очередь более привык писать буквами кирилловскими. Окончательная победа кириллицы, совершилась с принятием христианства русскими славянами. Близкие сношения киевских князей с Константинополем заставили бы последних дать предпочтение кириллице, как письму, в котором яснее проглядывает характер греческий, и тогда, если бы вопрос, которое из обоих письмен получит перевес, не был уже в Болгарии решен в пользу кириллицы».

Но теория, защищаемая академиком Ягичем, равно как «и приведенные попытки палеографического объясне­ния глаголицы не встретили общего одобрения», как замечает и сам почтенный автор (18).

На основании обширного материала, сообщенного академиком Ягичем, можно видеть, что вопрос о взаим­ном отношении кириллицы и глаголицы стал занимать славистов со времени появления славяноведения в пер­вой половине XIX в., и притом как с филологической, так и с палеографической точки зрения. Шафарик, хотя робко и с оговорками, выразил мнение, что глаголица не только старше кириллицы, но даже прямо дело сла­вянских апостолов. За ним постепенно стали разделять это мнение другие слависты (Рачки, Срезневский). Фи­лологические и палеографические наблюдения, начи­наясь из сравнения той и другой азбуки с современным греческим и латинским письмом, постепенно раздвига­лись привнесением новых материалов из восточных алфавитов и подбором самых тонких особенностей на­писания букв, который приводил к заключениям о сход­стве или несходстве разных букв глаголицы с сравнива­емым рисунком той или иной буквы в греческом, латин­ском, финикийском или другом восточном алфавите. В конце прошедшего столетия Гейтлер (19) показал всю не­состоятельность подобного метода, в котором слишком много места предоставлено субъективному вкусу и предрасположению автора. Но и выставленная им тео­рия о роли албанского письма в составе славянских аз­бук не может претендовать на точность и не имела при­верженцев. Не принимая на себя задачи подробного указания разнообразных мнений о глаголице, ограни­чимся заключением, что большинство исследователей производит глаголический алфавит из греческого кур­сивного письма. Что касается сравнительного старшин­ства азбук, то, по-видимому, в последнее время пускает корни убеждение, что глаголица представляет старший слой церковнославянской письменности, следы кото­рого сквозят также чрез большое число памятников древнейшей кирилловской письменности то в виде от­дельных букв, слов или целых строк, то в виде особого подбора орфографических особенностей, грамматиче­ских форм или характерных оборотов. Таково заключе­ние академика Ягича. Но что это мнение не может быть признано окончательным и разрешающим сомнения, можно видеть как из сурового приговора проф. Грун-ского: «теория происхождения глаголицы из греческого курсивного письма должна быть признана совершенно несостоятельной», так и из того обстоятельства, что «консервативно-отрицательное направление по вопро­су об отношении глаголического письма к кириллов­скому — далеко не прекращается» (20).

Такова постановка вопроса о кириллице и глаголице. Несмотря на большой ученый авторитет лица, которое те­перь, так сказать, держит в своих руках славяноведение, вопрос о глаголице не мог еще получить окончательного решения, может быть, и потому, что не привлечен к изуче­нию весь необходимый материал, а может быть, и вслед­ствие методологических погрешностей. Обширный мате­риал снимков с глаголических памятников, в особеннос­ти же история палеографического развития каждой отдельной буквы, множество таблиц и рисунков, какими иллюстрируются статьи в «Энциклопедии слав, филоло­гии», казалось бы, давали возможность покончить с во­просом о глаголице, но, по нашему мнению, это не достигнуто. Заключительные выводы автора, которые при­ведены нами выше, весьма произвольны, мало удовлетво­рительны и покоятся не на реальных основаниях[104]. Пред­ставляется очень желательным расширить материал и принять в соображение и другие побочные данные, на ко­торые, впрочем, наводят мысль древние известия о кирил­ловском изобретении.

По словам жития Кирилла, Константин Философ ви­дел в Херсоне Евангелие и Псалтирь, написанные рус­скими письменами, а также и человека, у которого он мог выучиться этому языку. Это в высшей степени важ­ное место истолковывается различно. Наиболее вероят­ным можно считать то толкование, что то был перевод Евангелия и Псалтири на язык варягов-руси, т. е. герман­ский-готский язык. Это толкование, установленное про­фессорами Голубинским и Малышевским, считается в настоящее время общепринятым, за исключением не­большой партии консервативного направления, объяс­няющей это место в смысле славяно-русского письма. Мы не можем стать на сторону этого толкования хотя бы потому, что тогда бы теряла смысл вся легенда об изоб­ретении письмен. Несомненно, более значения для занимающей нас темы имеет знаменитое место писателя X в. Черноризца Храбра[105].

«Прежде убо словене не имеаху письмен, но чертами и резами гадааху, погани суще... Аще впросиши глаголя: кто вы письмена створил есть, или кто книги преложил, вси ведятъ и отвещав речеть: святый Константин Философ, нарицаемый Кирилл... и Мефоди брат его».

У Черноризца Храбра встречаем, кроме того, прекрас­ное замечание, характеризующее самый процесс состав­ления письмен:

«Аще ли кто речет, яко нестъ устрэил добре, понеже ся построяютъ и еще, ответ речем сим: и гречески такожде многащи суть постраяли Акила и Симмах, удобе бо есть послежде потворити, неже пръвое сътворити» (т.е. легче доделывать и поправлять, чем впервые создавать).

Известие Храбра и по своей реальности, и по близо­сти к эпохе Кирилла и Мефодия, и, главное, по уменью ав­тора вникнуть в существо трактуемого вопроса заслужи­вает внимательного к нему отношения. Нам думается, что его слова о чертах и резах положительно обязывают ис­следователя о славянских письменах начать именно с во­проса о древнейших знаках письма, которыми пользова­лись славяне до изобретения азбуки св. Кириллом. В на­стоящее время, с увеличением и расширением круга археологического материала, которым захватываются разнообразные народности и на отдаленных стадиях развития и в которых отразились попытки выразить зна­ками на разных предметах мысли и слова, нельзя более делать заключения о кириллице и глаголице на основа­нии лишь данных греческого, латинского и других алфа­витов. Черноризец Храбр недаром свой трактат о пись­менах начал с речи о древних чертах и резах. Вопрос о знаках письма, употреблявшихся до изобретения алфа­вита и даже рядом с алфавитом, может быть с успехом по­ставлен для разрешения занимающей нас здесь пробле­мы. В настоящее время раскопками в Крите обнаружены предметы со знаками письма, восходящими за 1500— 2000 лет до Р. X. Рядом с этим выступает особенно устой­чивый и до известной степени однородный материал. Это знаки на камне, подвергшемся уже обработке и при­готовленном для кладки стен. Не может не поразить то наблюдение, что, будучи вырублены за три тысячи с по­ловиной лет, они представляют такие сочетания линий и знаков, которые сближают их с употребительными и в настоящее время фигурами и линиями на камне, на дере­ве и т. п. А небольшое число из этих знаков прямо наво­дит на мысль о некоторых буквах греческого и славян­ского алфавитов. Характер постоянства и устойчивости каменотесных знаков в особенности придает этому мате­риалу важное значение. Не достойно ли особенного вни­мания то обстоятельство, что большинство знаков на камнях дворца полумифического Миноса мы находим в Болгарии на тесаных камнях, вошедших в постройку дворца, в котором жили Крум и Омортаг. Болгарские по­стройки в Абобе относятся к VIII в., а критские на полто­ры тысячи с лишком лет раньше Р. X. Каменотесные зна­ки не есть письмо, но это уже один из способов схватить мысль или слово и задержать его условным знаком на ве­щественном предмете (21). Что должно придавать особен­ное значение каменотесным знакам в вопросе об изобре­тении славянского алфавита — безразлично, кириллицы и глаголицы, — это прежде всего их древность, превосхо­дящая появление греческого алфавита, затем твердость и устойчивость на протяжении трех тысяч с лишком лет и, наконец, их распространенность и общедоступность. Специальная литература о древнегерманских и славян­ских рунах (22) представила достаточные указания, что в об­разовании древних алфавитов участвовали и те знаки, которыми первобытные народы пользовались для раз­ных потребностей обиходной жизни. Самым существен­ным в выводах датского ученого Виммера по отношению к изучению рун следует признать, что греческий и рим­ский алфавиты лежат в основании рунического письма.

Таким образом, в настоящее время имеется обширный материал как в знаках письма, открытых раскопками в Крите, так равно на строительном материале в Трое и, на­конец, в каменотесных знаках, отмеченных в Абобе (23), ко­торый остался не привлеченным к изучению вопроса о графике у славян в только что появившейся «Энциклопе­дии славянской филологии».

Многочисленные образцы древнейших знаков пись­ма могут давать основание для расширения поля исследо­вания с целью выяснения первичных элементов в образо­вании кириллицы и глаголицы. И во-первых, на основа­нии этих образцов можно думать, что первоначальные стихии европейских алфавитов, латинского и греческого, были в готовности задолго до появления письменности на этих языках; во-вторых, представленный материал, при всей отдаленности и раздельности его частей как в хроно­логическом, так и в географическом отношении, может да­вать некоторые данные для суждения о сравнительном старшинстве кириллицы перед глаголицей. По нашему мнению, глаголица поздней кириллицы и с палеографиче­ской точки зрения обличает искусственную переделку ки­рилловских знаков. Ни с одним из древних алфавитов гла­голица не имеет такой вне спора стоящей связи, какую имеет кириллица[106].

/Месяцеслов (Менологий) Василия, составляющий одну из драгоценнейших рукописей Ватикана (Соd. gr. 1613), по всей вероятности, попал в руки иностранной колонии, жившей в Константинополе во время расхище­ния города в 1204 г. В XIV в. он принадлежал Варфоло­мею Дэиакомо из Генуи, а потом в XV в. был собственно­стью Сфорцы, миланского герцога. В XVI в. рукопись на­ходилась во владении фамилии Сфондрато, один из коих, Николо, был кардиналом и потом папой под име­нем Григория XIV (1590). В 1615 г. знаменитый кодекс был подарен папе Павлу V, вследствие чего ему была обеспечена сохранность и доступность для ученых ис­следований на будущее время. В 1727 г. последовало из­дание Менологий кардиналом Альбани (24), а в нынешнем столетии появилось превосходное фототипическое из­дание этого несравненного памятника византийского искусства (25), которое позволяет благодаря исчерпываю­щему комментарию, сопутствующему изданию, соста­вить об нем полное представление.

Кодекс состоит из 217 листов пергамента и принадле­жит ко времени царя Василия. Цену кодексу сообщают ми­ниатюры, редкие по тщательности исполнения и разнооб­разия. В настоящее время нельзя больше